Договориться относительно того, кто именно является «такими же людьми, как мы», оказывается еще сложнее из‐за вопроса о том, кто может быть выселен за нарушение правил дома. Например, собака одной женщины покусала ребенка, а поскольку эта женщина снимает жилье, формально совет дома может попросить ее съехать. Но, как поясняет информантка по имени Кейт, эта женщина обладает моральной репутацией: она пережила холокост, и это обстоятельство выводит ее за рамки социального контроля совета, хотя последний и хотел бы избавиться от собаки, а также получить доступ к квартире с контролируемой арендной платой, чтобы превратить ее в жилье, принадлежащее частному владельцу:
Не знаю, смогла бы я дальше держать такую собаку, если бы она у меня была, но, э-э-э… они говорили о ней так, будто эта собака – зло, нападающее на людей. В общем, теперь она ходит в наморднике. Вот как совет пытался выставить эту женщину, и, я думаю, отчасти дело это в том, что им была нужна ее большая квартира с тремя спальнями со стабильной арендной платой – она, знаете, вероятно, платит триста в месяц. Но ее мать пережила холокост, а выгнать человека, пережившего холокост, реально сложно. Мы просто не будем этого делать, понимаете? Так что, в общем, она осталась, но она совершенный изгой.
Таким образом, рассмотренные дискурсивные стратегии, касающиеся того, кто должен или не должен становиться жильцом кооперативного дома, включают сложный набор финансовых, моральных и визуальных кодов для оценки социального положения человека и его принадлежности к определенному классу.
Больше всего в этом процессе полагаются на проверку финансовой состоятельности, а моральные и визуальные коды приемлемости играют вторичную, поддерживающую границы роль. Но как только вы вступаете в кооператив, возникает еще одна проблема: вовлеченность в конфликты, поскольку, как отмечает информантка по имени Кейт, правление может выгнать вас за любое нарушение действующих правил и норм96. В результате, как и среди обитателей закрытых жилых комплексов, в качестве адаптивной стратегии используется моральный минимализм: для разрешения любого конфликта задействуется правление, а социальные контакты между соседями сокращаются. Как утверждает информант по имени Ларри,
думаю, лучший способ жить в кооперативном доме в Нью-Йорке – это поддерживать как можно более дружеские отношения с людьми, со всякими любезностями и так далее, но жить своей тихой жизнью, потому что, не знаю, как там в Италии говорят: не надо гадить там, где ешь? Не надо, знаете ли, слишком активно контактировать по жизни с людьми.
Информант Юл, живущий в Квинсе, упоминая о проблемах с еще одним жильцом, рассказывает о ряде мер, которые он предпринял, чтобы их решить, хотя все, включая совет, пытались дистанцироваться от этой ситуации:
Я рассказал про это своей приятельнице, старшей [по дому], а она довела все до сведения совета. Тогда они сказали, что, если вы снова застукаете этого человека, позвоните охраннику, он поднимется и остановит его.
А вот Ванесса опасается поднимать какие-нибудь темы с соседями из‐за того, что они могут на нее косо посмотреть:
Думаю, я бы, вероятно, предпочла, чтобы подключался [совет]. Не хочу быть человеком, который поднимает волну: я, скорее, сообщу о ситуации анонимно.
Ивонна, в свою очередь, просто признается в своем постоянном беспокойстве по поводу того, что ее уличат в чем-то не соответствующем негласному социальному кодексу:
Я всегда чувствую, что кто-то наблюдает за мной за моей спиной, мне не нравится это ощущение. Знаете, мне кажется, что в этом доме какие-то особенно строгие правила.
Хотя жители кооперативных домов уверяют себя, что живут с «такими же людьми, как они», наши информанты так или иначе пытались разрешать конфликты, не вступая в конфронтацию друг с другом и прибегая к косвенным тактикам.
Эти противоречивые практики принятия и исключения в пространстве кооперативного дома объединяет дискурс под кодовым названием «такие же люди, как мы». В сравнении с дискурсом «дома и семьи» в кооперативе в Маунт-Плезанте, служащим для объединения жильцов по классовому и расовому признакам, принцип «такие же люди, как мы» создает ощущение безопасности и комфорта благодаря однородности и одновременно исключает тех, кто не вписывается в этот дискурсивно сконструированный и навязанный материальной средой режим управления. Тем не менее одновременно у жильцов нью-йоркских кооперативных домов появляется ощущение незащищенности: им кажется, будто за ними постоянно наблюдают, что они рискуют утратить свой статус или подвергнуться негативным санкциям. Сравнение этих локальных дискурсов, их материальных последствий и влияния на социальные отношения иллюстрирует, что дискурс является принципиально важной составляющей любого пространственного анализа. Две использованные методики – социолингвистические транскрипции и длительное включенное наблюдение в исследовании Моуден и записанные на диктофон истории жилых домов, полевые заметки и карты в нью-йоркском исследовании – предоставляют свидетельства того, как дискурсивные стратегии жильцов меняли значимость и ощущение места в рассматриваемых кооперативных домах.
