ь его до тех пор, пока этот человек не будет готов воспринимать увиденное как доказательство. Если он еще не готов к этому, в ответ вы услышите: «Ну и что? Какое это имеет значение?»
Готовность принять новые аргументы и доказательства зависит от уже сформированных убеждений человека, но не ограничивается одной лишь сферой религиозных верований. Нечто подобное случается и в других областях человеческой деятельности. Один юрист описывает в своих мемуарах, как он пережил подобную ситуацию. Он был стажером у окружного прокурора, и ему было поручено выступать в суде с обвинением по определенному делу. Посреди процесса его стажировка закончилась, и он был принят на работу младшим партнером в частную адвокатскую фирму. Первое же дело, которое было ему поручено, оказалось защитой того самого человека, которого он до этого обвинял. «Тогда, — пишет он, — я начал понимать, насколько все субъективно. Доказательства были у меня перед глазами, но мне пришлось занять позицию по другую сторону, и это изменило весь процесс моего мышления».
Такая проблема существует не только для юристов; в любых ситуациях мы обнаруживаем, что ни один глухой не может быть так глух, как тот, кто не хочет слушать. При всем этом следует помнить, что доказательства или вера имеют мало общего с реальной действительностью. Если я буду убеждать человека скептического склада ума в существовании жирафа, он может сказать, что это выдумка; существование такого животного кажется ему иррациональным: судя по описанию, ничего такого на свете быть не может, поэтому он в него и не верит. Но жирафу-то это все равно, наша вера или неверие никак не влияют на него. И микроб, и Альфа Центавра, и жирафы все равно существуют, и их абсолютно не интересует, верим мы в них или нет. Аналогичным образом, существование Б-га ни в малейшей степени не зависит ни от нашей веры или неверия, ни от наличия или отсутствия доказательств.
Разумеется, очень трудно примириться с представлением, не основанном на нашем собственном опыте. Поскольку людям свойственно интерпретировать неизвестное, проецируя его на уже известные факты, мы запутываемся в своих ограниченных знаниях. В арабской литературе существует притча, применимая к данному случаю (хотя изначально она была предназначена для совершенно иных целей). Старый философ оказался выброшенным на берег вместе с молодым учеником. Он воспитал мальчика и обучил его всему, что знал сам. Когда мальчик вырос, он спросил философа: «Как ты появился на свет?» Старик объяснил ему. Молодой человек, несмотря на хорошее воспитание, ответил: «То, что ты мне сейчас рассказал, просто сказка, в это нельзя верить. Из собственного опыта и экспериментов я знаю, что если не буду дышать в течение двух минут, то умру. А ты мне говоришь, что я не дышал целых девять месяцев! Это невозможно с точки зрения логики и является лучшим доказательством того, что весь твой рассказ — чистейший вымысел».
Дело в том, что даже если теория выглядит неправдоподобно, это никак не влияет на ее истинность. Верим мы в нее или нет, в состоянии ли объяснить, считаем разумной или абсолютно иррациональной, дети все равно рождаются, и никакие мнения не влияют на реальный ход событий.
И тем не менее, хотя наша вера (или отсутствие таковой) может не иметь значения для Б-га, она очень много значит для нас самих, изменяет наши социальные установки, наш подход к реальности, наше поведение. Вот почему вопрос о ней всегда злободневен.
Религия — это формализованные взаимоотношения между людьми и Б-гом. Кто-то пришел к этому через глубокие убеждения, кто-то — по инерции, для других религия — общепринятая общественная норма. Вера носит менее формальный и в то же время куда более общераспространенный характер. С другой стороны — за исключением отдельных личностей — она менее постоянна и стабильна. Когда у нас все в порядке, нам всегда не хватает времени или желания подумать о Б-ге. Если мы счастливы и довольны, то лишь изредка благодарим Его, но обычно это просто затверженная формула. Во времена кризисов и катастроф появляется очень мощная и острая потребность в понимании происходящего. Это еще не обязательно вера, но хотя бы желание верить. Порой люди оказываются в ситуации, когда им приходится опираться на Б-га, существует Он, в их понимании, или нет. Человек, однажды переживший землетрясение, описал подобное состояние так: «Больше всего мне было необходимо во что-то поверить: в Б-га или в идола, — на что-то опереться, ибо мир рушился».
Когда рушится мир — в буквальном смысле или в метафорическом, — у нас появляется потребность в чем-то таком, что не будет уничтожено во всеобщем хаосе. Это «нечто», хотя оно не всегда приносит утешение и не всегда является ответом на вопрос «почему?» или «за что?», тем не менее, удовлетворяет эту потребность в постоянстве и надежности. Поэтому во время личной или всеобщей катастрофы вера прибывает, как морской прилив. С точки зрения философии, бедствие — не основание для веры. Даже на уровне теологии это не самая лучшая причина, хотя по-человечески это можно понять. Подобная вера, порожденная критическими обстоятельствами, с окончанием кризиса обычно пропадает. Иногда люди стесняются неожиданно появившейся веры, но, даже если это не так, она носит у них временный, а не постоянный характер.
