Когда все завершилось к бурной радости обоих, накатила волна усталости и расслабления. Тяжело дыша, будто пробежали по десять верст, но улыбаясь неведомо чему, они лежали рядышком. Блестели от испарины мокрые тела; нега и лень клонили в дремоту, а музыка уже не возбуждала, а убаюкивала…
Лежать бы так и лежать, но тут в рифленое стекло постучали из коридора:
— Алечка, — произнес с тревогой женский голос, — ты здесь?
— Да, — ответила та, — я не одна, мама. У меня важные дела, и я не хочу, чтобы мне мешали.
— Ты выйдешь к обеду? Мы сегодня уезжаем на дачу, ты не забыла?
— Я не поеду. У меня сейчас два выходных впервые за столько времени. Извини, но мне некогда. Вам нужна моя машина?
— Нет, папа поедет на своей. Алечка, только, пожалуйста, выйди пообедать. Ты испортишь желудок!
Шаги удалились. Аля под нос произнесла фразу, которую Серега как-то не ожидал услышать. Для Люськи или Гальки они были бы вполне уместны, но Аля к таким словам не очень подходила. Впрочем, это был конец двадцатого, а не девятнадцатого века.
— Придется вставать, — проворчала она. — Черт их принес так рано! Ну ладно, уедут на ночь.
— Между прочим, — сказал Серега озабоченно, — у меня пиджак, рубашка и джинсы остались в ванной.
— Это ерунда. Я хотела тебя переодеть, когда ты будешь уезжать, но придется сделать это пораньше.
Белье оказалось какое-то импортное, даже, вероятно, капиталистическое, очень мягкое, эластичное и легкое. Серега вначале даже не сообразил, как его надевать, потому что это была мужская комбинация — трусы и майка составляли одно целое. Рубашка светло-серого цвета, темно-синий галстук, строгий серо-голубой костюм — все это было вытащено из гардероба. Пока Серега снимал с дивана одеяла и подушки, прятал их, а затем складывал диван, Аля успела убрать со стола всякие следы пиршества, а кроме того, причесаться, чуть-чуть подкрутиться, даже припудриться и подкраситься.
— Ну все, — произнесла она наконец, — сдаемся!
Выйдя из комнаты Али, сначала заглянули на кухню.
Там хлопотала ее мама. Ей никак нельзя было на вид дать тех сорока пяти лет, которые она уже прожила. Смотрелась она намного моложе Гальки и даже Люськи. Серега ожидал неприязненного взгляда, каких-либо тонких намеков на толстые обстоятельства, но их не последовало.
— Мамочка, — сказала Аля, — это мой друг Сережа Панаев, живописец.
— Тот самый? — удивилась мама. — Очень рада. Вера Сергеевна…
Серега почувствовал себя неловко. Ею явно принимали как некую знаменитость, а он к этому не привык.
— Алечка показывала мне вашу последнюю работу, — немного розовея, прощебетала Демьянова-старшая, — это искусство высокого интеллекта. К сожалению, я не видела «Истины», но Алечка вкратце рассказала мне о ее идее и композиции. Догадываюсь, что это не менее удачно, раз Мацуяма купил ее так дорого.
— А где папа? — перебила дочь мамашину тираду.
— В столовой, ожидает приема пищи! — усмехнулась Вера Сергеевна. — Сегодня был у начальства, в воскресенье вылетает на новое место. Но должность уже генеральская.
«Господи, — подумал Серега, — а ведь это Зинка! Одна жаждет стать генеральшей, другая — адмиральшей…»
— Я пойду покажу Сережу папе и приду тебе помогать, — Аля поцеловала мать в щеку и повлекла Панаева в столовую.
Столовая в этом доме была такая, что Серега чуть не присвистнул: она была раза в полтора больше чем зал ОПЦ в клубе, куда иной раз набивалось до сотни человек. Два старинных резных буфета, стоявшие по обе стороны от входной двери, китайские вазы метровой высоты; картины в массивных золоченых рамах — натюрморты; горка-витрина с хрусталем и фарфором; рояль в углу, и наконец стол на двадцать посадочных мест — все это смотрелось как декорация к пьесе из жизни британской родовой аристократии.
В кресле, во главе стола, куда не стыдно было бы посадить и лорда, сидел вполне советский полковник в распахнутом кителе с голубыми петлицами и читал «Правду».
— Папочка, — сказала Аля. — Познакомься — это Сергей Николаевич Панаев, мой большой друг и очень хороший художник.
— Что-то ты больно веселая, — посмотрев на Серегу скорее сочувственно, чем неприязненно, произнес полковник, — вроде бы вчера ревела, истерики закатывала по Владиславу.
— Это было вчера! — жестко отрезала Аля. — А сегодня — это сегодня. Я иду помогать маме. А ты, папочка, пожалуйста, будь повежливее, если можно.
И ушла. Серега остался один на один с полковником. У него, как у многих, кто служил в армии, к старшему офицерскому чину было какое-то подсознательное уважение. Например, ему казалось неудобным садиться без разрешения. Да и стоял-то Серега едва ли не навытяжку. Странно, но «Зинкин кап-раз таких ощущений у Серега не вызывал. Должно быть, потому, что в родном доме Панаев все-таки чувствовал себя хозяином.
— Садитесь, Сергей Николаевич, — пожалел его полковник, — в ногах правды нет.
