Габриелла Моуден (Modan 2007) и другие лингвисты, такие как Джеймс Джи (Gee 1990) и Фредерик Эриксон (Erickson 2004), используют неформальные описания различных способов применения и масштабов дискурсивного анализа. Они различают два дискурса: «Дискурс» с большой буквы для обозначения использования языка или письменного текста с целью репрезентации и конструирования мира, а также определенных идеологий (подход социальной теории) и «дискурс» с малой буквы для обозначения структуры и организации языка (лингвистический подход). Одним из важнейших преимуществ «малого» дискурса является то, что в нем делается акцент на лингвистической структуре, а не только на контексте: например, сказанное в активном и пассивном залоге демонстрирует способ натурализации субъективных точек зрения. Как отмечает Моуден,
«большие» дискурсы также соотносятся с «малыми» в том смысле, что общие способы высказывания той или иной социальной группы и мировоззрения, закодированные в этих способах высказывания и активизируемые ими, с течением времени формируются при помощи накопления актуальных «малых» дискурсов (Modan 2007: 277).
В исследовании, выполненном на материале кооперативного многоквартирного дома в районе Маунт-Плезант в Вашингтоне (округ Колумбия), Моуден предполагает, что его жильцы представляют собой «сообщество практики»81 (Lave and Wenger 1991) и участвуют в специфических «дискурсах места» (Modan 2007: 282)82. Эти дискурсы конструируют район как обладающее социальным разнообразием городское пространство и определяют его местоположение в рамках моральной географии. Дискурсы места используются для утверждения притязаний на пространство и права быть включенным в сообщество (Modan 2007).
Если в антропологии многочисленные теории дискурсивного анализа сыграли важную роль в рассмотрении связей фактических высказываний («малый» дискурс) с более масштабными социокультурными, политическими, экономическими и историческими силами («большой» дискурс), то в географии дискурсивный поворот проистекает в основном от двух направлений социальной теории дискурсивного анализа. Первая из них основана на марксистской критике политической экономии и идеологии, и особенно на анализе дискурса как инструмента гегемонии у Антонио Грамши и в более поздних работах о дискурсивных коалициях. Второе направление основано на утверждении Мишеля Фуко (Foucault 1977 / Фуко 2011) о том, что язык, знание и власть связаны посредством дискурса. Представители критической географии чаще всего используют второе направление, хотя на практике два подхода нередко комбинируются, как, например, в критическом дискурс-анализе, которому посвящена работа Нормана Фэйрклу (Fairclough 1995), и в моей работе о закрытых жилых комплексах (gated communities) (Low 2003).
Фундаментальный постулат социолингвистики заключается в том, что язык является формой социальной практики, помещенной в исторический контекст и диалектической по отношению к социальному контексту; поэтому язык одновременно и формируется обществом, и формирует его. Поскольку язык обычно воспринимается как нечто прозрачное, зачастую трудно увидеть, каким образом он производит, воспроизводит и трансформирует социальные структуры и социальные отношения. Однако социальный контроль и социальное господство осуществляются именно через речь и дискурс – посредством каждодневного социального действия языка. Критический дискурсивный анализ предполагает более сильный акцент на властных отношениях в сравнении с устоявшейся практикой этнографического дискурс-анализа, который включает: 1) анализ контекста, 2) анализ процессов производства и интерпретации текста и 3) анализ самого текста.
В качестве одного из примеров можно привести способы употребления слова «милый» (nice) обитателями закрытых жилых комплексов в Нью-Йорке и Техасе, когда они говорят о своем стремлении приблизиться к среде белых представителей среднего класса, где обеспечен социальный контроль. «Милый» представляет собой импликатуру – этот лингвистический термин обозначает нечто подразумеваемое в высказывании, даже если оно не выражено или не имеется в виду напрямую. Импликатура функционирует путем предоставления неявной информации, так что аудитория должна генерировать собственные смыслы. Например, жители закрытых комплексов говорят о своей незащищенности и страхе, но при этом столь же заинтересованы в том, чтобы найти «милый» дом в «милом» районе. В некоторых случаях в слове «милый» отражается микрополитика отличия себя от семьи, которая жила по соседству. Тревога по поводу нисходящей мобильности из‐за снижения заработной платы мужчин и сокращения доходов семей, сужения рынков труда и периодических экономических спадов усиливает опасения, что ваши дети не смогут поддерживать образ жизни среднего класса. Заверения в том, что закрытые жилые комплексы будут сохранять свою ценность и привлекать «милых» соседей, используются агентами по недвижимости и застройщиками, чтобы побудить потенциальных покупателей жить в огороженном сообществе – так выглядит частичное решения задачи поддержания статуса средней или высшей группы среднего класса. Хотя в слове «милый» не содержится никаких характеристик соседей, покупатели жилья в закрытом комплексе слышат в нем указание на то, что здесь проживают белые представители среднего класса.
