2025 год
1 апреля
Сегодня вечером мой старый дом, подсвеченный размытыми огнями Торонто, выглядел так, словно населен призраками, а звезды походили на светлячки, пойманные в клетки пересекающихся веток. Я велела машине: «Выключи фары, выключи радио», и Тору Такемицу умолк на середине фразы, не допев свою «From Me Flows What You Call Time»[228]. 23:11 – сообщили часы на передней панели. Я то ли слишком отяжелела, то ли была слишком отягощена заботами, но у меня не было сил даже на то, чтобы встряхнуться и вылезти из машины. Мы что, мутанты? Неужели мы – последствие эволюции? Или мы так были задуманы? Но кем? И почему этот, задумавший нас создатель проделал столь долгий и сложный путь, а потом просто ушел со сцены, оставив нас удивляться: зачем мы существуем? Для чего он нас создал? Для развлечения? Для извращений? Шутки ради? Чтобы судить нас? «И каков будет предел всему этому?» – спросила я у своей машины, у этой ночи, у Канады. Мои кости, плоть и даже душа казались совершенно истощенными, иссушенными. Сегодня утром я поднялась, когда не пробило еще и пяти, чтобы успеть на самолет в Ванкувер, вылетавший в шесть пятьдесят пять. Но когда прибыла в психиатрическую лечебницу «Купланд Хейтс», то там не оказалось ни одного пациента с явным «синдромом Мессии» и даром предвидения, зато у главного входа устроила ловушку целая стая репортеров. В лечебнице меня сопровождал мой бывший студент и нынешний друг доктор Аднан Байойя, терпеливо пережидавший самый плохой день в его профессиональной жизни. Мне пришлось участвовать в переговорах жены Оскара Гомеса, ее брата и их семейного адвоката с тремя старшими менеджерами. Глава частной компании, занимавшийся охраной лечебницы, как всегда, «увы, отсутствовал», хотя их юрист явился и даже что-то записывал. Лицо миссис Гомес, залитое слезами, выражало то глубочайшее страдание, то свирепую ярость.
– Там же, на всех внешних стенах, – видеокамеры! Наши дети видели папу на YouTube, но не поняли, то ли это просто какой-то фокусник, то ли преступник, то ли сумасшедший, то ли… то ли… Мы теперь боимся и телевизор включать, и в Интернет выходить, и все равно выходим и включаем, как же без этого? Но где же Оскар? Вот вы представляете охрану лечебницы – так написано на ваших бейджиках, – скажите, ведь не мог же он просто раствориться в воздухе?
Аднан Байойя, одаренный молодой психиатр, был не в силах ответить ей на этот вопрос, как не в силах был понять, каким образом мистер Гомес сумел сбежать из запертой комнаты и выбраться из лечебницы, оставшись не замеченным ни персоналом, ни видеокамерами, которые наверняка были просто сломанными. Санитар, дежуривший прошлой ночью, рассказал Аднану, будто мистер Гомес утверждал, что святой Марк собрался принести ему ночью Лестницу Иакова и забрать его на Небеса, чтобы обсудить строительство Царства Божьего на земле. Разумеется, сам санитар всерьез предупреждение не воспринял.
Старший менеджер заверил миссис Гомес, что для него в данный момент первая и главная задача – это определить местонахождение ее мужа, и пообещал строжайшее расследование данного упущения охраны лечебницы. Аднан заметил, что после семисот пятидесяти тысяч просмотров на YouTube – а теперь, возможно, уже и миллиона – обнаружение «провидца с Вашингтон-стрит» – лишь вопрос времени. Я молчала, пока меня не попросили предсказать, каковы, на мой взгляд, могут быть дальнейшие шаги мистера Гомеса. Я сказала, что большинство тех, кто страдает «синдромом Мессии», живут обычно очень недолго, но поскольку у меня недостаточно данных об истории болезни мистера Гомеса, мне не на чем основывать свои предположения о его дальнейших действиях. «Полная чушь! – пробормотал брат миссис Гомес. – А еще считается экспертом! На самом деле все они, черт бы их побрал, ничего толком сказать не могут!»
На самом деле я могла бы сказать этому типу, черт бы его побрал, абсолютно все, но иной раз разумным людям лучше оставить истину при себе. И потом миссис Гомес все равно не поверила бы, что она уже стала вдовой, а ее дети до конца жизни не смогут понять, что же случилось с их отцом 1 апреля 2025 года. Единственное, что я могла сделать, – это остановить Аднана, который без конца извинялся, что заставил меня пересечь три канадских временных пояса, чтобы встретиться с пациентом, который ухитрился сбежать за несколько часов до моего приезда. Я пожелала своему бывшему студенту и нынешнему коллеге удачи и покинула лечебницу с черного хода, через кухню. Мне потребовалось некоторое время, чтобы отыскать взятый напрокат автомобиль на огромной, залитой дождем стоянке, и когда я его наконец отыскала, этот день моей жизни приобрел еще более странный и отнюдь не самый приятный поворот.
Послышался крик совы-сипухи. Надо было все-таки встать и вылезти из машины. Не могла же я сидеть там всю ночь.
Посылка размером с обувную коробку, которую переслал мне Садакат, уже ждала на кухонном столе, но я весь день ничего не ела, так что, отложив посылку в сторону, для начала сунула в микроволновку блюдо с фаршированными баклажанами, приготовленными моей домоправительницей, миссис Тависток, которая приходила раз в неделю. Затем я включила в доме отопление. Снег уже растаял, но весна пока не очень-то ощущалась. Я запила ужин стаканом риохи и принялась за статью в «Korean Psychiatric Journal», но лишь дочитав до конца, вспомнила наконец о посылке. Ее отправителем был некто Аге Нэсс-Одегард из школы для глухих в Тронхейме, Норвегия. Я не посещала эту страну с тех пор, как была Кларой Косковой. Я отнесла посылку в кабинет и проверила ее с помощью ручного детектора взрывчатых веществ. Огонек остался зеленым, и, содрав два верхних слоя коричневой упаковочной бумаги, я обнаружила внутри неуклюжую картонную коробку и в ней – кокон из пузырчатой пленки, внутри которого оказалась изящная шкатулка красного дерева с крышечкой на петлях. Приподняв крышечку, я увидела застегнутый на молнию пластиковый контейнер с портативным магнитофоном «Sony» весьма грубого дизайна в стиле 1980-х. К нему были подключены наушники из металла, пластмассы и пенопласта. В магнитофоне стояла кассета С30 BASF – я уж и забыла, что существовала такая фирма, некогда весьма знаменитая. Проверив магнитофон с помощью детектора, я стала читать длинное, написанное на трех листах, письмо, также вложенное в шкатулку.
Школа для глухих Овре Фьельберга
Грансвен 13.
7032 ТРОНХЕЙМ
Норвегия
15 марта 2025 г.
Дорогой Маринус!
Сразу же прошу у Вас прощения, ибо не знаю, «Маринус» – это мистер или миссис. А может быть, к вам следует обращаться «доктор Маринус»? И вообще, это ваша фамилия или имя? Прошу Вас также извинить мое плохое знание английского языка. Меня зовут Аге Нэсс-Одегард. Возможно, это имя упоминала Вам миссис Эстер Литтл, но я в данном случае буду основываться на том, что она его Вам никогда не упоминала. Я – норвежец, мужчина семидесяти четырех лет; я живу в Тронхейме, это один из городов моей родной страны. На случай, если вы не знаете, зачем какой-то незнакомец прислал вам старую аудиомашинку, пересказываю всю историю целиком.
Мой отец создал школу Овре Фьельберга в 1932 году, потому что его брат Мартин родился глухим, а в те времена отношение к людям с таким недостатком было весьма примитивным. Я родился в 1950 году и научился весьма бойко читать и писать (на норвежском, естественно) еще до того, как мне исполнилось десять. Моя мать управляла школой, а мой дядя Мартин следил за домом и участком и поддерживал порядок на школьной спортивной площадке, так что, как Вы легко можете себе представить, в этой школе и ее учениках заключалась вся жизнь нашей семьи. В 1975 году я получил в университете Осло диплом преподавателя и вернулся в Тронхейм, чтобы тоже работать в нашей школе. Я создал там музыкально-драматический кружок, потому что и сам очень люблю скрипку. Многие люди, не страдающие глухотой, даже не подозревают, что и глухие способны наслаждаться музыкой, причем самыми разнообразными способами, и вскоре традицией нашей школы стало сотрудничество с местным любительским оркестром: каждую весну мы устраивали большой концерт для смешанной аудитории, состоявшей как из глухих, так и из слышащих людей. Пение, танцы, специальные усилители звука, зрительные образы и многое другое – мы, короче говоря, использовали все. В 1984 году, когда, собственно, и случилась эта история, я выбрал для нашего ежегодного представления «Туонельского лебедя» Яна Сибелиуса[229]. Это очень красивая вещь. Возможно, вы ее знаете?
Однако в 1984 году над нашим мирным пейзажем повисло одно темное облако (можно ли так сказать по-английски?), а именно: финансовое положение нашей школы стало поистине критическим. Школа Овре Фьельберга жила в основном на пожертвования, но мы постоянно нуждались в субсидиях со стороны Осло, чтобы платить зарплату сотрудникам и так далее. Не стану утомлять вас проблемами тогдашней политики, но в тот момент наше правительство как раз отказало нам в субсидии, вынудив наших учеников посещать другую школу, до которой было два часа езды на автомобиле. Мы протестовали против подобного решения, но, увы, были лишены как финансовой независимости, так и крепких политических мускулов, и нашей драгоценной школе грозило закрытие. И это после полувека блестящей работы! Для нашей семьи это стало бы настоящей трагедией.
Но однажды теплым июньским днем 1984 года ко мне в кабинет вошла посетительница. Ей было, пожалуй, за пятьдесят. Короткая стрижка, волосы с заметной проседью, почти мужская одежда, а на лице – следы множества пережитых событий. Она извинилась за беспокойство – она говорила по-норвежски, но с неким иностранным акцентом, – и спросила, не можем ли мы далее вести беседу по-английски. Я согласился, и она рассказала, что ее зовут Эстер Литтл, что она недавно побывала на концерте наших учеников и получила большое удовольствие. Далее она сказала, что слышала о чрезвычайно сложном финансовом положении нашей школы и хотела бы нам помочь, если это возможно. Я сказал: «Ну, если у вас есть волшебный веер, то, пожалуйста, я вас слушаю». И Эстер Литтл поставила на мой стол какую-то деревянную шкатулку. Именно эту шкатулку из красного дерева я Вам и посылаю. Внутри находился портативный кассетный плеер и одна магнитофонная кассета. А затем Эстер Литтл объяснила мне условия сделки: если я обязуюсь хранить эти вещи в течение, скажем, нескольких лет, а потом отправить их по почте ее другу по имени Маринус по указанному адресу в город Нью-Йорк, то она отдаст распоряжение своим юристам из Осло, чтобы они сделали большой взнос на счет нашей школы.
Следовало ли мне согласиться? Эстер Литтл прочла мои мысли. Она сказала: «Нет, я не имею отношения ни к наркоторговцам, ни к террористам, ни к шпионам. Я просто эксцентричная филантропка из Западной Австралии. Эта кассета – послание моему другу Маринусу, которому в нужный момент будет очень важно его услышать». Я и сегодня, когда пишу Вам это письмо, не могу понять, почему я сразу ей поверил, но иногда встречаются такие люди, которым веришь сразу, просто повинуясь инстинкту. И я поверил Эстер Литтл. А ее юристы из Осло оказались представителями весьма респектабельной консервативной фирмы, и это, возможно, тоже повлияло на мое решение. Я спросил, почему она просто не заплатила юристам из Осло, чтобы те отправили ее шкатулку в Нью-Йорк в некий определенный день, и Эстер Литтл ответила: «Юристы приходят и уходят. Даже самые осторожные и сдержанные из них всегда на виду и всегда работают за деньги. А вы – просто честный человек, живущий в одном из самых тихих уголков нашего мира; и потом, вы будете жить достаточно долго». И она написала на листке бумаги ту сумму, которую собиралась пожертвовать нашей школе. Когда я увидел эту цифру, то, не сомневаюсь, лицо мое стало бледным, как у привидения! Этого нашей школе полностью хватило бы, по крайней мере, лет на пять. А Эстер Литтл попросила: «Скажите вашему совету директоров, что эти деньги пожертвованы богатым анонимным спонсором, который верит в успех школы Овре Фьельберга. И учтите: я говорю чистую правду». И я понял, что эта шкатулка, как и сама сделка, должны остаться нашей с ней маленькой тайной.
Мы пожали друг другу руки. Естественно, моим последним вопросом было: «Когда мне послать эту шкатулку Маринусу в Манхэттен?» В ответ на это Эстер Литтл вынула из шкатулки маленькую фарфоровую статуэтку Сибелиуса, поставила ее на верхнюю полку книжного шкафа и сказала, что я должен буду отправить шкатулку в Америку в тот день, когда эта статуэтка Сибелиуса упадет с полки и разобьется вдребезги. Я решил, что плохо понял данную английскую фразу, и задумался. Если эта статуэтка разобьется на следующей неделе, значит, я должен буду послать шкатулку на следующей неделе? Если же она разобьется в 2000 году, я должен буду послать ее в 2000 году? А что, если я умру до того, как статуэтка разобьется? Тогда, значит, я вообще не смогу отослать эту шкатулку? Да, именно так, сказала Эстер Литтл, таковы условия нашей сделки. И прибавила: «Я же вам говорила, что я особа весьма эксцентричная». Затем мы с ней распрощались, и, если честно, когда она ушла, я подумал: уж не привиделась ли она мне? Но уже на следующий день мне позвонил ее юрист из Осло и спросил номер нашего банковского счета; и очень скоро вся обещанная Эстер Литтл сумма, до последней кроны, была переведена на наш счет. Школа была спасена. А через три или четыре года мнение правительства о нашей школе коренным образом переменилось, и в ее развитие была инвестирована крупная сумма, но у меня нет ни малейших сомнений, что именно миссис Эстер Литтл спасла нас в самый трудный для нас период. В 2004 году я стал директором школы, а несколько лет назад вышел на пенсию, но все еще вхожу в совет директоров и по-прежнему пользуюсь своим личным кабинетом. И все эти годы Ян Сибелиус, стоя на полке книжного шкафа, стерег покой моего кабинета, точно человек, хранящий вместе со мной тайну.
Вы, возможно, уже догадываетесь, каков был конец этой истории. Вчера был первый теплый день за всю весну. И я, разумеется, как и большинство норвежцев, настежь распахнул окна, чтобы впустить в кабинет побольше свежего воздуха. Прямо у меня под окнами на теннисной площадке играли наши ученики. Затем я на несколько минут вышел из кабинета, чтобы сварить себе кофе, и вдруг услышал какой-то шум. Когда я вернулся, статуэтка Сибелиуса валялась на полу. Голова и грудь композитора разлетелись вдребезги. Рядом лежал теннисный мяч. Шансы были 10 000 к 1, но, видно, это время все-таки наступило. Так что я посылаю Вам шкатулку, как и обещал Эстер Литтл, вместе со всей этой странной историей. Надеюсь, что запись на кассете все еще можно разобрать, хотя прошло уже более сорока лет. Признаюсь, я никогда даже не пытался ее прослушать. Если ноги миссис Литтл все еще ступают по нашей земле (если это действительно так, то ей, должно быть, уже более ста лет), то передайте ей самую искреннюю благодарность и наилучшие пожелания от «честного человека, живущего в одном из самых тихих уголков нашего мира», которому действительно удалось прожить очень долго.