Выводы
Изучение взаимосвязи языка и дискурса с пространством расширяет перспективы социального конструктивизма и основанной на языке модели коммуникации, позволяя занять более критическую позицию с помощью дискурсивного анализа. Сила дискурса заключается в его способности одинаково легко демонстрировать смыслы и проявления власти как в сказанном, так и в том, что не проговаривается. Как демонстрируют два рассмотренных этнографических исследования кооперативов, «то, каким образом мы говорим о местах, где мы живем, имеет материальные последствия для того, как эти места меняются и развиваются» (Modan 2007: 7), и ограничивает пространство кругом тех, кто дискурсивно к ним «принадлежит».
Слабость же дискурсивного подхода заключается в том, что создание смыслов и дискурсивная политика пространства являются лингвистическими и когнитивными модальностями, которые бывает сложно интегрировать с другими подходами в изучении пространства и места. В этой главе было показано, как перформативные аспекты дискурса могут оказывать значительное влияние на искусственную среду, однако на деле дискурсивная сила практик планирования и пространственных представлений может скрывать социальное неравенство. Тем не менее сохраняется опасение, что рассмотренные лингвистические модели слишком сильно зависят от теорий репрезентации, которые ставятся под сомнение сторонниками нерепрезентативной теории, рассматриваемой в следующей главе97. Таким образом, далее мы обратимся к еще одной концептуальной «оптике», которая также зародилась в рамках социального конструктивизма и семиотики, но в дальнейшем превратилась в полноценный самостоятельный подход к пространству, в котором рассматриваются способы понимания и создания пространства при помощи эмоций, аффекта, аффективной атмосферы и аффективного климата.
7. Эмоции, аффект и пространство
Введение
В этой главе рассматриваются исследования эмоций и аффектов, которые внесли значительный вклад в этнографию пространства и места. Основополагающее значение здесь имеют исследования эмоциональных ландшафтов и институтов, а также утверждение, что эмоции всегда социально сконструированы и выступают ключом к пониманию культурно сконструированного «я» и жизненного мира. Эти идеи обеспечивают основу для такой этнографии пространства и места, где эмоции предстают социокультурным закреплением аффекта в жизни отдельных людей через личный опыт и наделение смыслами (meaning-making). И хотя кое-кто утверждает, что теория аффекта воспроизводит разновидности дуализма «разум/тело», преследующего изучение эмоций, привнесение понятий аффекта, аффективной атмосферы и аффективного климата дает больше возможностей для понимания пространства и места. Использование этих теоретических конструктов в исследованиях антропогенной среды открывает доступ к сфере трансперсонального и позволяет «чувствам» влиять на широкий круг людей, циркулировать между ними и заражать участников своей энергией. Понятия аффективной атмосферы и аффективного климата также выступают моделями объединения социальных, лингвистических и когнитивных аспектов повседневной жизни с материальной средой.
Не следует полагать, будто такое понятие, как эмоции, не обладает значимостью для исследований пространства и места. Напротив, эмоции в данном анализе маркируют ощущения и придают чувствам смысл социально сконструированным и коммуникабельным способом. Без таких понятий, как эмоции, эмоциональные ландшафты и эмоциональные институты, теряется важная составляющая того, что происходит с людьми в конкретном месте, как они это переживают и выражают. Как отмечает Джеймс Фернандес (Fernandez 1986), люди используют эмоции, чтобы понять, кем они являются в этом мире. Однако актуальные теории эмоций не включают в себя анализ того, как место ощущается или как происходит создание мест при помощи чувств, помимо лингвистического маркирования и сознания человека. Чтобы уйти от этих ограничений, для исследования пространства и места также требуются такие термины, как аффект, и такие метафоры, как аффективная атмосфера и аффективный климат. Эти понятия позволяют мыслить более гибко и творчески при столкновении с пространствами и средами, созданными для политического воздействия на нас и влияния на наши самые глубокие чувства. В этой главе предпринимается еще один шаг в попытке дать определение некоторым из указанных терминов и развиваются новые идеи относительно решения очерченной проблемы.
Одним из примеров того, насколько полезными могут быть конструкты эмоций и аффектов, выступают результаты опроса жителей центральной части Манхэттена через год после атаки 11 сентября 2001 года на башни Всемирного торгового центра (9/11)