Как и в приведенном выше этнографическом примере сленга жителей фавел в Рио-де-Жанейро, социальное позиционирование собственного отличия от других при помощи использования различных языковых регистров и речевых жанров позволяет людям определять свое местоположение как географически, так и с точки зрения классовой или иной групповой идентичности. Эта форма социолингвистической вариативности имеет историческую связь с региональными диалектными разновидностями и другими исследованиями образцов речи и произношения. Рассмотрение связи между идентичностью места и специфической артикуляцией в исследовании Барбары Джонстоун (Johnstone 2002), посвященном использованию звукосочетания «ах» в произношении слова «даунтаун» (dahntahn) в Питтсбурге, является лишь одним примером из большого списка работ, где изучение языковых вариаций позволяет выявить пространственное расположение, модели миграции и ориентацию на локально значимые категории/статусы идентичности.
Еще одним способом установить связь между дискурсом и пространством является коммуникационный подход, который Чарльз Бриггс (Briggs 2007) задействует для понимания того, каким образом государство транслирует (communicates) свои управленческие полномочия местному сообществу через лингвистические и пространственные практики. Бриггс предполагает, что производство, циркуляцию и получение знаний, ценностей и идей можно рассматривать в качестве «коммуникабельных картографий». Подобно тому как карты кодируют предметы, производят идентичности и создают иерархии, дискурсивные акты конструируют собственные уникальные коммуникабельные картографии: можно проследить, как они возникают в определенных местах и распространяются между различными локациями и видами деятельности (Briggs 2007).
Выполненное Дереком Пардью этнографическое исследование хип-хопа и комьюнити-радио в бразильском Сан-Паулу (Pardue 2011) также опирается на пространственную циркуляцию дискурсов, таких как рэп-композиции, и мест, до которых они добираются, – в результате появляется представление о том, что дискурс осуществляет «завоевание пространства» с политическими последствиями. Пардью утверждает, что для бедных жителей пригородов прослушивание радио оказывается пространственным и социальным актом, позволяющим создавать и физическое место, и альтернативную идеологию. Маргинальность хип-хопа как дискурсивной практики «нуждается в присутствии пространства, чтобы иметь хоть какой-то успех» (Pardue 2011: 107), а материальность подобных пространств в сочетании с дискурсом хип-хопа создает индикаторы социального класса. Лингвистические практики хип-хопа и пространственная референция предлагают важный инструмент для интерпретации категории класса при помощи изучения того, как движения, звук и пространство объединяются в определенных местах и в определенное время, а также способов интерпретации и оспаривания этих узлов пространства/времени в зависимости от их местоположения и социального контекста.
Дискурсивный анализ часто используется в исследованиях реструктуризации и перепланировки городов, в центре которых оказываются используемые муниципальными или государственными властями способы манипулирования дискурсами планирования с целью изменения пространственных представлений и смыслов. Например, Юджин Маккэнн (McCann 2008) демонстрирует, как пространственные утопии наподобие «креативного города» Ричарда Флориды83 превращаются в привязанные к территории истории, карты и тексты, которые связывают политику и городские пространства в Остине (штат Техас) таким образом, что скрывают лежащее в их основе социальное неравенство. В исследованиях Мэтью Купера (Cooper 1993, 1994) рассматривается, как принятие Канадской королевской комиссией дискурса биорегионализма и его применение в планировании помогли властям пересмотреть границы набережной Торонто и сформировать ее новый образ. Кит Джейкобс (Jacobs 2004) в исследовании девелоперского проекта Chatham Maritime в Великобритании использует дискурс-анализ для рассмотрения конфликтов, возникших в контексте отношений с властными структурами, партнерских соглашений, реализации проекта и маркетинга, а также анализирует, как ограниченное дискурсивное пространство препятствовало вовлечению в проект общественности.
Гэри Макдонох (McDonogh 1999) в историческом описании меняющихся «городских дискурсов» в Барселоне прослеживает прямую связь между различными дискурсами планировщиков наподобие «городской устойчивости» (urban sustainability) и их материальными последствиями в таких сферах, как жилье, социальные услуги, зеленые насаждения и благоустройство р