Тяготы или благоденствие ничего не доказывают в вопросе о существовании Б-га, но наглядно показывают, что жажда веры увеличивается и уменьшается в зависимости от ситуации. То, что происходит с людьми в тяжелые времена, свидетельствует о наличии внутреннего источника веры, который обнаруживается, когда в нем появляется потребность. В такие времена даже те, кто давным-давно забыл свои детские молитвы, внезапно вспоминают их, а никогда не молившиеся и не собиравшиеся это делать пытаются сформулировать свое обращение ко Всевышнему. Самое интересное, что в душе «неверующего» находится достаточно веры, чтобы надеяться. Точно так же человек, попавший в беду, кричит: «Мама!» Вовсе не обязательно, что мать его жива или что она сможет ему помочь. Просто она олицетворяет для него надежность и преданность.
От этой внутренней веры можно отмахнуться, найдя для нее сколько угодно рациональных объяснений. Ее можно назвать примитивной, сказать, что она отражает древние атавистические страхи, но нет возможности заставить это чувство исчезнуть, ибо оно является неотъемлемой составной частью человеческого существа. Голод, страх, половое влечение и стремление к общению — категории того же порядка. Эти присущие нам черты можно как-то регулировать, изменять, ограничивать и привязывать к определенным рациональным принципам, но от них невозможно избавиться. Более того, эти примитивные желания и эмоции, существовавшие изначально и существующие вне зависимости от любых культурных влияний, являются частью самой сущности рода человеческого. Они связаны с нашим разумом и лежат в основе любого процесса познания.
Вера в Б-га может быть наивной и детской, изысканной и утонченной. Имеющиеся у нас представления о Нем могут быть просто вздором или же виртуозно выстроенными философскими конструкциями. Тем не менее, суть этой веры, очищенная от лишних слов, проста: наше существование имеет смысл. Иногда человек может полагать — возможно, ошибочно, — что он точно знает, в чем этот смысл заключается, в то время как другие люди лишь задумываются о нем. В любом случае у него имеется твердое убеждение, предвосхищающее любую мысль, рациональную или иррациональную, в том, что окружающий мир имеет смысл. Опытным путем, с помощью разума или эмоций, мы способны воспринять лишь отдельные факты, не видя связи между ними. То, что мы каким-то образом соединяем эти разрозненные частицы информации, вытекает из нашей изначальной веры в существование связи между ними — изначальной, потому что вера предшествует разуму.
Согласие с вышесказанным станет первым, наиболее ответственным «шагом к вере». Нужно именно поверить, а не согласиться на основе личного опыта. Конечно, люди не назовут это «религиозной верой» и не сочтут за веру как таковую. Тем не менее, если должным образом проанализировать данное убеждение, оно оказывается — для людей, боящихся этого слова, — предельно близким к вере в Б-га. Она подобна вере в существование мира, являясь основой нашего отношения к чему бы то ни было, а в некотором смысле даже более фундаментальна[5]. Эту глубокую врожденную веру можно обнаружить, отвергнув навязанные нам в детстве представления и зачеркивая, стирая все, чему нас учили относительно веры. Потом мы должны найти ответ на вопрос «что есть Б-г?» не на философском уровне, требующем объективных дефиниций, а в виде попытки по крайней мере понять, «что есть Б-г для меня?» Для этого необходимо избавиться от предвзятых и заученных понятий и стереотипных образов, лишь затемняющих подлинную веру. Мы должны очень глубоко погрузиться в себя, в самые первичные свои мысли — одним словом, в самом деле начать сначала.
Человек начинает думать задолго до рождения. Плод способен думать, имея достаточно развитый мозг, на последних месяцах беременности. Ученые считают, что ребенок видит сны в утробе матери: импульсы его мозга соответствуют импульсам взрослого человека, которому что-то снится. Что он может видеть во сне? На этот вопрос никогда не будет точного ответа, потому что мы забываем свои внутриутробные сны, какими бы они ни были. О чем думает зародыш? Возможно, у него появляются первые зачатки самосознания, ибо, несмотря на то, что он все еще является частью материнского тела, у него есть собственный мозг и сознание. Однако единственной темой, которую зародыш в чреве матери мог бы обдумывать, является теология. В таком контексте этот термин может вызвать улыбку. Очевидно, плод не формирует свои мысли при помощи слов, ибо его разум еще не способен использовать их. Слова становятся значимыми только в зрелом возрасте, и то не всегда. Однако теология — это не обязательно тяжеловесная терминология и громоздкая манера изложения (такие книги никогда не читают). В своей основе она — знание о Б-ге или любая система размышлений о Б-жественном.