Серега уселся, ко ощущение неловкости не проходило. Полковник продолжал просматривать «Правду». Что-то ему явно в ней не нравилось, он то и дело кривил рот и хмыкал. Потом вчетверо сложил газету, положил на стол и спросил:
— Давно с Алькой крутите?
— Нет, — признался Серега, — недели еще нет.
Полковник улыбнулся, видно, Серегина прямота понравилась.
— Она вообще-то не такая уж… — полковник подобрал слово помягче, — гулена. Умная девка, толковая, а повертеть хвостом любит. Вы с какого года?
— С сорок девятого.
— А я с сорок второго. Почти ровесники. Не поздновато ли за девчонками бегать?
— Наверное, — вздохнул Серега, и ему стало неловко.
— Да нет, вы не подумайте, — поспешил сгладить полковник, — она не маленькая, сама зарабатывает, должна соображать, что делает. Есть хуже. Бывают, вон, интердевочки всякие. Мне только вот неприятно, что она, не успев одного схоронить, к другому бегает. Значит, любви у ней не было, верно?
— Не знаю. Я как-то не спрашивал. Сейчас жизнь такая, Иван… — Серега вспомнил, что у Али было отчество Ивановна. Извините, отчества не знаю.
— Валентинович.
— Жизнь такая, Иван Валентинович.
— Это понятно. Все чего-то ждут, а чем кончится — черт его знает. Тут, когда Владислава убили, Алька чуть с ума не сошла. Заперлась в комнате, час сидела — мы уж думали — не сделала бы какой дури. Потом вышла, утерлась и — на машину. Куда уехала — не сказала. Двое суток где-то носилась. Приехала — вроде даже веселая. Потом опять на целый день испарилась. К похоронам готовилась. Вчера весь вечер проревела в голос. Сегодня уехала с утра, вроде на похороны, а сейчас, к вечеру — уже веселая. Вы-то Владислава знали?
— Знал. Мы вместе учились. Когда я с женой разошелся, он на ней женился.
— А теперь, значит, наоборот… У вас, у художников, так принято, что ли?
— Да нет. Просто так вышло.
— Нам Владислав нравился, — Иван Валентинович достал пачку «Беломора» и предложит Сергею покурить. Серегины папиросы остались в пальто, и он принял в дар демьяновский «Беломор». Сели у приоткрытого окна. Полковник продолжил: — Да. Нравился нам Смирнов. Вежливый, да и не мальчик. Деловой, пробивной, легкий на подъем. Тут у Альки еще с института крутилась публика — ребята, девчонки. Собирались, болтали, громыхали. А он их сгарбузовал в «Спектр». Всего ничего времени прошло — а уже миллионами ворочают, на инвалюту торгуют. Бригады по всей стране ездят; там выставка, там аукцион, там чего-то оформляют… Раньше я летал много, да и сейчас вот опять переводят, однако Алька за этот год столько налетала и наездила — ужас! А волновались мы! Сами знаете, сейчас везде неспокойно. Думали, может, поженятся они с этим Владиком. Так что вот… Вообще-то знали, что он женат, они даже были тут разок вместе. Елена Андреевна, кажется?
— Да, — кивнул Серега, — это моя бывшая жена.
— Сейчас-то как с ней?
— Никак, — пожал плечами Серега, — разошлись как в море корабли. Виделись, когда вместе с Алей они приезжали после гибели Владика.
— И больше не женаты?
— Нет.
— А с Александрой собираетесь расписываться?
— Не знаю, Иван Валентинович, — откровенно сказал Серега. — По-моему, она к этому не стремится. Вольная она слишком. Увлечение у нее. Боюсь, что пройдет. — А у вас?
— У меня… У меня это подарок судьбы. Такое не каждому выпадает. Что будет дальше — не знаю.
— Она нам говорила, что вы такие картины пишете, что иностранцы их за бешеные деньги берут.
— Одну пока взяли, да вот вторую кооперативу продал. Буду третью писать.
— И сколько же это всего на рубли?
— Много. Тыщ пятьдесят чистыми.
— Ого! — удивился полковник. — Значит, обеспеченный? Машина, дача — не проблема.
— Мне не надо. Машину я водить все равно не умею. Меня вон Аля прямо с работы сюда увезла. Я и не ожидал, что у вас окажусь. Домосед я, одним словом.
— Родители живы?
— Нет. Отец в семьдесят пятом умер, мать — в восемьдесят пятом. Фронтовики.
— А у меня отец и мать живы, — как-то виновато произнес полковник, — это ведь отцовская квартира. Как в Москву его перекинули, так и получил. Сейчас с дачи не вылезает, и мать там же. Огородик у них там, сад. Участок большой, генеральский. Круглый год живут, а мы только наведываемся. Мама иногда еще приезжает чуть подлечиться. Ноги побаливают. А батя — нет. Тот сказал, что помирать будет — не поедет. Семьдесят в этом году стукнуло. Тоже фронтовик, герой Союза. Двадцать лично сбитых и шесть в труппе. А мать до войны была парашютисткой, мастер спорта. Но на войну не попала, замуж в сорок первом вышла, забеременела, а в январе, когда немцев от Москвы гнали, я родился. Батя в ПВО тогда был, можно сказать, дома. Только мы тогда, конечно, не здесь жили.
— У меня мать снайпером была, — сообщил Серега, — тридцать два фрица уничтожила. Отец комбатом был.
— Значит, тоже из военных? — улыбнулся Иван Валентинович.
— «Мы все войны шальные дети…» — процитировал Серега.
— Да, повезло тебе, — сказал полковник, переходя на «ты», — мог бы и не родиться.