обализации за слишком значительные упрощения, не позволяющие уловить сложность и текучесть зарождающегося мультикультурализма. Эти критические исследователи понимают глобальное пространство как поток товаров, людей и услуг, а также капитала, технологий и идей через национальные границы и географические макрорегионы, в результате чего глобальное пространство (в отличие от картины, представленной в упоминавшихся выше работах) становится все более обособленным от локальных мест.
Однако, даже несмотря на то что капитал стал более мобильным и, как следствие, вероятно, лишенным привязки к месту, в других локациях в результате процессов неравномерного развития он приобрел более существенную территориальность. Одних бедняков – тех, кто не имеет доступа к капиталу, – глобальные потоки обходят стороной, загоняя их в ловушку переживающих дезинтеграцию сообществ, тогда как других опутывают своими сетями. Потоки и мобильность глобализации сильно стратифицированы, что приводит к появлению своего рода «мира, огороженного забором», который можно лицезреть на пограничных переходах, где ограничивается въезд иммигрантов и беженцев в отдельные страны (Cunningham 2004).
Кроме того, глобальные потоки товаров и людей создают новые места и пространственные сети, одновременно приводя к их детерриториализации. Тед Бестор (Bestor 2004) исследует изменения конфигурации рассеянных в пространстве и времени взаимоотношений в очевидно искаженном мире глобальной циркуляции коммерции и культуры на примере международной торговли морепродуктами. Взяв в качестве примера такой продукт, как тунец для суши, Бестор прослеживает товарные цепочки, торговые хабы и рынки, формирующие это глобальное пространство. Рынок и место, утверждает Бестор, часто разъединяются в результате глобализации экономической деятельности, но в момент, когда происходит их воссоединение, возникают прерывистые пространственные иерархии. Новые формы глобального пространства создаются различными аспектами товарной цепочки тунца, социальными отношениями между рыбаками, торговцами и покупателями, а также экономическими отношениями между рынками, сбытовыми площадками и схемами дистрибуции.
Иное ви́дение глобального пространства дают структурная перестройка университетов и развитие университетских кампусов на новых глобальных площадках, где идет производство «граждан мира» («world citizens») (Looser 2012). Первичными пространствами глобализации во многом выступают города – в особенности когда государства испытывают экономические сложности и вынуждены перекладывать свои финансовые обязательства на городские пространства. Глобальные города все чаще используют рынки капитала и конкурируют с другими территориальными образованиями за размещение облигаций, обеспечивающих средства для покрытия этих расходов (Looser 2012). «Неудивительно, – утверждает Том Лузер, – что в этих условиях привлекательной альтернативой могут становиться особые экономические зоны (ОЭЗ)» (Looser 2012: 100), выступающие территориальным прототипом глобального университета с англоязычными центрами производства знаний, где преподаются «мировая литература» и «мировая история», а не предметы, связанные с регионами или местами расположения образовательных учреждений.
К образцам таких новых глобальных пространств относятся Сонгдо-сити, интегрированная городская сеть в непосредственной близости от Сеула, создание которой запланировала корпорация LG при финансировании Университета Ёнсе, и кампус Нью-Йоркского университета в Абу-Даби на острове Саадият, задуманный в качестве культурного и образовательного центра, финансируемого Объединенными Арабскими Эмиратами (Looser 2012). Эти университеты соответствуют образу глобализации, растворяющей государственные границы и производящей «не-места»116, но в то же время они остаются локализованными в пространстве территориями с определенными границами. Иными словами, капитал, похоже, производит пересборку новой разновидности глобального пространства, которая обладает «реальной географией, собственным ощущением территории и по меньшей мере отдельными признаками суверенитета» (Looser 2012: 108). ОЭЗ позволяют корпорациям устанавливать собственные правила и нормы регулирования в пределах территориально очерченных городских зон.
Появление новых географий и новых форм глобального пространства не прекращается: возникают такие места, как островные офшоры с нулевым налогообложением, «разгороженный мир» («gated globe»), или пространства потоков с текучим капиталом. Авторы нескольких этнографических исследований предложили собственные формулировки относительно того, какие именно глобальные пространства будут появляться, будут ли они полностью отсоединены от локальных пространств (Looser 2012), создадут ли они новые цепи циркуляции и новые отношения (Bestor 2004) либо сохранят непоследовательные и дестабилизирующие отношения с локальными (Cunningham 2004, Tsing 2005). Однако пока этнография глобальных пространств недостаточно развита – вместо этого большинство этнографических исследований пространства и места сосредоточено на производстве транснационального пространства, прежде всего посредством человеческой мобильности и культуры.