Мое сердце неслось вскачь, не видя финишной черты. Обман? Мистификация? Я включила компьютер и набрала: «Школа для глухих Овре Фьельберга». Ага, вот и она, и у нее имеется свой сайт. Может, фальшивый? Нет, не похоже. Да и затея со статуэткой Сибелиуса и тихой заводью в Норвегии – все это очень и очень похоже на Эстер Литтл. Если она поставила этот маркер в июне 1984 года, то это наверняка было ее реакцией на нечто мельком прочитанное в Сценарии. Если Первая Миссия действительно была предусмотрена Сценарием, то, возможно – только возможно! – и наше поражение не было таким уж непоправимым, каким мы его считали в течение сорок одного года. И все же, разве могла смерть Кси Ло, Холокаи и Эстер Литтл оказаться всего лишь частью некоей, более значительной, схемы? К счастью, в ящике моего письменного стола нашлось несколько допотопных батареек – они уже практически вышли из употребления, – и я, надеясь, что они еще не совсем сдохли, вставила их в магнитофон, надела наушники и, немного поколебавшись, нажала на «Play». Магнитофон вроде бы заработал. Правда, несколько секунд шипел «пустой хвост», но затем послышался треск и щелчок, означавший, что включена запись. Я услышала рев далекого мотоцикла и знакомый хрипловатый голос, от одного лишь звучания которого у меня сразу перехватило дыхание, а сердце пронзила боль: ах, мой любимый, давно утраченный друг!..
– Маринус, это Эстер. Сегодня… 7 июня 1984 года. Я решила, прежде чем мы соберемся в Грейвзенде, предпринять небольшую поездку в Тронхейм. Чудесный город! Здесь мало что происходит. И он «очень белый». Только что таксист спросил у меня, из какой части Африки я родом. – Было слышно, как Эстер, чуть покашливая, раскуривает сигарету. – Но послушай: мне удалось мельком заглянуть в Сценарий. Там речь шла еще о нашей Первой Миссии. Я видела все урывками, неясно, чтобы быть окончательно уверенной, но там были огонь… бегство… и смерть. Смерть во Мраке и смерть в каком-то помещении, залитом солнечным светом. Если Сценарий точен, я выживу, если можно так выразиться, но мне понадобится найти себе подходящую нору, приют, убежище, причем убежище тайное и с крепко запертыми дверями, чтобы Анахореты, когда они вздумают меня разыскивать – а Константен наверняка предпримет такие шаги! – ничего не заметили и меня не обнаружили. А это значит, что в итоге мне снова понадобишься ты, чтобы вызволить меня оттуда. И, соответственно, мне нужно как-то заранее передать тебе ключ от этого убежища. – Я услышала, как загрохотало что-то тяжелое, стеклянное, и догадалась, что Эстер придвинула к себе через стол пепельницу. – В Сценарии я успела увидеть еще какие-то могилы среди деревьев и название: «Блитвуд». Отыщи это место и отправляйся туда, как только сможешь. Там ты встретишь уже известного тебе человека. Этот человек и стал моим убежищем. Убежище заперто на много замков, но я отправляю тебе указатель, к какому именно замку подойдет данный ключ. Найди этот замок, Маринус. Открой его. Верни меня из мертвых. – Я услышала приглушенный звон тележки мороженщика – наверняка из того норвежского лета Эстер. – То, что ты слушаешь эту кассету, уже является своего рода спусковым крючком. Один из наших врагов кое-что предложит тебе, и очень скоро. Спрячь все это. Спрячь эту шкатулку. Он уже совсем близко, а в Сценарии не сказано, можешь ты ему доверять или нет. Его предложение послужит как бы семенем, зародышем нашей Второй Миссии. И события начнут развиваться очень быстро. Всего через семь дней Война будет закончена – тем или иным путем. Если все пойдет хорошо, мы успеем встретиться еще до ее окончания. Итак, до скорой встречи.
Раздался щелчок. Запись закончилась, снова зашипел «пустой хвост», и я нажала на «Stop».
В голове у меня буквально роились догадки, полудогадки и множество вопросов. Мои друзья и я всегда считали, что душа Эстер погибла, не выдержав повреждений, полученных во время схватки с Джозефом Раймсом и его убийства, а остатки сил она истратила на «редактирование» воспоминаний Холли Сайкс. А иначе никак нельзя было объяснить причину того, что с 1984 года Эстер ни разу не выходила с нами на связь. Впрочем, полученная кассета выдвигала совершенно иную, весьма драматическую, альтернативу случившегося. Видимо, после завершения Первой Миссии душа Эстер была разрушена до критического, но все же не фатального уровня. Она сумела обрести убежище глубоко внутри некоего неизвестного и ничего не подозревающего «носителя» и так хорошо замаскировалась, что ни один из охотников Пути Мрака, направляемый Обратным Сценарием, не сумел ее отыскать и уничтожить. И теперь, получив от нее необходимые ключи и указания, я вроде бы могла определить ее местонахождение и наконец освободить ее душу из этого убежища, где она провела сорок один год. Впрочем, моя надежда на это была настолько худосочной, что казалась близкой к анорексии. Ведь уже через несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний чувствительность практически растворяется. А Эстер столько лет существовала во внутренней реальности чужого тела, что я не была уверена, вспомнит ли она хотя бы собственное имя.
Я смотрела на отражавшееся в оконном стекле лицо Айрис Фенби в обрамлении деревьев Клейнбургского леса. Мясистые губы, приплюснутый нос, короткие вьющиеся черные волосы, чуть подернутые серебром. Лес за окном представлял собой остатки старых лесов, покрывавших берега озера Онтарио в течение всей предшествующей эпохи голоцена. Война, в которой лес сопротивлялся наступлению сельскохозяйственных угодий, шестиполосных хайвеев и полей для гольфа, была им практически проиграна. Могла ли уцелеть Эстер Литтл? Жива ли она? Этого я не знала. Просто не знала. Эстер имела власть над Входом, так почему же она не стала искать убежища у кого-то из Хорологов? Возможно, именно потому, что это было бы слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер: «Один из наших врагов кое-что предложит тебе, и очень скоро»? Или: «Он уже совсем близко»? Что все это значит? Сейчас глубокая ночь, но у меня хорошо защищенный дом с пуленепробиваемыми стеклами в окнах, расположенный в одном из самых благополучных северо-западных пригородов Торонто. И потом, со времени предостережения Эстер, записанного на магнитофон, прошел сорок один год. Трудно поверить, чтобы за столько лет можно было в точности предвидеть конкретные события, даже если предсказателем являлся такой одаренный Хоролог, как Эстер…
Зазвенел звонок переговорного устройства, установленного на столбе у ворот, и я, прежде чем нажать на кнопку и ответить, инстинктивно спрятала посылку из Норвегии за стопку книг, высившуюся на письменном столе. Мое переговорное устройство не способно идентифицировать явившегося с визитом. И потом, сейчас уже ночь. Может, вообще не стоит откликаться?
– Да?
– Маринус, – услышала я мужской голос, – это Элайджа Д’Арнок.
Я была потрясена: интересный способ выйти на контакт! А впрочем, после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере мне вообще ничему не следовало удивляться.
– Какая… «приятная» неожиданность!
Мертвая тишина. Затем:
– Да, мне так и представлялось, что для вас это наверняка будет неожиданностью. На вашем месте я бы испытывал те же чувства.
– «Мне представлялось»? «Чувства»? Вы себе льстите.
– Да-а. – Голос Д’Арнока звучал задумчиво. – Может, и льщу.
Я быстро пригнулась и выключила лампу, чтобы он снаружи не смог меня увидеть.
– Не хочу показаться грубой, Д’Арнок, но не могли бы вы сразу перейти к вашему тайному злорадству относительно Оскара Гомеса, чтобы я в конце концов могла спокойно повесить трубку? Сейчас уже очень поздно, а у меня, как вы знаете, день выдался чрезвычайно долгий и насыщенный.
Последовало унылое молчание, исполненное тревоги, потом он заявил:
– Я хочу, чтобы все это прекратилось!
– Что именно? Этот наш разговор? Что ж, буду только рада. Прощайте…
– Нет, Маринус! Я… хочу выйти из игры.
Я попросила повторить последнее предложение: уж не ослышалась ли я.
И Д’Арнок повторил тоном обиженного ребенка:
– Я хочу выйти из игры.
– А дальше я говорю: «Правда?», а вы отвечаете: «Только в ваших мечтах!» Во всяком случае, когда я в последний раз училось в университете, эта игра выглядела примерно так.
– Я не в силах… не в силах выносить эти процедуры сцеживания. Я хочу выйти из игры.
Куда более странным, чем свойственные Анахоретам выражения в речи Д’Арнока, было то, что в его интонациях не сквозило ни капли чванства, столь характерного для его собратьев. Но я все еще была чрезвычайно далека от того, чтобы купиться на его «искренность».
– Ну что ж, Д’Арнок, – сказала я, – теперь, когда вы au fait[230] овладели искусством чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем конце провода: как бы вы ответили на столь внезапную демонстрацию угрызений совести со стороны высокопоставленного Анахорета?
– Весьма скептически, черт побери! И для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»
– Действительно прекрасный вопрос для начала разговора. Так почему сейчас, Д’Арнок?
– Это возникло не сейчас. И это не сиюминутное чувство. Это… как тошнота, которая у меня все усиливалась в течение последних… уже, наверное, лет двадцати. Но я больше не могу закрывать на это глаза. Я… Послушайте, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый Анахорет, сделал своим источником… пятилетнего малыша из Параисополиса, это одна из пригородных трущоб Сан-Пауло. У Энцо – так звали малыша – не было ни отца, ни друзей; это был несчастный запуганный ребенок, но с очень живым и активным чакра-глазом; и Ривас-Годой стал для него, так сказать, старшим братом… Прямо как в учебнике. Я осуществил внутреннюю проверку Энцо, совершив акт ингрессии, и мальчик оказался совершенно чист, никаких признаков Хорологии. Так что я вполне одобрил его кандидатуру. Я присутствовал в Часовне на процедуре Возрождения, когда Ривас-Годой подвел Энцо к…
Я прикусила язык, потому что с него уже готовы были сорваться не меньше пяти ядовитых замечаний.
– …к «Санта-Клаусу» и предложил с ним познакомиться. – Даже по голосу Д’Арнока угадывалась гримаса отвращения.
– И это был мужчина европейской внешности, лет шестидесяти с виду, которого на самом деле не существует.
– Да. Энцо, собственно, и выбрали, потому что он говорил, будто Санта вполне может оказаться и настоящим. Так что Ривас-Годой пообещал мальчику, что возьмет его в Лапландию и познакомит с Сантой. Так что на этот раз Путь Камней оказался самой короткой дорогой к Северному Полюсу, а Часовня превратилась в столовую Санты, ну и Тьма вокруг… она, в общем, заменила полярную ночь… и все это было названо Лапландией. Энцо никогда не покидал своей фавелы, так что… – Д’Арнок протяжно выдохнул сквозь зубы, – …ничего лучше он и не видел. Ривас-Годой сказал, что я ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют, и Энцо пришел в дикий восторг, а Ривас-Годой предложил ему: «Хочешь посмотреть на отца Санты? Он изображен вон на той картине. Это волшебная картина, она умеет разговаривать, так что подойди и поздоровайся». Я думаю, эта последняя минута в жизни Энцо и стала самой счастливой. А потом, когда в день Солнцестояния состоялась процедура Возрождения, и мы пили Черное Вино, Ривас-Годой стал со смехом рассказывать, какой «тупой задницей» оказался этот бразильский мальчонка… и я лишь с огромным трудом сумел опустошить свой бокал.
– Но ведь все-таки сумели, не так ли? Ну, разумеется, сумели.
– Я же Анахорет высшего ранга! Да и потом, разве у меня был выбор?
– Достаточно было сделать шаг в сторону от Входа и рухнуть в глубины Марианской впадины. Вы бы не только избавились от чувства вины, но стали бы полезным вкладом в пищевые запасы местной аквафауны, а меня избавили бы от ваших – о, таких сверкающих! – крокодиловых слез.
Д’Арнок прошептал срывающимся голосом:
– Процедура сцеживания и изготовления Черного Вина должна быть прекращена!
– Энцо, мальчик из Сан-Пауло, должно быть, оказался и впрямь невероятно привлекательным и милым, что вас так разобрало, Д’Арнок. Вам, кстати, следует знать, что я совсем не уверена, что наш разговор через данное устройство нельзя про…
– Я же главный хакер Анахоретов, так что никто нас подслушать не сможет. Дело не только в Энцо. И не только в Оскаре Гомесе, который попался сегодня. Главный вопрос – это существование Анахоретов. С того самого дня, когда Пфеннингер впервые рассказал мне о Слепом Катаре, о том, что он создал, и о том, как это действует, я всегда был их соучастником… Послушайте, Маринус, если вы так уж хотите, чтобы я употребил слово «злодеяние», то я им воспользуюсь: я был соучастником их злодеяний. Я, разумеется, прибегал к определенной анестезии, чтобы не испытывать особой душевной боли. Я глотал их ложь. Я запросто переваривал все их дерьмовые утверждения: «Что значат какие-то четыре штуки в год по сравнению с восемью миллиардами?»… Но всему есть предел. И теперь меня просто тошнит от всего этого. От выискивания источников, от постоянного ухода за собственной внешностью, от убийств, от уничтожения душ. Меня тошнит от зла. Хорологи правы. Вы всегда были правы.
– А что вы скажете, Д’Арнок, когда ваша юношеская привлекательность станет убывать и совсем исчезнет?
– Но тогда я снова стану по-настоящему живым, а не… таким, как сейчас.
Снаружи на крыльце что-то потрескивало. Неужели вся эта сцена подстроена? Я осторожно выглянула наружу – енот.
– Вы поделились своими новыми взглядами с мистером Пфеннингером?
– Если вы и дальше намерены сидеть там и смешивать меня с дерьмом, Маринус, то я лучше первым повешу трубку. Отступничество, измена – это самые тяжкие преступления согласно кодексу Пути Мрака. И, между прочим, вам следовало бы использовать этот факт. Вы ведь понимаете, что для меня единственная возможность выжить – это помочь вам уничтожить ваших вечных врагов прежде, чем они уничтожат меня.
Да будь ты трижды проклят, Элайджа Д’Арнок! Но мне все же пришлось спросить:
– И как именно вы предлагаете нам уничтожить наших вечных врагов?
– С помощью взрыва психической энергии, который разрушит Часовню Мрака.
– Этим мы уже пробовали воспользоваться. И вы прекрасно знаете, чем закончилась наша попытка.
Хотя я и сама теперь, получив посылку из Норвегии, не была так уж уверена, что знаю, чем именно все это закончилось.
– Да, Хорология тогда потерпела поражение, но ведь вы впервые нарушили границу и еще толком не знали, с чем имеете дело. Ведь так?
– Так вы намерены нас просветить? Так сказать, излечить нас от невежества?
На этот раз молчание Д’Арнока длилось долго, очень долго.
– Да, намерен, – наконец сказал он.
Я бы, пожалуй, сказала, что акт отступничества Элайджи Д’Арнока был искренним процентов на пять, не больше, но Эстер Литтл, видимо, успела увидеть в Сценарии именно эту сцену и, если я правильно ее поняла, хотела, чтобы я обращалась с Д’Арноком как с возможным союзником или, по крайней мере, сделала вид, будто почти поверила ему.
– Я вас внимательно слушаю, Д’Арнок.
– Нет. Для подобного разговора, Маринус, нам нужно встретиться лично.
Так. Теперь уровень его искренности снизился максимум до одного процента. Он, разумеется, предложит мне встретиться с ним в очередной ловушке для людей, и ее челюсти захлопнутся намертво.
– Где же вы предлагаете встретиться?
Енот на крыльце повернулся ко мне своей мордочкой, очень похожей на маску Зорро.
– Не старайтесь поймать меня с помощью ваших «глубоководных» приемов, Маринус. Если честно, то я сейчас разговариваю с вами из вашей машины, которая стоит на подъездной дорожке. И тут так холодно, что у меня даже яйца отмерзли. Подбросьте, пожалуйста, дров в камин, если вам не трудно?
3 апреля
Воздух на станции метро «Покипси» был, пожалуй, чуть более резким и холодным, чем на станции «Гранд-Централ», но солнце уже взошло, и под его лучами на платформе уже таял последний зимний снег. Вместе с толпой студентов, обсуждавших катание на лыжах в Европе, стажировки в «Гугенхейме» и вирусные заболевания, передающиеся от животных человеку, я прошла по пешеходному мосту, миновала всевозможные турникеты и зал ожидания, похожий на церковь 1920-х годов, и наконец оказалась на тротуаре, где меня уже поджидала какая-то женщина в теплой черной жилетке, державшая в руках табличку «д-р А. Фенби». Она была, пожалуй, на несколько лет старше меня и стояла возле очередного гибрида «Шевроле» с чем-то еще. Ее пышные волосы были выкрашены в рыжевато-каштановый цвет, но у корней отчетливо просвечивала седина, а нездоровый цвет лица только усугубляли очки в дурацкой бирюзовой оправе. Недобрый человек, описывая ее внешность, мог бы сказать: «такая уж точно никому бы не приглянулась».
– Доброе утро, – сказала я ей. – Я доктор Фенби.
Женщина-шофер напряглась.
– Вы доктор Фенби? Вы?
С чего это она вдруг так удивилась? Только потому, что я чернокожая? И это в студенческом городке 2020-х годов?
– Да, а что? Надеюсь, это не вызывает никаких проблем?
– Нет. Нет. Нет, что вы! Садитесь. Это и весь ваш багаж?
– Я приехала всего на один день.
Все еще озадаченная, я села в «Шевроле». Она устроилась за рулем и пристегнула ремень безопасности.
– Значит, сегодня прямо в кампус Блитвуда, доктор Фенби? – Голос у нее был хриплый – видимо, больные бронхи.
– Совершенно верно. – Неужели я неправильно оценила ее недавнюю реакцию? – Можете провезти меня мимо президентского дома? Знаете туда дорогу?
– Запросто провезу. Я, должно быть, раз сто возила мистера Стайна туда-сюда мимо этого дома. Так вы сегодня с президентом встречаетесь?
– Нет. Я встречаюсь… с другим человеком.
– Ну и хорошо. – Ее водительское удостоверение, прикрепленное над передней панелью, свидетельствовало, что ее зовут Венди Хангер. – Ну что, поехали? Эй, «Шевроле», зажигание!
Автомобиль завелся сам собой, замигали огоньки на приборной доске, и мы поехали. Венди Хангер и на фотографии водительского удостоверения выглядела несколько нервной. Возможно, жизнь никогда не позволяла ей терять бдительность. А может, она только что отработала четырнадцатичасовую смену. Или просто пьет слишком много кофе.
Мимо мелькали автостоянки, авторемонтные станции, супермаркет, школа; промелькнуло какое-то строение, украшенное пышной лепниной. Эта женщина-шофер явно не отличалась разговорчивостью, что меня совершенно устраивало. В мыслях я то и дело возвращалась к состоявшейся прошлым вечером встрече на галерее дома 119А. Уналак, будучи местной, приехала туда раньше меня; Ошима прилетел из Аргентины; Аркадий, который теперь мог путешествовать более свободно, поскольку ему уже исполнилось восемнадцать, прибыл из Берлина; Рохо – из Афин и Л’Охкна – с Бермуд. Мы уже несколько лет не собирались все вместе. Садаката подвергли Акту Хиатуса, и обсуждение началось. Мои пятеро коллег внимательно слушали рассказ о визите Элайджи Д’Арнока, который два дня назад заявился среди ночи к дверям моего дома в Клейнбурге. Естественно, я подробно перечислила все его аргументы в защиту своего желания дезертировать и помочь осуществлению нашей Второй Миссии. Мои друзья отреагировали весьма скептически.
– Так скоро? – спросил Рохо, разглядывая свои переплетенные пальцы; пальцы у него были такие же гибкие, смуглые и хрупкие, как и он сам. Гладко выбритый, своим поджарым телом напоминавший древнего египтянина, Рохо, казалось, был создан для того, чтобы проскальзывать в любую самую узкую щель, даже если никому другому даже в голову не пришло бы попытаться туда проникнуть. Он был относительно молод для Хоролога и пережил всего лишь свое пятое возрождение, но под чутким руководством Ошимы постепенно становился записным дуэлянтом. – Первую Миссию мы готовили пять лет, и она окончилась провалом. Подготовить Вторую Миссию буквально за несколько дней было бы чрезвычайно… – Рохо наморщил нос и покачал головой.
– По словам этого Д’Арнока, все выглядит как-то чересчур легко, – поддержала Рохо Уналак. Ее первая жизнь в качестве индейской женщины из племени инуитов Северной Аляски окрасила ее душу в несмываемые краски Крайнего Севера, но нынешнее тело принадлежало тридцатипятилетней чистокровной ирландке из Бостона, рыжеволосой, белокожей и покрытой таким количеством веснушек, что определить ее этническую принадлежность было весьма затруднительно. – Как-то чересчур просто.
– Но мы, похоже, должны согласиться, – сказал Ошима. Ошима был одним из самых старых Хорологов – как душой, ибо сам он родился в Японии еще в XIII веке, так и нынешним телом, прежний хозяин которого появился на свет в 1940-х годах в Кении. Его стиль одежды Рохо называл «безработный джазовый ударник»; чаще всего на нем был старый плащ и поношенный берет. Однако в психодуэлях Ошима был опасней любого из нас. – На предложении Д’Арнока буквально написано слово «ловушка»; оно прямо-таки сияет ярким неоновым светом.
– Но Маринус сканировала его мысли. И Д’Арнок ей это позволил, – заметил Аркадий. Душа Аркадия ранее занимала тело с типичной восточноазиатской внешностью, что составляло резкий контраст с его нынешним внешним «я» – телом молодого светловолосого и светлокожего венгра, крупного, костистого, еще по-детски неуклюжего и прыщавого; к тому же крупному, вполне развитому телу Аркадия совершенно не подходил его совсем еще мальчишеский голос. – И потом, это его искреннее отвращение к себе из-за гибели бразильского мальчика… – Аркадий на всякий случай посмотрел на меня, словно ища подтверждения. – Ты же все это действительно в нем обнаружила, в его, так сказать, кратковременной оперативной памяти, да? Ты же была уверена, что это искренние чувства?
– Да, – согласилась я, – хотя недавние воспоминания вполне могли быть ему имплантированы. Анахореты наверняка прекрасно понимали, что мы не примем в свои ряды перебежчика просто за красивые глаза и определенно подвергнем его тщательнейшему сканированию. Вполне возможно, что Д’Арнок сам вызвался сыграть роль отступника, решившего сопротивляться Пути Мрака, и теперь действует под руководством такого опытного режиссера, как Пфеннингер; а уж тот наверняка приложил все силы, чтобы внушить Д’Арноку, что он искренне верит в совершаемое им предательство…
– И будет верить вплоть до следующей вооруженной стычки в Часовне, – поддержал меня Ошима. – А потом Пфеннингер удалит у Д’Арнока искусственно созданные угрызения совести и психически уничтожит тех Хорологов, которых Д’Арнок туда заманит. Следует признать, что задумано неплохо. Больше всего похоже на очередную затею Константен.
– А я сразу проголосую против. – Л’Охкна в настоящее время занимал тело бледного, лысеющего и несколько полноватого жителя Ольстера, мужчины лет тридцати пяти. Л’Охкна был самым молодым из Хорологов; Кси Ло отыскал его в какой-то коммуне в Нью-Мехико в 1960-е годы во время его первого возрождения. Если психовольтаж Л’Охкны и был пока довольно ограниченным, то он уже успел стать главным архитектором Глубокого Интернета, или Нетернета, имел десятки различных ников, и за ним гонялись – правда, абсолютно безуспешно – все главные службы безопасности Земли. – Один неверный шаг, и Хорология погибнет. Это же просто, как дважды два.
– Но разве наши враги не рискуют? – спросила Уналак. – Ведь они заставили – пусть искусственно – одного из самых сильных своих психозотериков пойти против Анахоретов и Слепого Катара?
– Да, они, безусловно, рискуют, – согласился Ошима, – но отлично понимают, ради чего идут на такой риск. Они же должны предложить нам не абы что, а замечательный блестящий приз, вкусную сочную наживку. Но скажи, Маринус: каковы твои собственные соображения по поводу столь неожиданного хода Анахоретов?
– Я считаю, что это западня, но нам тем не менее в любом случае следует принять предложение Д’Арнока и постараться в тот короткий промежуток времени, что остается до начала Второй Миссии, придумать способ, с помощью которого мы могли бы заманить в западню самих Анахоретов. Силой нам эту Войну никогда не выиграть. Нам, конечно, удается каждый год спасти несколько человек, но вспомните, что случилось с Оскаром Гомесом, – ведь этого человека они сумели выманить из тщательно охраняемого лечебного заведения, которое к тому же возглавляет один из моих учеников. Социальные средства информации буквально мостят Анахоретам путь в такие места, где есть люди с активными чакрами, прежде чем мы успеваем сделать этим людям предохранительную прививку. Хорология постепенно изживает себя. Нас попросту недостаточно. Наши сети изношены.
Воцарилось мрачное молчание, которое первым прервал Аркадий:
– Если так думаешь ты, то и наши враги наверняка думают примерно так же. Иначе с какой стати Пфеннингер вдруг решился рисковать, давая нам доступ к Слепому Катару? Ведь он и сам способен поставить нас в безвыходное положение и даже довести до гибели?
– Им руководит его главный порок: тщеславие. Пфеннингер хочет уничтожить Хорологов одним победоносным и беспощадным ударом, а потому и делает нам, своим заклятым врагам, столь заманчивое предложение, рассчитывая загнать нас в ловушку. Но, с другой стороны, это могло бы обеспечить нам краткий период времени внутри Часовни. Вряд ли нам когда-либо вновь представится подобная возможность.
– И что мы будем делать с этим «кратким периодом времени»? – парировал Л’Окхна. – Ведь нас так или иначе прикончат, и мы погибнем – и телом, и душой.
– На этот вопрос, – призналась я, – у меня пока нет ответа. Но я получила весточку от той, кто, возможно, знает этот ответ. Я не решалась говорить об этом вне стен нашего дома, но теперь, когда мы все собрались в 119А, откройте свой слух и услышьте голос нашего старого друга…
Я вытащила древний магнитофон и вставила в него кассету BASF.
Пока мы стояли на перекрестке, пережидая поток машин на перпендикулярной нам четырехполосной улице, пальцы Венди Хангер барабанили по рулю. Обручального кольца на руке не было. Включился зеленый свет, но Венди не сразу это заметила и тронулась, только когда посигналил стоявший за нами грузовик. Машина нервно дернулась, Венди побормотала: «Ох, черт побери! «Шевроле», зажигание!» – и мы наконец двинулись дальше, миновали большой железнодорожный вокзал и выехали за пределы Покипси.
– Далеко отсюда до Блитвуда? – спросила я.
– Минут тридцать-сорок.
Венди Хангер сунула в рот пластинку никотиновой жвачки; при каждом движении челюстей на губах у нее вздувались пузырьки довольно противного цвета. Извилистая дорога с обеих сторон была обсажена деревьями, на которых вот-вот должны были раскрыться почки. Дорожный знак гласил: «РЕД ХУК – 7 МИЛЬ». Мы обогнали пару мотоциклистов, и Венди Хангер наконец набралась мужества:
– Доктор Фенби, могу я… хм… задать вам один вопрос?
– Спрашивайте.
– Вам, может, покажется, словно у меня крыша поехала…
– Ничего, мисс Хангер, тут вам повезло: я – психиатр.
– Вам ни о чем не говорит имя Маринус?
Вот этого я уж никак предвидеть не могла. Мы не скрываем наших истинных имен, но и не объявляем их во всеуслышание.
– А почему вы спрашиваете?
Дыхание Венди Хангер стало прерывистым.
– Не знаю, откуда я это имя узнала, но я его узнала. Послушайте, мне… мне… извините, но мне нужно на воздух.
За следующим поворотом оказалась небольшая стоянка с деревянной скамейкой и видом на лесистый прибрежный склон реки Гудзон. Венди Хангер свернула на эту стоянку. По ее исказившемуся лицу градом катился пот, глаза были вытаращены. Дельфинчик с освежителем воздуха раскачивался все слабее.
– Вы знаете некого Маринуса… или Маринус… или это вы и есть?
Мотоциклисты, которых мы недавно обогнали, пронеслись мимо.
– Да, в некоторых кругах я действительно известна под этим именем, – сказала я.
Ее лицо задрожало. Я обратила внимание, что щеки у нее все в рытвинах и шрамах – последствия могучего подросткового акне.
– Будь я проклята! – Она потрясла головой. – Но ведь вы же, черт возьми, вряд ли могли тогда уже родиться! Господи, нет, мне действительно необходимо покурить.
– Не отягощайте стрессом работу ваших бронхов, мисс Хангер. Лучше воспользуйтесь жвачкой. Итак, я жду ваших объяснений.
– Это не какое-то… – Она нахмурилась. – …Это не подстроено? Вы не выдаете себя за…
– Я бы хотела, чтобы вы мне все разъяснили, а то я никак не пойму, что происходит.
На лице Венди Хангер промелькнули подозрения, гнев и недоверие, но ни одно из этих чувств явно так и не одержало верх.
– Ладно, доктор. Вот вам моя история. В молодости, это еще в Милуоки было, я совсем сошла с рельсов. Семейные разборки, развод… насилие. Моя сводная сестра вышвырнула меня из дома, и под конец мамаши кидались через дорогу разбирать своих детишек, лишь бы они ко мне не подошли. Я была… – Она вздрогнула. Старые воспоминания все еще больно жалили ее душу.
– Наркоманкой, – спокойно сказала я. – Но это всего лишь значит, что вы сумели из этого выбраться и остаться в живых.