Большинство авторов этнографических исследований используют термин «транснациональный» для описания трансграничного образа жизни людей при одновременном сохранении их связей с домом, даже если страны их происхождения и проживания географически удалены друг от друга (Glick Schiller, Basch and Blanc-Szanton 1992). К исследованиям транснационального, понятого в таком смысле, также относятся интерпретация множества социальных отношений и форм включенности, преодолевающих границы (Mountz and Wright 1996, McHugh 2000), и сбор разнообразных данных о гендерной, классовой и расовой композиции соответствующих мест (Robert Smith 2006, de Genova 2005, см. также главу 4). В то же время Николас де Дженова (de Genova 2005) предлагает иное концептуальное осмысление транснационального как «транснационального ситуационного пространства». Материалом исследования, отражающего взаимодействие классообразования, расиализации и транснациональной политики пространства, в данном случае выступает мексиканское сообщество Чикаго, которое и в практическом, и в физическом отношении связано с Мексикой.
Эти этнографические описания транснационального пространства дополняют сложившиеся представления о границах, рубежах, нациях и сообществах, задавая новые определения взаимоотношений между глобальным, транснациональным и локальным (Gardner 2008, Cunningham 2004, Smith and Guarnizo 1998). Тем самым авторы соответствующих исследований пересматривают характеристики социального и политического пространства, отодвигая в сторону статичные понятия центра и периферии, а также культурного ядра и различий на его окраинах, чтобы представить текучие транснациональные пространства антропогенного характера. Обнаруживаемые на окраинах культурные различия, которые первоначально интерпретировались исключительно как признаки недопущения в центр поля, теперь заодно указывают на ограниченные возможности нации-государства в репрезентации целого.
Принимая во внимание изменчивость понятия территориальности как характеристики, привязанной к какому-либо одному месту, а не как политической конструкции (Elden 2013), ряд авторов этнографических исследований определяют транснациональные сообщества как «плотные сети, пересекающие политические границы, которые созданы [не физическим пространством, а] иммигрантами, стремящимися к восходящей экономической мобильности и социальному признанию» (Portés 1997: 812, см. также Glick Schiller 2005a и b, Levitt and Jaworsky 2007). Например, в такой разновидности религиозной политики, как ривайвелизм [revival – возрождение (англ.)] у нигерийского народа йоруба117, культурные практики переплетаются с воображаемыми представлениями его американской диаспоры, формируя транснациональные представления о взаимосвязях и отдельных местах (Clarke 2013). Майкл Кирни (Kearney 1995) называет транснациональное сообщество миштеков118 «Оахакалифорнией» – такое определение опровергает прежние представления о биполярной пространственности и дает более точное описание миштеков как сложных мигрирующих субъектов. По мнению Кирни, это транснациональное сообщество не имеет пространственных ограничений и состоит из социальных и коммуникационных сетей, включающих, помимо личного общения, электронные и прочие медиа» (Kearney 1995: 238).
Особая польза других концептуализаций транснационального пространства заключается в том, что они демонстрируют как диффузность, так и солидарность этих социопространственных структур. Понятие «мигрантских контуров» Роджера Рауза (Rouse 1991) отражает потоки информации и перемещения сквозь транснациональные сети сообществ. Пегги Левитт и Нина Глик Шиллер предлагают собственный подход к социальному пространству, в котором различаются «способы бытия и способы принадлежности в этом поле» (Levitt and Glick Schiller 2004: 1002). Джина М. Перес обращает внимание на преодолевающие границы человеческие занятия и практики, «воплощенные в конкретных социальных отношениях, которые сложились между конкретными людьми, находящимися в совершенно определенных местах и в определенное историческими факторами время» (Pérez 2004: 14). Транснациональные сети смысла и власти, предполагает Перес, пересекаются с конфликтными процессами создания мест, которые выступают важной характеристикой транснациональных социальных полей. Представление о том, что создание мест обладает значимостью для эмигрантов и иммигрантов, также появляется в концепции «транскультурного создания мест», признающей нестабильность культуры и ее роль в преобразовании города (Hou 2013).
В одном из наиболее всеобъемлющих определений транснационального пространства, включающем материальное, мобильное, символическое, воображаемое и пространственное измерения, оно характеризуется как «