Венди Хангер уныло пожевала свою жвачку, потом сказала:
– Думаю, вы правы. Однако в 1983 году на Новый год огоньки светились так красиво – господи, тогда-то я выжить и не надеялась! Я, можно сказать, уже ударилась о самое дно. Короче, я вломилась в дом к моей сводной сестре, отыскала ее снотворное и проглотила все таблетки, что были в этом гребаном пузырьке, да еще и пинтой пива запила. Когда я отключилась, по телевизору шел этот фильм «The Towering Inferno»[231]…Вы его видели? – Прежде чем я успела ответить, мимо нас на бешеной скорости промчался спортивный автомобиль, и Венди Хангер сильно вздрогнула. – А очнулась уже в больнице, с трубками, торчавшими у меня из живота и из горла. Оказывается, сосед моей сводной сестры услышал включенный телевизор, зашел, чтобы его выключить, нашел на полу меня и сразу же вызвал «Скорую помощь». Люди думают, что снотворное действует безболезненно, но это неправда. Я и понятия не имела, что живот может так болеть. Я засыпала, просыпалась и снова засыпала. Затем я проснулась уже в приюте для престарелых и от этого чуть окончательно не спятила, потому что мне показалось, что я пробыла в коме лет сорок и успела стать древней старухой, – Венди Хангер горько усмехнулась. – Но там была одна женщина, и она часто приходила ко мне и сидела у моей постели. Я даже не знала, кто она – медсестра, или тоже пациентка, или волонтер. Она брала меня за руку и спрашивала: «Почему вы здесь оказались, мисс Хангер?» Я и сейчас слышу ее голос. «Почему вы здесь оказались, Венди?» Она говорила вроде как немного смешно, с каким-то таким акцентом… в общем, не знаю, из какой она была страны: вроде бы и не черная, но и не совсем белая. Она была похожа… вроде как… на такого грубоватого ангела, который, впрочем, никогда не станет ни обвинять тебя, ни судить за то, что ты сделала, или за то, что жизнь сделала с тобой. И я… сама себе удивляясь, вдруг стала рассказывать ей о себе такое… – Венди Хангер умолкла, изучая тыльную сторону своих ладоней, – …чего никогда и никому не рассказывала. Мы и не заметили, как проговорили до полуночи. И вдруг эта женщина улыбнулась и говорит: «Ну, теперь у тебя все худшее позади, Венди. С Новым годом!» И… я просто, черт побери, разревелась, как корова, сама не знаю почему.
– Она сказала вам, как ее зовут?
В глазах Венди блеснул вызов, но она не ответила.
– Может быть, ее звали Эстер Литтл, а, Венди?
Венди Хангер с силой вдохнула и затаила дыхание.
– Она сказала, что вы это поймете. Да, так она и сказала. Но ведь вам в 1984 году… вы тогда были совсем девочкой. Что же это происходит? Как… о господи!
– А Эстер Литтл не просила вас что-нибудь мне передать?
– Да, да, доктор! Она попросила меня – бездомную наркоманку, совершившую попытку самоубийства, с которой она была знакома всего несколько часов! – передать некое послание своему коллеге по имени Маринус. Я… я… я… я спросила: «А Маринус – это христианское имя, или прозвище, или ни то ни другое?» Но Эстер Литтл сказала: «Маринус – это Маринус» и велела мне передать вам… велела передать вам…
– Я слушаю, Венди. Продолжайте.
– «Три в День Звезды Риги».
Весь мир притих.
– «Три в День Звезды Риги»?
– Да. И больше ни слова. Вот так, слово в слово. Ни больше ни меньше.
Венди всматривалась в мое лицо.
Звезда Риги. Я знала, что когда-то слышала это словосочетание, и стала копаться в памяти, но смысл слов ускользал от меня. Нет, надо быть терпеливой…
– Слово «Рига» ничего для меня не значило. – Венди Хангер продолжала жевать ставший уже совершенно безвкусным комок жвачки. – Во всяком случае, там, на больничной койке в Милуоки. И я попросила ее сказать мне это по буквам: Р-И-Г-А. Затем я спросила, где мне искать этого Маринуса, чтобы передать ее послание, но Эстер сказала: нет, сейчас еще рано, время для передачи послания еще не пришло. И я, естественно, спросила, когда же это время придет. А она ответила… – Венди Хангер судорожно сглотнула и умолкла; я видела, как на шее у нее бешено бьется пульс. – Она ответила: в тот день, когда ты станешь бабушкой!
Типичная Эстер Литтл.
– От всей души поздравляю, – сказала я Венди Хангер. – У вас внучка или внук?
Похоже, мое поздравление ее еще больше встревожило, но Венди все же ответила:
– Девчонка. Моя невестка родила ее сегодня утром в Санта-Фе. Срок-то у нее еще не пришел, ей бы еще пару недель подождать, но тут уж ничего не поделаешь. Так что едва рассвело, на свет появилась Рейнбоу Хангер. Невестка-то у меня из хиппи. Но, послушайте, вы должны… Ну, то есть я тогда подумала, что, может, у этой Эстер бывают приступы слабоумия или она теряет память… Господи! Да разве человек в здравом уме станет просить кого-то о такой безумной услуге? И уж точно в последнюю очередь обратится с этим к наркоманке, проглотившей сотню таблеток снотворного! Я так у нее и спросила. И Эстер сказала, что та наркоманка во мне давно умерла, а настоящая я выжила, и теперь у меня все будет хорошо, начиная прямо с этого вот дня. Вот как она сказала. А еще она сказала, что это послание насчет Риги и точная дата его вручения написаны вечным маркером и в нужный день через много-много лет Маринус меня найдет, но имя у него тогда будет другим, и еще… – Венди Хангер захлюпала носом, из глаз у нее ручьем потекли слезы. – Господи, ну почему же я плачу?
Я сунула ей пачку бумажных носовых платков.
– Она все еще жива? Она ведь, наверное… совсем древняя?
– Та женщина, с которой вы были знакомы, давно скончалась.
Новоиспеченная бабушка кивнула, ничуть этим сообщением не удивленная.
– Жаль. А мне так хотелось ее поблагодарить. Я столь многим ей обязана.
– Это чем же «многим»?
Венди Хангер, казалось, была удивлена этим вопросом, но все же решила пояснить:
– После нашего разговора я уснула и проснулась только утром, когда Эстер давно уже ушла. Сиделка принесла мне завтрак и сказала, что позже меня переведут в отдельную палату. Я сказала, что это, должно быть, ошибка, у меня ведь даже страховки нет, но сиделка сказала: «Твоя бабушка уладила все вопросы и полностью оплатила твое лечение, детка», и я спросила: «Какая бабушка?», а сиделка улыбнулась, словно у меня не все дома, и сказала: «Миссис Литтл, конечно. Она ведь твоя бабушка?» А потом, когда меня уже перевели в отдельную палату, другая нянечка принесла мне… такую черную папку для бумаг, застегнутую на молнию. Внутри была карточка «Bank of America» на мое имя, ключ от какой-то квартиры и еще всякие документы. Как оказалось, – Венди Хангер судорожно вздохнула от избытка чувств, – это документы на владение домом в Покипси. И все документы были на мое имя. Через две недели меня выписали из больницы, я поехала к своей сводной сестре, извинилась за то, что пыталась покончить с собой прямо у нее на диване, и сказала, что уезжаю на Восток и попробую начать все сначала там, где меня никто не знает. По-моему, после моих слов сестра испытала большое облегчение. В общем, дальше было две поездки на автобусах «Greyhound», и я вошла в свой дом в Покипси… который мне подарила самая настоящая живая фея, как в «Золушке». Ну а потом как-то незаметно пролетело сорок лет, я по-прежнему живу там же, и мой муж до сих пор уверен, что дом подарила мне одна моя эксцентричная тетушка. Правды я никогда и никому не рассказывала. Но каждый-каждый раз, когда я поворачивала ключ в замке, я вспоминала ее слова: «Три в День Звезды Риги»; но особенно часто я стала вспоминать это с тех пор, как узнала, что моя невестка беременна; я все думала: а что, если я и впрямь встречусь с этим Маринусом… А сегодня утром я, черт побери, была совсем уж не в себе! Она же сказала: «В тот день, когда ты станешь бабушкой!» Мой муж уговаривал меня остаться дома, я так и поступила. Но тут мне позвонила Карлотта, она у нас теперь управляет нашей компанией такси, и сказала, что Джоди вывихнула локоть, а у ребенка Зейнаб высокая температура, и не могу ли я – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Венди! – всего лишь съездить на вокзал и встретить доктора А. Фенби? И, знаете, ведь не было никаких причин думать, что именно вы окажетесь этим Маринусом, но стоило мне вас увидеть, и я… – Венди решительно тряхнула головой, – все сразу поняла. Вот потому-то я сперва и вела себя как ненормальная. Вы уж меня извините.
Пятнышки солнечного света на земле вздрогнули от порыва ветра.
– Ничего страшного. Забудьте об этом. И спасибо за переданное послание.
– А эти слова о Риге… они вообще-то имеют смысл?
Мне следовало быть осторожной, и я сказала:
– Отчасти. Вполне возможно, что это окажется важным.
В голове Венди Хангер явно бродили мысли о криминальных сетях, о ФБР, о «Коде да Винчи», но она все же застенчиво улыбнулась и сказала:
– Ну, это, конечно же, не мое дело! А знаете, мне стало… гораздо легче! – Она потерла глаза кулаками, заметила на руках следы туши для ресниц и посмотрелась в зеркальце. – Господи, ну и вид! Прямо какое-то существо из Черной Лагуны! Можно мне немножко привести себя в порядок?
– Конечно! Не спешите, я пока с удовольствием подышу воздухом.
Я вылезла из машины, подошла к скамье, села и стала смотреть на важную реку Гудзон и на горы Кэтскил; а потом покинула свое тело, вернулась в автомобиль, проникла в мысли Венди Хангер и для начала «отредактировала» все то, что с ней случилось с тех пор, как она вышла из больницы. Затем проследила ее воспоминания в обратном порядке до того момента – сорок один год тому назад – когда она оказалась в больнице города Милуоки. Удалять воспоминания об Эстер было больно, но я решила, что так будет лучше. Посланница забудет о переданном ею послании, которое так долго носила в себе, и обо всем, что сейчас мне рассказала. У нее, конечно, возникнут в дальнейшем странные мгновения, когда она наткнется на необъяснимые провалы в памяти, но вскоре к ней явятся новые мысли и новые заботы, и они, точно сказочный Дудочник из Гамельна в пестрых одеждах, уведут ее нетренированный мозг в дальнейшую жизнь…
Венди Хангер высадила меня у ворот кампуса, где раскинулись клумбы с цветущими нарциссами; чуть дальше виднелся увитый плющом дом ректора.
– Спасибо, Айрис, мне действительно было очень приятно с вами познакомиться.
– И вам большое спасибо, Венди, – и за поездку, и за рассказ об этих местах.
– Да я и сама люблю все здесь людям показывать, особенно тем, кто способен ценить красоту. А сегодня еще день такой замечательный, первый по-настоящему весенний денек.
– Послушайте, я знаю, что мой ассистент уже расплатился с вашим агентством картой, но я бы хотела… – и я вручила ей двадцатидолларовую банкноту, – чтобы вы купили бутылку хорошего вина и отпраздновали начало вашей новой жизни в роли бабушки. – Она колебалась, но я все же сунула ей деньги.
– Это очень щедро, Айрис. Ладно, я непременно это сделаю, и мы с мужем выпьем за ваше здоровье. Вы уверены, что нормально доберетесь обратно?
– Отлично доберусь. Мой друг отвезет меня прямо в Нью-Йорк.
– Тогда желаю отлично провести вашу деловую встречу и немножко отдохнуть в такой чудесный денек. Наслаждайтесь солнышком, потому что потом несколько дней погода будет довольно пасмурной.
Она развернулась и, помахав мне рукой, поехала прочь. А я услышала, как Ошима мысленно спрашивает меня со своими характерными протяжными интонациями: Ищешь университетский женский клуб?
Я попыталась определить его местонахождение, но заметила только студентов с папками для бумаг и сумками для книг, пересекавших хорошо ухоженные лужайки. Четыре человека тащили пианино. Ошима, я только что получила знак от Эстер Литтл, – сказала я.
Парадная дверь ректорского дома открылась, и Ошима – хрупкая фигура с засунутыми глубоко в карманы руками и в какой-то длинной, чуть ли не до колен, бандитского вида куртке с капюшоном, – появился на крыльце ректорского дома. Что за знак?
Ключ. Особым образом зашифрованный в памяти посланца, ответила я, направляясь к дому. Ветви ивы были все покрыты чуть влажными «пушками». Я пока еще не разгадала эту загадку, но непременно разгадаю. На кладбище есть еще кто-нибудь? Я расстегнула пальто.
Только белки. Прыгают и стрекочут, – Ошима скинул с головы капюшон и повернул седоусое лицо семидесятилетнего кенийца навстречу щедрым лучам солнца. – Во всяком случае, так было всего четверть часа назад. Ступай по тропе, ведущей налево от того места, где я стою.
Я подошла на расстояние в несколько метров. Там… кто-то, кого мы знаем?
Иди, иди. Сама увидишь. У нее на голове ямайская шаль.
Я пошла по указанной им тропе. Что еще за ямайская шаль?
Но Ошима, закрыв за собой входную дверь, уже двинулся в противоположную сторону. Вызовешь меня, если понадоблюсь.
Под ногами шуршала старая листва, потрескивали сухие ветки, а над головой уже вылезали из лопнувших почек новые листочки; лес от птичьего гомона так и звенел, точно полный людских голосов Bluetooth. У основания дерева толщиной с ногу динозавра я увидела могильную плиту. Затем еще одну, и еще, и еще. Плиты поросли плющом. Значит, кладбище в Блитвуде – это не регламентированное некими рамками поселение мертвых, а просто лес, где могилы, устроенные между живыми деревьями, питают корни этих сосен, кедров, тисов и кленов. Видение Эстер было точным: «Могилы среди деревьев». Обогнув плотно заросшее падубом дерево, я наткнулась на Холли Сайкс и подумала: Ну, кто же еще мог тут оказаться?[232] Я не видела ее с тех пор, как меня четыре года назад вызвали в Рай к тяжело больной Холли. Ее рак по-прежнему пребывал в стадии ремиссии, но выглядела она почему-то еще более изможденной, чем обычно, сплошные кости и нервы. Голова Холли действительно была обмотана шарфом цветов ямайского флага – красного, зеленого и золотого. Я нарочно стала шаркать ногами и хрустеть ветками, чтобы предупредить о своем приближении. Холли Сайкс услышала и мгновенно надела темные очки, скрывавшие большую часть лица.
– Доброе утро, – первой осмелилась поздороваться я.
– Доброе утро, – нейтральным тоном откликнулась она.
– Извините, что потревожила вас, но я ищу могилу Криспина Херши.
– Это здесь. – И Холли указала на белую мраморную плиту.
– Коротко и хорошо, – заметила я. – И никаких клише.
– Да, он отнюдь не был поклонником цветистой прозы.
– Я просто не могу себе представить более мирного, более эмерсоновского[233] места упокоения, – сказала я. – А ведь его работы были типично урбанистскими, и ум у него тоже был урбанистским, а вот душа – пасторальной. Сразу вспоминается Тревор Апворд из его «Эхо должно умереть», обретающий покой только в лесбийской коммуне на острове Мак[234].
Холли изучала меня сквозь темные стекла очков: в последний раз она видела меня через дымку медикаментозного тумана, так что вряд ли была способна сейчас вспомнить, но я все же оставалась в боевой готовности.
– А вы были коллегой Криспина здесь, в колледже? – спросила Холли.
– Нет, нет, я работаю совсем в другой области. Хотя я его поклонница. Я много раз читала и перечитывала его «Сушеные эмбрионы».
– Он всегда подозревал, что эта книга его переживет.
– Достигнуть бессмертия легче, чем соблюдать все предъявляемые им условия.
Голубая сойка камнем упала на пенек, скрывающийся в густом папоротнике, совсем рядом с могилой Херши. Сойка сперва несколько раз что-то пронзительно выкрикнула, а потом издала длинную трель, такую красивую, что перехватывало дыхание.
– В тех местах, откуда я родом, таких птиц не бывает, – сказала Холли.
– Это голубая сойка, – сказала я, – или Cyanocitta cristata. Индейцы-алгонкины называют ее sideso; а якама – xwashhxway, но ареал их распространения кончается где-то над Тихим океаном. Это я сейчас бахвалюсь своими «великими» познаниями.
Холли сняла свои темные очки.
– Вы что, лингвист?
– Заочный. Просто любитель. Я – врач-психиатр, а сюда приехала ради встречи с одним человеком. А вы?
– Просто хотела отдать дань уважения. – Холли наклонилась, подняла с могильной плиты дубовый листок и сунула его в сумочку. – Ну что ж, приятно было с вами побеседовать. Надеюсь, ваша встреча пройдет успешно.
Голубая сойка полетела куда-то сквозь полосы света и зеленоватого, как мох, лесного полумрака. Холли тоже собралась уходить.
– Пока с этим все хорошо, но вскоре, боюсь, станет гораздо сложней, – сказала я.
Холли остановилась, явно пораженная столь странным ответом.
Я откашлялась и сказала:
– Мисс Сайкс, нам нужно серьезно поговорить.
Лицо ее, казалось, снова целиком скрылось за темными очками, как за шторами. Откуда-то вдруг появился ее неописуемый грейвзендский выговор.
– Я не даю интервью представителям СМИ и не участвую ни в каких общественных сборищах и фестивалях. – Она слегка отступила от меня. – Я давно ото всего этого отошла. – Ветка сосны коснулась ее волос, и она испуганно вздрогнула и присела. – Так что никаких разговоров. Кто бы вы ни были, вы не можете…
– В данный момент я Айрис Фенби, но вы также знаете меня как доктора Маринуса.
Она так и застыла. Задумалась, потом нахмурилась. Потом на лице у нее появилось какое-то брезгливое выражение, и она воскликнула:
– Ой, ради бога, не надо! Ю Леон Маринус умер в 1984 году, и он был китайцем! А если вы скажете, что у вас в роду тоже кто-то был китайцем, то я в таком случае скажу… что я – Владимир Путин! Ради бога не вынуждайте меня быть с вами грубой! Ведь все это весьма грубое вранье, не так ли?
– Нет, не так. Доктор Ю Леон Маринус действительно был бездетным, Холли, и то его тело действительно умерло в 1984 году. Но его душа, вот это мое «я», которое и обращается к вам сейчас, это тоже Маринус. И это чистая правда.
Прилетела и улетела стрекоза, быстрая, как смена мысли. Холли медленно повернулась и пошла прочь. Кто знает, сколько фальшивых Маринусов встретилось ей на жизненном пути – от душевнобольных до простых обманщиков, – и все они жаждали урвать хотя бы часть тех денег, которые она заработала, написав свою книгу.
– Помните, 1 июля 1984 года у вас как бы выпали из памяти целых два часа? – крикнула я ей вслед. – Это случилось на дороге, ведущей от Рочестера на остров Шеппи. Я знаю, что с вами тогда случилось.
Она остановилась.
– Я и сама знаю, что со мной тогда случилось! – Она невольно снова повернулась ко мне лицом, но теперь была уже по-настоящему рассержена. – Я подняла на шоссе руку. Какая-то женщина подобрала меня и подбросила к мосту, по которому можно было добраться до Шеппи. Пожалуйста, оставьте меня в покое!
– Вас тогда подобрали на шоссе Йен Фейруэзер и Хейди Кросс. Я знаю, что вам известны эти имена, однако вам неизвестно, что вы находились в одном доме с ними и тем утром, когда они оба были убиты.
– Да говорите что угодно! Отправьте пост с вашей историей на bullshitparanoia.com. Эти психи с удовольствием уделят вам столько внимания, сколько захотите. – Где-то шумно заработала ожившая газонокосилка. – Вы переварили моих «Радиолюдей», выблевали их, замесили эту мерзкую массу на собственном психозе и создали этакое оккультное реалити-шоу, сделав себя его главной звездой. В точности как та спятившая девица, которая застрелила Криспина, будь она проклята. Все, я ухожу. И не ходите за мной, иначе я позову полицию.
Птицы неумолчно щебетали, порхая с дерева на дерево в полосах солнечного света и тени.
Ну что ж, в целом неплохо, мысленно сказал мне Ошима, Невидимый и Ироничный.
Я села на тот же пенек, где только что сидела голубая сойка, и мысленно ответила ему: Ничего. Это еще только начало.
4 апреля
– Это мое самое любимое блюдо во всем меню, дорогая, богом клянусь! – Нестор поставил передо мной тарелку. – Люди приходят, садятся за стол, видят в меню название «вегетарианская мусака» и думают: если в мусаке нет мяса, то это не мусака; и они заказывают стейк, свиную грудинку, бараньи ребрышки, не понимая, чего они себя лишают. Давайте. Пробуйте. Этот рецепт создала моя родная мать, да упокоится с миром ее душа. Дьявольская была женщина! «Морские котики», ниндзя, мафиози по сравнению с греческой женщиной-матерью – просто выводок дрожащих котят. Вот! Это она в рамке над кассой. – Он указал мне на портрет седовласой женщины-матриарха. – Она создала это кафе. И она же изобрела мусаку без мяса. Это было, когда Муссолини вторгся в Грецию и перестрелял здесь всех овец, кроликов и даже собак. Маме пришлось – как это? – импровизировать. Мариновать папоротники в красном вине. Отваривать чечевицу на медленном огне. Тушить грибы в соевом соусе – правда, соевым соусом она стала пользоваться после того, как переехала в Нью-Йорк. Грибы куда питательней, чем мясо. И обязательно белый соус со сливочным маслом, пшеничной мукой и взбитыми сливками. И много-много сладкого перца. Это просто шедевр! Bon appetit[235], моя дорогая. – Он подал мне стакан с водопроводной водой, где позвякивали кусочки льда. – Но только непременно оставьте место для десерта. Вы слишком худенькая.
– Худенькая? – Я похлопала себя по животу. – Вот уж худоба у меня беспокойства точно не вызывает.
Но Нестор уже отбыл восвояси, ловко огибая стремительных молодых официантов. Я поддела вилкой папоротник, обмакнула его в белый соус, подцепила заодно и гриб и сунула в рот. Вкус был таким, что мгновенно вызвал самые яркие воспоминания: 1969 год, когда Ю Леон Маринус еще преподавал всего в нескольких кварталах отсюда, а Старый Нестор был еще совсем Молодым Нестором, и седовласая дама-матриарх, портрет которой теперь висел в рамке на стене, узнав, что «этот китаец, говорящий по-гречески», является «настоящим доктором», представила меня, то есть тогдашнего доктора Маринуса, своим сыновьям как воплощенную американскую мечту. Она каждый раз угощала меня квадратиком пахлавы, бесплатно прилагая десерт к кофе, хотя приходила я сюда очень часто. Мне хотелось спросить у Нестора, когда она умерла, но подобное любопытство могло вызвать ненужные подозрения. Я просмотрела сегодняшний номер «New York Times» и переключилась на кроссворд. Но это не помогло.
Я не могла перестать думать об Эстер Литтл…
В 1871 году Пабло Антею Маринусу исполнилось сорок. Он унаследовал достаточно латинской крови от своего отца-каталонца, чтобы сойти за испанца, так что нанялся судовым хирургом на борт одного американского клипера, уже почти вышедшего в тираж. Клипер носил имя «Пророчица» и отправлялся из Рио-де-Жанейро в Батавию, столицу голландской Ост-Индии, через Кейптаун.
Пережив бурю, подобную тем, что описаны в Ветхом Завете, эпидемию корабельной лихорадки, которая убила более десяти матросов, и схватку с корсарами с острова Панай, мы дотащились до Батавии как раз к Рождеству. Собственно, Лукас Маринус некогда, лет восемьдесят назад, уже посещал эти места, и я хорошо помнила тот зараженный малярией военный гарнизон, который теперь превратился в большой зараженный малярией город. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Я совершала вылазки в глубь страны, чтобы собрать образцы растений вокруг Буйтензорга, но жестокость, с которой европейцы на Яве обращались с местными жителями, лишала меня всякого удовольствия от общения с яванской флорой, и когда в январе «Пророчица» подняла якорь и направилась в молодую английскую колонию на реке Суон, что в Западной Австралии, мне было совсем не жаль покидать эти места. Я никогда прежде не бывала на этом южном континенте, хотя моя метажизнь была уже достаточно долгой, так что, когда наш капитан сообщил, что нам придется недели на три задержаться во Фримантле для кренгования, решила, что две из них непременно проведу в Бичер-Пойнт в Ветландии, и наняла услужливого местного проводника по имени Калеб Уоррен, которого сопровождал его долготерпеливый мул. До начала золотой лихорадки 1890-х город Перт представлял собой всего несколько сотен деревянных домишек, так что выйти за его пределы не составляло туда, и уже через час мы с Уорреном оказались практически в диком краю, с трудом пробираясь по глубоким колеям совершенно раздолбанной дороги. Вокруг расстилался пейзаж, видимо не менявшийся многие тысячелетия. Когда раздолбанная дорога стала практически воображаемой, Калеб Уоррен вдруг помрачнел и стал чрезвычайно молчаливым. В наши дни я бы определила этого человека как типичного «биполярника». Мы шли по холмам, поросшим жесткой растительностью, мимо болотистых оврагов, мимо ручьев с соленой водой, мимо жалких рощиц худосочных деревьев, точно сделанных из картона. Я была очень довольна этим путешествием. В моем альбоме за 7 февраля 1872 года – немало интереснейших зарисовок: шесть разновидностей лягушек, набросок и точное описание бандикута, набросок королевской колпицы и вполне сносная акварель бухты Джервис. Спустилась ночь; мы разбили лагерь среди скал на вершине невысокого утеса. Я спросила у своего проводника, не могут ли аборигены, увидев свет нашего костра, подойти к нам. Калеб Уоррен похлопал по прикладу своей винтовки и грозно заявил: «Пусть они только попробуют, эти ублюдки! Мы будем наготове». Я, в тогдашнем обличье Пабло Антея Маринуса, сидела у костра и записывала свои впечатления, вызванные огромными океанскими волнами, которые, обрушиваясь на берег, поднимали тучи водяных брызг; гудением и царапанием бесчисленных насекомых; странным гавканьем местных млекопитающих; незнакомыми голосами птиц. Мы поужинали местным хлебом «буш-дафф», кровяной колбасой и бобами. Проводник мой пил ром, как воду, и на все вопросы отвечал одинаково: «Да кому, черт побери, какое до этого дело?» Короче, Уоррен являл собой проблему, которую мне пришлось решать уже на следующий день. Я смотрела на звезды и думала о других жизнях. Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметила, как маленькая мышка преспокойно бежит по руке Уоррена, по его ладони, а потом и по той палочке, на которой мы жарили на огне жирные куски колбасы. Я точно не вводила этого человека в хиатус. Глаза Уоррена были открыты, но он даже не пошевелился…
…когда четыре высоких аборигена с охотничьими копьями выскользнули из-за скал в круг света, отбрасываемого костром. Тощая собака с обрубленным хвостом крутилась рядом, настороженно принюхиваясь. Я встала, не зная, то ли убежать, то ли заговорить с ними, то ли пригрозить им ножом, то ли прибегнуть к эгрессии. «Гости» не обратили на Калеба Уоррена никакого внимания, а он по-прежнему пребывал в полном оцепенении, словно начисто выпал из времени. Аборигены были босы, а их одежда являла собой странную смесь местных набедренных повязок, плащей из шкур и европейских штанов и рубашек, явно позаимствованных у поселенцев. У одного сквозь носовую перегородку была продета кость, и у всех лица и тела были покрыты ритуальными шрамами. Подобная скарификация свидетельствовала о том, что они воины. Да это, собственно, сразу становилось понятно и по их повадкам – вне зависимости от внешнего вида и временного контекста. Я подняла руки вверх, показывая, что у меня нет оружия, но пока совершенно не понимала, каковы истинные намерения этих людей, и мне было страшно. Эгрессия, то есть выход души из тела, в те времена занимала у меня от десяти до пятнадцати секунд – гораздо больше, чем потребовалось бы этим четверым копьеносцам, чтобы покончить с перипатетической жизнью Пабло Антея, а смерть от пронзившего тебя копья достаточно быстрая, но очень неприятная. Затем в круге света возникла бледная женщина, состоявшая, казалось, из одних костей, обтянутых кожей. Волосы у нее были собраны на затылке в пучок, а одета она была в некое подобие бесформенной рясы; примерно такие рясы раздавали туземцам миссионеры, столкнувшиеся с необходимостью прикрыть слишком большое количество обнаженного тела. Возраст женщины определить было трудно. Шла она как-то странно, то ли была кривобока, то ли ее кренило. Она приблизилась ко мне, остановилась и стала весьма критически меня изучать, словно я была лошадью, а она сомневалась, стоит ли ей эту лошадь покупать.
– Не дергайся, – вдруг сказала она мне. – Если бы мы хотели вас убить, вы оба уже несколько часов были бы мертвы.
– Вы говорите по-английски! – вырвалось у меня.
– Мой отец меня научил.
Она повернулась к воинам и заговорила с ними на языке, который, как я потом узнала, назывался нунгарским. Затем она села на камень у огня, а один из воинов извлек из пальцев Калеба палочку с надетым на нее куском колбасы, понюхал и осторожно куснул раз, потом другой.
– Твой провожатый – плохой человек. – Женщина, казалось, разговаривала с костром, но обращалась явно ко мне. – Он собирался напоить тебя спиртным, стукнуть по голове, забрать твои деньги, а тебя сбросить вот с того утеса. Учти: у тебя будет еще больше денег, и он снова встретится с тобой через два года. Ясно тебе? Для него это большое… – она поискала нужное слово, – искусание? Так, да?
– Может, искушение?
Женщина кивнула и прищелкнула языком.
– У него был план: рассказать белым людям с реки Суон, что из буша ты больше никогда не вернешься. А он украдет все твое добро.
– Откуда тебе все это известно? – спросила я.
– Летала. – Одной рукой она коснулась лба, а второй изобразила трепетание крыльев. – Ты знаешь, как. Да? – Она следила за моей реакцией.
Я испытывала целую бурю чувств.
– Значит, ты… психозотерик?
Она наклонилась ближе к огню. Я видела европейский абрис ее носа и подбородка.
– Большое слово, мистер! – Ну да, я ведь тогда была в мужском теле Пабло Антея Маринуса. – Я мало говорю по-английски. Забываю слова. Но пятно моей души светится ярко. – Она слегка похлопала себя по лбу. – У тебя тоже так. Boylyada maaman. И с духом юрра ты говоришь.
Я старалась сохранить в памяти каждую мельчайшую подробность. Четверо воинов рылись в заплечном мешке Уоррена. Пес с обрубленным хвостом продолжал все обнюхивать. Кусок плавника, горящего в костре, плевался искрами. Значит, я в обличье Пабло Антея Маринуса совершенно случайно наткнулась на западном краю малоизученного Австралийского континента на женщину-аборигена, которая, безусловно, является одаренным психозотериком! Ничего себе! А эта загадочная полукровка сунула в рот кусок колбасы, прожевала, рыгнула и спросила:
– Как называется эта… палка из свиного мяса?
– Колбаса.
– Колбаса. – Она словно пробовала это слово на вкус. – Мик Литтл делал колбасу.
Подобное заявление тут же вызвало у меня вопрос:
– Кто такой Мик Литтл?
– Отец этого тела. Отец Эстер Литтл. Мик Литтл убивал свиней и делал колбасу, но он умер. – Она изобразила сильный кашель и вытянула вперед руку. – Кровь. Много крови.
– Значит, отец твоего тела умер от туберкулеза? От чахотки?
– Да, так это называли. Потом люди продали ферму, и мать Эстер, женщина из племени нунгар, вернулась обратно в буш. И взяла с собой Эстер. Эстер умерла, и я вошла в ее тело. – Она нахмурилась, покачиваясь взад-вперед на пятках.
Некоторое время я молчала, потом сказала:
– Имя этого тела – Пабло Антей Маринус. Но мое настоящее имя – Маринус. Зови меня просто Маринус. А у тебя есть настоящее, истинное, имя?
Она грела руки над костром.
– Мое нунгарское имя – Мумбаки, но у меня есть и более длинное имя, которое я никому не скажу.
Теперь я понимала, как Кси Ло и Холокаи чувствовали себя, когда – за пятьдесят лет до этих событий – вошли в гостиную семейства Косковых в Санкт-Петербурге. Вполне возможно, что эта Вневременная личность, приспособившая данное тело для своего временного пребывания, не захочет иметь с Хорологами ничего общего и ей будет совершенно безразлично, что существуют и другие, такие же, как она, тонким слоем разбросанные по всему миру; но меня согревала мысль, что мы с ней принадлежим к одной разновидности живых существ и теперь мне грозит, пожалуй, уже меньшая опасность, чем пятнадцать минут назад. Я задала своей гостье следующий вопрос, на этот раз мысленно: Так как мне называть тебя: Эстер или Мумбаки? Прошло какое-то время, ответа так и не последовало. Огонь перебирал догорающие кости плавника, и время от времени вверх спиралью взмывали искры; воины, устроившись неподалеку, разговаривали друг с другом тихими голосами. И как раз в тот момент, когда я окончательно решила, что даром телепатии эта женщина не наделена, она мысленно ответила мне: Ты – wadjela, белый человек, так что для тебя я – Эстер. Будь ты из народа нунгар, я для тебя была бы Мумбаки.
– У меня это тридцать шестое тело, – сказала я Эстер уже вслух. – А у тебя?
Те вопросы, которые Эстер считала, так сказать, несущественными, она попросту игнорировала, и на этот вопрос я ответа не получила. После чего мысленно спросила: Когда ты впервые прибыла в эту страну? В Австралию?
Она погладила собаку и сказала: Я всегда здесь.
Даже Вневременным, тем, кто является на Земле, так сказать, постоянным резидентом, иногда выпадает подобная роскошь. Значит, ты никогда не покидала Австралию?
– Да. Я всегда оставалась на земле Нунгар, – сказала она вслух.
Я ей позавидовала. Для таких, как я, разведчиков, каждое новое возрождение – это лотерея и в выборе точки на земном шаре, и демографии, и пола. Мы умираем и пробуждаемся, невинные как младенцы, через сорок девять дней и чаще всего – в совершенно ином месте и окружении. Я попыталась представить себе, что всю свою метажизнь проведу на одном месте, мигрируя из одного тела, старого или умирающего, в новое, молодое и здоровое, но никогда не нарушая связь с неким кланом, с определенной территорией.
– Как ты меня нашла? – спросила я.
Эстер отдала последний кусок колбасы собаке.
– Буш говорит, разве ты не знаешь? А мы слушаем.
Я заметила, что четверо воинов снимают с мула седельные сумки.
– Вы что, крадете мой багаж?
Женщина-полукровка встала. Мы понесем твои сумки. В наш лагерь. Ты идешь?
Я посмотрела на Калеба Уоррена и с тревогой сказала ей мысленно: Кто-нибудь его съест, если мы оставим его здесь.
– Или, – сказала я уже вслух, – на нем может от костра вспыхнуть одежда; или он просто растает на солнце.
Эстер изучала свою руку. Вскоре он проснется, и голова у него будет как улей с пчелами. Он подумает, что уже убил тебя.
Мы шли большую часть ночи, пока не достигли скалистого выступа, название которого на языке народа нунгар означало «пять пальцев»; неподалеку находился нынешний Армадейл. Сопровождавшие нас воины были уроженцами этих мест, ну а Эстер прибыла туда только на лето. Уже со следующего утра я очень старалась принести хоть какую-то пользу своим хозяевам, но хотя в своих прошлых жизнях мне довелось быть членом племен ицекири, кавескар и гуредж, я все же успела привыкнуть к более обеспеченной жизни, будучи Лукасом Маринусом, Кларой Косковой и Пабло Антеем; прошло уже как минимум два века с тех пор, как я со своими соплеменниками добывала себе пропитание охотой и грабежами. От меня было больше толку, когда я помогала женщинам скоблить шкуры кенгуру, или лечить кому-то сломанную руку, или собирать в буше мед. Я также развлекалась тем, что с наслаждением удовлетворяла свое любопытство протоантрополога: мои дневники сохранили записи о том, как очищали землю, выжигая кустарник; как тем же способом выкуривали из чащи дичь; как нунгары почитали тотемных животных; как с юга явились пятеро мужчин, чтобы выменять красную охру на ценное дерево burdun; как происходил торжественный обряд родительства, учрежденный Эстер, которая, покинув свое тело, проникала в зародыш и осуществляла психозотерический тест ДНК. Группа племенных сородичей Эстер продемонстрировала мне пример сострадательного отношения к слабоумному дядюшке; они, правда, с большим недоверием относились к моему европейскому происхождению, но все же оказывали должное уважение как «коллеге» Мумбаки, Boylyada maaman. За детьми практически никакого присмотра не было. Один мальчик по имени Кинта любил, позаимствовав у меня куртку и шляпу, важно во всем этом разгуливать; а еще дети очень любили демонстрировать мне – точнее, тогдашнему Пабло Антею, неуклюжему бледнолицему европейцу, – свои многочисленные умения коренных жителей буша. Мои попытки разговаривать с ними на их языке вызывали бесконечное веселье, но с помощью соплеменников Эстер мне все же удалось составить словарь языка нунгар, безусловно, далекий от совершенства, но лучший из существующих в настоящее время.
Нунгары не считали Мумбаки божеством; ее воспринимали как хранительницу племени и его коллективной памяти, как целительницу, как самое надежное оружие и как главного судью. Она постоянно перемещалась с места на место и жила то в одном поселении сородичей, то в другом, отводя на пребывание в каждом несколько месяцев из шести нунгарских времен года и помогая каждой из этих больших семей всем, чем только могла; одновременно она старалась внушить соплеменникам мысль, что чересчур яростное сопротивление европейцам может привести лишь к еще большему количеству жертв среди аборигенов. Она сама призналась мне, что из-за этого некоторые называют ее предательницей, однако в последнее время, к началу 1870-х, ее доводы оказались вполне доказаны конкретными примерами. Европейцев было слишком много, они обладали поистине ненасытным аппетитом, чрезвычайно неустойчивой моралью и очень метко стреляющими ружьями. Хрупкая надежда племени нунгар на выживание могла быть связана только с тем, что они сумеют как-то приспособиться к новым условиям, и любые негативные перемены во взаимоотношениях с европейцами означали бы, что у аборигенов этой надежды больше не осталось. Впрочем, нунгары и теперь толком не знали, что на уме у этих «людей-с-кораблей», именно поэтому Мумбаки когда-то и выбрала для своего нынешнего пребывания десятилетнюю девочку-полукровку. С той же целью она пригласила и меня, то есть Пабло Антея, в стойбище Пять Пальцев – ей хотелось, чтобы нунгары получили возможность узнать о широком мире и населяющих его людях что-то еще.
Ближе к ночи мы с Эстер уселись напротив друг друга у костра, горевшего перед входом в ее маленькую пещеру, и стали мысленно беседовать о возникновении империй, об их возвышении и крахе, о больших городах, о том, какие теперь строят суда и какое развитие получила промышленность. Говорили мы и о работорговле, о вывозе людей из Африки, о геноциде автохтонного населения на Земле Ван Демена[236], о возделывании земли, о брачных союзах, о фабриках, о телеграфе, о газетах и журналах, о математике и философии, о юриспруденции и деньгах, а также о сотне других вещей. Я чувствовала себя примерно так же, как Лукас Маринус со своими просветительскими выступлениями в домах ученых Нагасаки. Я рассказывала Эстер о том, кто такие поселенцы, высадившиеся во Фримантле, почему они совершили столь далекое путешествие, во что они верили, чего желали и чего боялись. Я попыталась также объяснить, что такое религия, но в племени нунгар не доверяли священникам, особенно после того, как те роздали одеяла, «присланные Иисусом», людям из нескольких кланов, живущих выше по реке Суон; не прошло и нескольких дней, как люди там начали умирать от страшной болезни – судя по описаниям Эстер, это более всего было похоже на черную оспу.
Впрочем, почти на всех «подопечных» территориях Эстер в первую очередь считали Учителем. Ее поразительный метавозраст стал мне очевиден, когда во время нашей очередной ночной безмолвной беседы она стала перечислять имена всех своих предыдущих реципиентов, а я выкладывала в ряд по камешку на каждое названное имя. Камешков набралось 207. Мумбаки обычно вселялась в тело своего очередного «хозяина», когда тому было лет десять, и оставалась до его смерти, что наводило на мысль о том, что ее метажизнь продолжается уже не менее семи тысячелетий. Это было в два раза дольше, чем у Кси Ло, старейшего из всех Вневременных, до сих пор известных Хорологам; но даже Кси Ло при своем «весьма почтенном» возрасте в двадцать пять веков казался просто юношей по сравнению с Эстер, душа которой существовала до возникновения Рима, Трои, Древнего Египта, Пекина, Ниневии и Ура. Она учила меня кое-каким своим молитвам, которые я пыталась идентифицировать с различными формами почитания Глубинного Течения задолго до Раскола. В некоторые вечера мы с ней совершали Акт Трансверсии, и Эстер как бы развертывала мою душу внутри своей, чтобы я могла получить необходимые мне знания гораздо быстрее и в гораздо большем объеме, чем просто задавая вопросы в привычном обличье. Когда же она проникала в мою душу и сканировала мои мысли, я чувствовала себя третьесортным поэтом, который принес показать свои жалкие стишата самому Шекспиру. А уж когда Эстер позволяла мне сканировать ее мысли, я и вовсе казалась себе жалким мальком, которого выплеснули из привычного аквариума в глубокое море.
Через двадцать дней я распрощалась с гостеприимными хозяевами и отправилась вместе с Эстер в долину реки Суон; нас сопровождали все те же четверо воинов, вместе с которыми мы и пришли на стойбище от бухты Жервезы. От Пяти Пальцев мы двинулись на север, в сторону Пертских холмов. Мои провожатые безошибочно ориентировались среди лесистых склонов – примерно столь же хорошо мой нынешний «хозяин» Пабло Антей ориентировался на улицах и переулках своего родного Буэнос-Айреса. Ночевку мы устроили в русле высохшего ручья рядом с бившим из-под земли родником. Поужинав вареным ямсом, дикими ягодами и мясом утки, я уснула, но каким-то прерывистым, скользким сном и спала до тех пор, пока меня мысленно не разбудила Эстер, а такие вещи всегда бывают связаны с некоторой потерей ориентации во времени и пространстве. Было еще темно, но предрассветный ветерок уже шевелил ветви деревьев, словно беседуя с ними. Передо мной на фоне куста банксии виднелся силуэт Эстер. Еще не успев толком очнуться, я мысленно спросила у нее: Все ли в порядке?
Эстер ответила: Следуй за мной. И мы прошли через полоску ночного леса, где шуршали листьями женские особи дубов, затем поднялись по известняковому гребню холма, как бы отмечавшему границу леса и разделявшемуся на три зубца. Каждый зубец был всего в несколько футов шириной, но длиной в несколько сотен метров, и края этих странных «пальцев» были такими отвесными, что спотыкаться и терять равновесие что-то совсем не хотелось. Эстер сказала, что это место и называется соответственно: Коготь Эму, и повела меня куда-то вдоль центрального «пальца». В итоге мы вышли к точке, с которой открывался вид почти на всю долину реки Суон. Извилистое русло реки посверкивало серебром в свете звезд, а земля по берегам выглядела как лоскутное одеяло из неровных кусков более светлого и более темного серого цвета. Примерно в дне ходьбы оттуда, на западе, обозначала границу земли и океана белая полоса прибоя, и я догадалась, что темное, резко очерченное пятно на северном берегу реки – это Перт.
Эстер села; и я тоже села с нею рядом. Личинка пилильщика пела свою хриплую песенку внутри ствола эвкалипта. Я собираюсь научить тебя моему истинному имени, сказала Эстер.
Ты же говорила, мысленно ответила я, что для этого понадобится целый день.
Да, это верно, но я произнесу его прямо внутри твоей головы, Маринус.
Я колебалась. Это такой дар, за который мне вряд ли удастся отплатить. Мое истинное имя – это всего лишь одно слово, хотя и довольно длинное, и ты его уже знаешь.
– Разве ты виновата, что такая дикая? – сказала она. – А теперь помолчи-ка. И открой свою душу.
И душа Эстер вошла в меня, и она вписала в мою память свое длинное-предлинное имя. Имя Мумбаки прирастало другими именами десятки, сотни, тысячи лет с тех пор, как в селении Пять Пальцев появилась на свет мать Мумбаки – тогда, правда, это место называлось Две Руки. Хотя большая часть слов, составлявших истинное имя Эстер, и находилась за пределами моих познаний в языке нунгар, постепенно я все же начинала понимать, что ее имя – это еще и история ее народа, нечто вроде знаменитых гобеленов Байо, которые сплетают миф с любовью, рождениями, смертями, охотой, битвами, путешествиями, засухой, пожарами, бурями; в это имя были вплетены также и имена всех тех, в чьих телах Мумбаки временно проживала. Слово «Эстер» было в ее имени завершающим. Когда она совершила эгрессию, я открыла глаза и увидела на горизонте узкую полоску восходящего солнца, уже успевшую воспламенить пышный ковер растительности, расстилавшийся под нами и теперь вспыхнувший ослепительно-зеленым цветом; скалистый обрыв сразу засверкал золотом, и заалели легкие узкие облака на горизонте, похожие на ребра кита, и сразу вокруг запели, закричали, заворковали тысячи птиц.
– Ничего себе, неплохое у тебя имя! – восхитилась я, уже испытывая боль расставания и утраты.
Криволистный эвкалипт кровоточил смолой, а на его ветвях звездами сияли цветы Corimbia calophylla.
– Возвращайся когда захочешь, – сказала мне Эстер. – Или пусть приходят другие, те, о которых ты говорила.
– Я непременно вернусь, – пообещала я. – Но лицо мое, наверное, будет уже другим.
– Мир меняется, – сказала она. – Даже здесь. Невозможно это остановить.
– Как же мы найдем тебя, Эстер? Я, или Кси Ло, или Холокаи?
Разбейте лагерь здесь. Вот в этом месте. На Когте Эму. Я буду знать. Мне моя земля скажет.
Меня ничуть не удивило то, что она вернулась назад. А сама я направилась в Перт, зная, что бесчестный человек по имени Калеб Уоррен вскоре испытает там самый сильный испуг в своей жизни.
На двадцать седьмом слове из тех, что составляли ее имя, я остановилась и перестала перебирать воспоминания – закружилась голова; потом я подняла глаза и обнаружила прямо перед собой собственное отражение: на меня смотрела Айрис Маринус-Фенби, отражаясь в темных очках Холли Сайкс. Сегодня голова Холли была замотана сиреневым шарфом. Видимо, догадалась я, волосы у нее все же не вполне восстановились после той тяжелой «химии», которую она прошла пять лет назад. Платье цвета индиго с глухой застежкой под горло и юбкой до лодыжек полностью скрывало ее тело.
– Учтите, я лучше всех в мире умею игнорировать тех, кто пытается заставить меня обратить на них внимание! – Холли хлопнула по столу каким-то конвертом. – Но вы действуете так грубо, так навязчиво и так странно, что это просто ни в какие ворота не лезет! Итак, считайте, что победили. Я здесь. Я шла по Бродвею и на каждом перекрестке думала: зачем тратить даже минуту размышлений на такую чушь, да к тому же сбивающую с толку? И бесчисленное множество раз я была почти готова повернуть назад.
– Ну, и почему же вы не повернули? – спросила я.
– Потому что я хочу знать: если Хьюго Лэм так мечтает выйти со мной на связь, то почему не сделал это, как все остальные: не послал электронный адрес через моего агента? Зачем было посылать вас и эту… – она постучала по конверту, – эту подделку? Неужели он думал, что подобная фотография может произвести на меня какое-то впечатление? Или заставит вспыхнуть былое пламя? Ну, если он действительно так думает, то его ожидает жестокое разочарование.
– Может быть, мы все же сядем и закажем ланч, а я все вам объясню?
– Не думаю, что это возможно. Я ем только с друзьями.
– Тогда кофе? Кофе можно пить с кем угодно.
С едва скрываемой неохотой Холли приняла мое предложение. Повернувшись к Нестору, я изобразила руками чашку и одними губами прошептала «кофе», и он тут же закивал: сейчас-сейчас.
– Во-первых, – сказала я Холли, – мы надеемся, что Хьюго Лэм ничего об этом не знает. Он, кстати, уже много лет существует под именем Маркуса Анидера.
– Значит, если Хьюго Лэм вас не посылал, то откуда вам вообще известно, что мы с ним встречались много лет назад на богом забытом швейцарском лыжном курорте?
– Один из нас принадлежит к Темному Интернету. Подслушивать самые разнообразные вещи – это его хлеб насущный.
– А вы чем занимаетесь? Вы по-прежнему врач-китаец, умерший в 1984 году? Или в настоящее время вас следует считать вполне живой особой женского пола?
– Я и то, и другое, и третье, и четвертое. – Я положила на стол свою визитку. – Доктор Айрис Маринус-Фенби. Психиатр-клиницист, постоянное место жительства – Торонто, хотя консультирую во всех странах мира. И я действительно до 1984 года я была Ю Леоном Маринусом.
Холли сняла темные очки, изучила мою карточку, потом перевела взгляд на меня; на ее лице читалось отвращение.
– Мне, я вижу, придется все проговорить очень четко раз и навсегда. Итак, слушайте: я не видела Хьюго Лэма с утра 1 января 1992 года; ему тогда было лет двадцать пять. Значит, теперь ему пятьдесят пять. Почти как мне. Однако с помощью фотошопа или еще каких-то уловок на этой фотографии Хьюго Лэму по-прежнему двадцать пять плюс-минус год-другой, хотя снят он на фоне башен-спиралей, построенных в 2018 году, на груди у него висят электронные темные очки и он в майке с надписью «Qatar 2022 World Cup». Да, и еще эта его машина! Таких машин в 1990-е годы просто не было. Я это очень хорошо помню. Так что эта фотография – вульгарная подделка. Фотошоп. В итоге у меня к вам два вопроса: «К чему было столько хлопот?» и «Кто именно так хлопотал?».
Ребенок за соседним столиком играл на 3D-приставке: заставлял кенгуру прыгать с одной движущейся по спирали платформы на другую; за ловкий прыжок начислялись очки.
– Эта фотография сделана в июле прошлого года, – сказала я Холли. – И с тех пор к ней никто не прикасался.
– Значит… Хьюго Лэм отыскал источник вечной молодости?
Молодой официант с таким же, как у Нестора, внушительным носом прошел мимо с мини-жаровней и тарелкой, на которой шипели две отбивных на косточке.
– Нет, не источник. Он нашел некое место и был подвергнут некой процедуре. В 1992 году Хьюго Лэм стал Анахоретом Часовни Мрака. С тех пор, как он вступил в ряды последователей Слепого Катара, он ничуть не постарел.
Холли выслушала меня, презрительно фыркнула и сказала:
– Ну что ж, я очень за него рада. Теперь мне наконец стало ясно, что мой случайный партнер на одну ночь стал… скажем так, «бессмертным»!
– Да, бессмертным, но лишь при определенных условиях и соблюдении определенных правил, – уклончиво заметила я. – Он бессмертен только в том смысле, что внешне не стареет.
Холли так разозлилась, что у нее даже дыхание перехватило.
– И, разумеется, никто этого не замечал! Или его родители и братья считали, что это просто чудодейственное влияние увлажняющего крема и салата из киноа?
– Его родственники считают, что он погиб в результате несчастного случая: утонул во время погружения с аквалангом в порту Рабаул о Новой Гвинее в 1996 году. Если хотите, можно им позвонить. – Я протянула Холли карточку с лондонским номером телефона Лэмов. – Или просто мысленно свяжитесь с одним из его братьев, Алексом или Найджелом, и спросите у них.
Холли, широко раскрыв глаза, с недоумением уставилась на меня.
– Хьюго Лэм сфабриковал собственную гибель?
Я сделала глоток воды – она была явно из водопровода и успела уже не раз пройти через почки других людей.
– Это устроили его новые друзья Анахореты. Получить свидетельство о смерти, не представив трупа, довольно-таки затруднительно, но у них за плечами многолетний опыт.
– Перестаньте говорить так, словно я вам верю! И потом, кто такие Анахореты? Это же что-то… средневековое, не так ли?
Я кивнула.
– Анахореткой, то есть отшельницей, была одна девушка, которая вела аскетический образ жизни, но жила не в пустыне, а в келье, в стенах церкви. Это было в своем роде жертвоприношение. Она при жизни сама принесла себя в жертву.
К нам осторожно приблизился Нестор.
– Вот один кофе, как вы просили. Скажите, а ваша подруга не голодна?
– Нет, благодарю вас, – сказала Холли. – Я… у меня совершенно нет аппетита.
– Да ладно, – подначила я ее, – вы же только что прошлись пешком от Коламбус-сёркл!
– Я принесу меню, – сказал Нестор. – Вы, должно быть, вегетарианка, как и ваша подруга?
– Она мне не подруга! – сердито возразила Холли. – То есть мы с ней только что познакомились.
– Ну, подруга или нет, – разумно заметил ресторатор, – а любое тело нужно питать!
– Я скоро ухожу, – заявила Холли. – Я очень спешу.
– Спешат, спешат, спешат! – Волоски в носу у Нестора шевелились при вдохе-выдохе, точно морские водоросли. – Все слишком заняты, чтобы поесть, слишком заняты, чтобы дышать! – Он с негодованием отвернулся, потом снова повернулся к нам. – Что дальше? Будете слишком заняты, чтобы жить? – И Нестор с достоинством удалился.
Холли прошипела:
– Теперь вы заставили меня нахамить этому пожилому греку!
– Тогда закажите мусаку. С моей чисто медицинской точки зрения, вы едите недостаточно…
– Раз уж вы подняли тему медицины, «доктор Фенби», то это имя мне знакомо. Я специально проверила это у Тома Баллантайна, нашего старого семейного доктора. Вы приезжали в мой дом в Рае, когда я умирала от рака. Я могла бы сделать так, что у вас отзовут вашу медицинскую лицензию…
– Если бы я была виновна в каких-либо злоупотреблениях, я бы сама ее отозвала.
Она выглядела одновременно разъяренной и поставленной в тупик.
– Зачем вы приезжали ко мне домой?
– Давала советы Тому Баллантайну. Я вместе с группой исследователей ставила в Торонто серию опытов с лекарственными средствами, которые способны оказывать организму вспомогательную поддержку при особо тяжелых заболеваниях, и мы с Томом подумали, что ваш пораженный раком желчный пузырь может положительно отреагировать на эти средства. Что, собственно, и произошло.
– Вы же говорили, что психиатр, а не онколог.
– Я – психиатр, а всякий психиатр – это фокусник, у которого в запасе великое множество разнообразных волшебных шляп.
– Значит, теперь вы утверждаете, что я вроде как обязана вам жизнью?
– Отнюдь нет. Или, может быть, только отчасти. Исцеление от рака – это процесс холистический[237], и, хотя вспомогательные средства вам, безусловно, помогли, ваша длительная ремиссия, подозреваю, стала не только результатом их применения.
– Значит… вы наверняка были знакомы с Томом Баллантайном еще до того, как мне поставили диагноз? Или… или… Да просто скажите: как давно вы следите за моей жизнью?
– С перерывами с того самого дня, когда ваша мать в 1976 году привела вас ко мне на консультацию в «Грейвзенд дженерал хоспитал».
– Вы сама-то себя слышите? И вы еще утверждаете, что в настоящее время занимаетесь тем, что излечиваете людей от психозов и разочарований? Ну что ж, я в последний раз спрашиваю вас: зачем вы послали мне эту фальшивую фотографию моего очень мимолетного и очень давнего бойфренда?
– Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что один из пунктов в нашем договоре с жизнью, который звучит как: «То, что живет, однажды непременно должно умереть», может – в отдельных, редких случаях – быть видоизменен.
Все голоса, звучавшие в этот момент в кафе «Санторини», – сплетни, шутки, смех, болтовня, флирт, жалобы – слились для меня в единый шум водопада.
– Доктор Фенби, – спросила Холли, – вы не сайентолог?
И я, стараясь не улыбаться, ответила:
– Те, кто верит в Л. Рона Хаббарда и галактического императора Ксену, считают, что психиатрам самое место в сортире.
– Бессмертие… – она понизила голос, – …ведь бессмертие… Черт побери! Но ведь бессмертия на самом деле не существует!
– Но атемпоральное, то есть вневременное, состояние при определенных условиях и соблюдении определенных правил вполне может быть достигнуто. Так что «бессмертные» существуют на самом деле.
Холли огляделась; она даже назад обернулась.
– Но это же просто безумие!
– Между прочим, и вас после выхода «Радиолюдей» многие называли безумной.
– Если бы я могла отменить сам акт написания этой проклятой книги, я бы непременно это сделала! Во всяком случае, никаких голосов я больше уже не слышу. С тех пор как умер Криспин. Хотя уж это-то вас, черт побери, совершенно точно не касается!
– Предвидения появляются и исчезают, – я мизинцем собрала рассыпавшиеся по столу кристаллики сахарного песка, – причем совершенно загадочным образом, как аллергия или бородавки.
– Самая большая загадка для меня – это почему я до сих пор сижу здесь и вас слушаю!
– Догадайтесь, как имя наставника Хьюго Лэма в темных искусствах?
– Саурон. Лорд Волдеморт. Джон Ди. Луи Сайфер. Кто там еще есть?
– Это одна ваша старинная приятельница. Иммакюле Константен.
Холли стерла размазавшуюся по краю кофейной чашки помаду.
– Имени ее я никогда не знала. Только фамилию. Она и мне представилась как «мисс Константен», и в моей книге появляется под этой фамилией. И в моих воспоминаниях тоже. Не понимаю, зачем вы изобрели ей какое-то имя?
– Я его не изобретала. Это ее настоящее имя. А Хьюго Лэм – один из ее лучших учеников. Он прекрасно умеет подготовить человека к совершению нужного шага. Он стал поистине потрясающим психозотериком, хотя следует Путем Мрака всего каких-то три десятка лет.
– Черт побери! Послушайте, доктор Айрис Маринус-Фенби, вы на какой планете находитесь?
– На той же, что и вы. Хьюго Лэм в настоящее время занимается тем, что выслеживает очередную жертву; точно так же, как некогда мисс Константен выследила вас. И если бы она не напугала вас до такой степени, что вам пришлось рассказать о ней маме – а потом и доктор Ю Леон Маринус оказался об этом осведомлен и успел сделать вам своего рода предохранительную прививку, – она бы сумела соблазнить и похитить именно вас, а не Жако.
Болтовня и звон посуды вокруг нас казались какими-то невероятно громкими.
У меня за спиной какая-то девушка громко разговаривала со своим бойфрендом на египетском диалекте арабского языка.
– А сейчас… – Холли стиснула пальцами переносицу, – …мне больше всего хочется вас ударить. По-настоящему сильно. Кто вы такая? Что вы такое? Какая-то чудовищная разновидность существа, копающегося в чужих головах и утверждающего, что можно переходить из одной жизни в другую… торгующего фантазиями вразнос… Я… у меня… просто нет слов! Не знаю, как вас правильно называть, но вы…
– Мы искренне сожалеем, что были вынуждены вмешаться в вашу личную жизнь, мисс Сайкс. Если бы у нас была хоть какая-то альтернатива, мы бы сейчас с вами здесь не сидели.
– «Мы» – это кто? Поточнее, пожалуйста.
Я слегка выпрямила спину.
– Мы – это Хорологи.
Холли испустила тяжкий и страшно долгий вздох, явственно говоривший: «Ну вот опять?»
– Прошу вас, – я положила возле ее блюдца зеленый ключ, – возьмите это.
Она долго смотрела на ключ, потом перевела взгляд на меня.
– Это еще что такое? И зачем мне какой-то ключ?
Парочка младших врачей с совершенно отсутствующим видом проследовала мимо нас, разговаривая, естественно, на медицинские темы.
– Этот ключ открывает дверь ко многим ответам и доказательствам, которых вы, безусловно, заслуживаете и в которых вы очень нуждаетесь. Как только войдете, сразу поднимайтесь по лестнице в сад на крыше. Там вы найдете меня и еще нескольких моих друзей.
Она допила кофе.
– Я завтра в три часа вылетаю домой. И учтите: я полечу именно этим рейсом. Так что лучше оставьте свой ключ при себе.
– Холли, – мягко сказала я, – я понимаю, что после выхода «Радиолюдей» вам пришлось встретиться с бесчисленным множеством разнообразных психов и притворщиков. Но я твердо знаю: та наживка, на которую попался Жако, была предназначена вам. Прошу вас. Возьмите этот ключ. Просто на случай, если я вдруг окажусь существом вполне реальным. Я понимаю, что, с вашей точки зрения, такая возможность одна на тысячу. Но уверяю вас: я вполне могу оказаться реальной. В конце концов, вы всегда сможете просто выбросить ключ в аэропорту. Но сейчас, пожалуйста, возьмите его. Разве это вам чем-то грозит?
Она некоторое время молча смотрела мне прямо в глаза, потом оттолкнула от себя пустую чашку, резко встала, смела рукой ключ со стола в сумочку и положила поверх фотографии Хьюго Лэма два доллара.
– Это чтобы я ничего не была вам должна, – пробормотала она. – И не называйте меня Холли. Прощайте.
5 апреля
Я барахталась в густом иле снов; какие-то злоумышленники перекрыли мне все пути на волю, и, проснувшись, я не могла даже толком припомнить, в каком теле я сейчас обитаю, пока не включила ночник и не увидела на электронном дисплее цифры 5:09, отчетливо видимые в плотной перегретой темноте комнаты. Я находилась в доме 119А. А более чем в миле отсюда по ту сторону Центрального парка на девятом этаже «Empire Hotel» Аркадий готовился навеять Холли Сайкс сон об Ошиме, стоящем на страже. Господи, хорошо бы это не понадобилось! Оставаться в убежище и ждать было мучительно, но если бы я сама отправилась в «Empire», то могла бы невольно вызвать в душе Холли то сопротивление, которого так опасалась. Минуты текли, как часы, а я все пыталась отыскать какой-то смысл во сне, вызванном ночной нью-йоркской духотой, и в странном звоне в ушах…
Бессмысленно было пытаться снова уснуть, и я, включив настольную лампу, оглядела комнату. Вьетнамская ваза, рисунок обезьяны, рассматривающей собственное отражение в зеркале, клавикорды Лукаса Маринуса, привезенные им из Нагасаки и полученные Кси Ло в подарок после напряженной и совершенно невероятной охоты… Я взяла и вновь открыла «De Rerum Natura»[238] Лукреция на том месте, где остановилась, но мыслями, а может, и душой я по-прежнему находилась в миле или двух к западу от этого дома, в «Empire Hotel». Ох уж эта бесконечная проклятая Война! В те дни, когда я чувствовала себя особенно слабой, меня одолевали мысли о том, почему мы, истинные Вневременные, Хорологи, обладающие врожденной способностью к возрождению, к «бессмертию», ради которого Анахореты убивают людей, обретая в результате лишь некое искаженное подобие «вечной жизни», просто не уйдем, не отстранимся? Почему мы, рискуя всем на свете, пытаемся спасти каких-то незнакомцев, которые даже никогда не узнают, что мы для них сделали? Как и человечество не узнает, выиграли мы или проиграли? И я вслух спросила, обращаясь к обезьянке, встревоженной собственным отражением в зеркале: «Почему?»
Святой Дух вошел в Оскара Гомеса в прошлое воскресенье во время службы в церкви Пятидесятницы в Ванкувере, когда прихожане исполняли сто тридцать девятый псалом[239]. Несколькими часами позже он рассказывал моему другу Аднану Байойе, что «теперь знает, что на сердце у его братьев и сестер во Христе, знает, в каких грехах им предстоит раскаяться и что искупить». Убежденность Гомеса, что Господь наградил его этим даром, была неколебима, и он был намерен безотлагательно «вершить дела Господни». Он сел на монорельс SkyTrain, доехал до «Метрополиса», огромного пригородного торгового центра, и, остановившись у главного входа, начал читать проповедь. Христианских уличных проповедников в больших городах куда чаще игнорируют или высмеивают, чем прислушиваются к ним, но вокруг этого низенького, невероятно серьезного мексиканоканадца собралась довольно плотная толпа. Этот проповедник казался совершенно особенным, и очень многие, совершенно незнакомые ему посетители «Метрополиса», сами себе удивляясь, легко угодили к нему на крючок. Одного человека Гомес, например, довольно быстро заставил признаться, что он является отцом того ребенка, которого родила его невестка Бетани. А некую парикмахершу из салона «Curl Up & Dye» Гомесу удалось убедить в необходимости вернуть те четыре тысячи долларов, которые она украла у работодателя. Гомес объяснил какому-то исключенному из колледжа парню по имени Джед, что конопля, которую тот выращивает в саду у своей старенькой и немощной бабушки, способна только испортить ему жизнь и в итоге даже привести в тюрьму. Некоторые после его «откровений» бледнели от страха, у кого-то от изумления отвисала челюсть, а кто-то попросту сбегал. Были и те, кто начинал сердито кричать на Гомеса, обвиняя его в том, что он вторгается в их частную жизнь или работает на ФБР, на что он неизменно отвечал: «Господь видит все наши жизни!» И тогда кое-кто начинал плакать и просить прощения. К тому времени, как прибыла охрана торгового центра, чтобы препроводить Гомеса в кутузку, несколько десятков человек уже снимали происходящее на планшеты и телефоны и вокруг «провидца с Вашингтон-стрит» стеной стояли его защитники. Вызвали полицию. На YouTube потом появилось множество разнообразных роликов об этом событии. Например, о том, как Гомес буквально умолял одного их тех, кто пытался его арестовать, признаться, что всего три дня назад он избивал какого-то иммигранта из Эритреи (имя также сообщалось), нанося тому удары по голове ногой в тяжелом ботинке, а второго полицейского просил незамедлительно обратиться к специалистам из-за его пристрастия к детской порнографии (был приведен и логин этого полицейского, и адрес русского сайта). Можно только догадываться, какой разговор происходил в патрульной машине, но в полицейский участок машина так и не поехала, а направилась прямиком в психиатрическую лечебницу «Купленд Хейтс».
Богом клянусь, Айрис, писал мне по электронной почте Аднан тем же вечером, когда я пришел в кабинет для беседы с пациентом и его осмотра, моей первой мыслью было: «Провидец? Ерунда! Этот парень куда больше похож на моего строгого, но весьма ограниченного бухгалтера!» И тут вдруг Оскар Гомес, словно я сказал это вслух, мне отвечает: «Между прочим, доктор Байойя, у меня отец был именно бухгалтером, так что, возможно, я унаследовал такой строгий вид от него». И как после этого было ставить ему какой-то диагноз? Я, правда, надеялся, что случайно высказал эту мысль о бухгалтере вслух, но вскоре Гомес несколько раз в разговоре упомянул такие события из моей жизни в Руанде, где, как вы знаете, я вырос, о которых я никогда и никому не рассказывал, разве что вам и моему психоаналитику во время учебы. А уже через два часа Аднан прислал мне еще одно электронное письмо, в котором сообщал, что пациенты «Купленд Хейтс» уже поклоняются своему новому собрату как божеству. Это как в «Проблеме Вурмана», писал Аднан, имея в виду новеллу Криспина Херши, которой мы с ним оба восхищались. Я знаю, как мои дедушка и бабушка назвали бы Гомеса на языке йоруба, но разве у меня есть возможность всерьез говорить о колдовстве по-английски, если я хочу сохранить свое место в данном лечебном учреждении? Пожалуйста, Айрис, помогите! Вы ведь сможете мне помочь?
Veni, vidi, non vici[240]. К тому времени, как я отыскала свою машину на залитой дождем стоянке, я промокла насквозь, а потом, забираясь внутрь, еще и порвала колготки. Я была совершенно измучена гневом, отчаянием и ощущением собственного бессилия, поскольку потерпела полную неудачу. Не успела я сесть, как задребезжал сигнал сообщения.
Слишком поздно, Маринус, слишком поздно. Да и поверила ли тебе миссис Гомес?
Ответ и подтекст самого вопроса сразу встали на свое место, точно сам собой сложился упрямый кубик Рубика. Самое главное было и самым очевидным: в мой компьютер проникли хакеры, и некий Хищник, некий завистливый Анахорет, возможно, оказался недостаточно осторожен или недостаточно опытен и случайно обнаружил себя. Я отправила ответ, отчасти блефуя:
Хьюго Лэм похоронил свою совесть, но она так до конца и не умерла.
Вполне возможно, что «святой Марк», пообещавший сопровождать Оскара Гомеса, когда тот станет подниматься по Лестнице Иакова, – это и есть Хьюго Лэм, который, став Анахоретом, принял имя Маркус Анидер. Я выждала минуты две-три и уже практически сдалась, когда он все же ответил:
Совесть – это для простых смертных, Маринус. Ты проиграла, женщина!
Итак, мой блеф сработал, если, конечно, он тоже не блефует в ответ. Но нет, этот хищник, этот психовампир, действуя в одиночку, никогда бы не упустил возможность утереть мне нос, если бы моя догадка оказалась неверной; тем более что выражение «ты проиграла, женщина!» полностью соответствует данному Л’Окхной описанию Хьюго Лэма как типичного женоненавистника. Пока я размышляла, как бы мне получше воспользоваться этим контактом, явно не санкционированным ни Константен, ни Пфеннингером, пришло третье послание:
Посмотри на свое будущее, Маринус. Взгляни в зеркало заднего вида.
Я инстинктивно пригнулась и поправила зеркало так, чтобы как следует разглядеть, что у меня позади. Но заднее стекло автомобиля было залито дождем, и я включила печку, направив струю теплого воздуха назад, чтобы удалить…
Окно возле переднего пассажирского сиденья разлетелось на тысячу крошечных осколков, так же как и зеркало заднего вида у меня над головой. Зеркало было из хрупкого новомодного стеклопластикового сплава, и один осколок этой пластиковой шрапнели, размером и формой напоминавший отстриженный кусочек ногтя, вонзился мне в щеку.
Я скорчилась на сиденье; мне было страшно. Рассуждая логически, я понимала, что если бы этот меткий стрелок действительно хотел меня убить, то я бы уже была по ту сторону Тьмы. Но на всякий случай я еще несколько минут оставалась в той же скрюченной позе. Мы, Вневременные, способны до некоторой степени нейтрализовать яд Смерти, но вырвать ее смертоносные клыки мы не можем, да и старая привычка во что бы то ни стало бороться за жизнь всегда продолжает действовать – даже у нас.
Именно поэтому мы и ведем Войну, напомнила я себе через четыре дня после этих событий, уже находясь в безопасности, в доме 119А. Ночь подходила к концу; за окном посерело – казалось, я нахожусь под толстым слоем льда. Всех нас беспокоила судьба Оскара Гомеса, его жены и его троих детей. Ведь никто попросту не поверит в то, что совершается настоящее убийство душ, а совершает его синдикат похитителей душ, то есть Анахореты, или, может быть, кто-то из хищников-«фрилансеров», охотящихся в одиночку. Но если бы мы стали тратить свои метажизни лишь на преумножение богатства империй, становясь все более бесчувственными, ибо и нас отравил бы наркотик богатства, благополучия и власти, и при этом знали бы все то, что знаем сейчас, но ровным счетом ничего не предпринимали, то и мы, безусловно, были бы виновны в психозотерическом убийстве невинных.
Звякнул сигнал. Это от Ошимы. По звуку я догадалась, что это Ошима. Я поспешно схватила планшет, но от волнения его уронила, подняла и наконец прочла:
Дело сделано. Никаких неприятных инцидентов. Аркадий уже возвращается. Последую за нашей Хрупкой Надеждой.
Я глубоко вздохнула, с облегчением набрав полные легкие воздуха. Итак, начало Второй Миссии приблизилось еще на один шаг. За окном совсем посветлело; дневной свет просачивался внутрь сквозь щели в оконных рамах. В доме 119А водопровод и канализация были такими старыми, что каждый раз, когда кто-то принимал душ или спускал в туалете воду, содрогался весь дом. Уже слышались чьи-то шаги, уже хлопали дверцы шкафов. И было совершенно ясно, что Садакат, чья комната была через две или три двери от моей, давно уже встал.
– Шалфей, розмарин, тимьян… – Садакат, наш заботливый служитель и будущий возможный предатель, полол грядки, заодно объясняя мне, что у него растет. – А тут я еще посеял петрушку, но недавний, слишком запоздалый, заморозок ее погубил. Некоторые травы всегда бывают менее выносливыми. Ничего, я попробую еще раз ее посеять. В петрушке много железа. А вот здесь у меня репчатый лук и лук-порей, эти всегда хорошо растут. А также у меня большие надежды на ревень. Вы помните, доктор, какой ревень мы выращивали в госпитале Докинза?
– Помню. С ним получались очень вкусные пирожки, – сказала я.
Мы разговаривали очень тихо. Несмотря на мелкий сеющийся дождь и весьма хлопотливую ночь, Аркадий, наш молодой собрат Хоролог, укрывшись в кустах миртов и ведьминой лещины на противоположном конце садика, делал гимнастику тайцзы.
– А здесь у меня будет грядка земляники, – показывал Садакат, – и эти три вишневых деревца тоже непременно будут плодоносить, потому что я как следует их удобрю и обсеменю с помощью кисти, ведь пчел здесь, в Ист-Сайде, как-то маловато. Вы только посмотрите! Красный кардинал на клен прилетел! Я купил себе специальную книжку про птиц, так что я теперь их всех знаю. А вон те птицы на крыше монастыря называются траурные, или плачущие, голуби. А еще у нас скворцы вьют гнезда вон там, под застрехой. Правда, приходится все время за ними подметать, но их помет очень хорош как удобрение, так что я не жалуюсь. А здесь у нас пахучие травы – вероника, восковница. А вот эти шипастые прутики станут душистыми розами. Я приготовил шпалеру для жимолости и жасмина…
Я заметила, что певучий, чуть скачущий то верх, то вниз англо-пакистанский говор Садаката начинает постепенно выравниваться.
– Ей-богу, вы тут сотворили настоящее волшебство!
Садакат даже замурлыкал от удовольствия.
– Растения всегда хотят расти. Нужно только позволить им это.
– Нам бы следовало подумать о садике на крыше еще несколько десятилетий назад.
– Вы слишком заняты, спасая чужие души, доктор, чтобы думать о таких вещах. А вот крышу надо бы усилить или заново перекрыть, хотя это, конечно, сложновато…
Осторожней, мысленно предупредил меня Аркадий, иначе он тебя совсем заговорит – станет рассказывать о несущих стенах и балках до тех пор, пока тебе просто жить не захочется.
– …но я договорился с одним польским инженером, который предложил сменить несущие балки…
– Ваш садик, Садакат, – просто оазис покоя, – прервала я его. – Отныне мы все будем его лелеять, и он будет радовать нас долгие годы.
– Даже столетия, – сказал Садакат, стряхивая капельки тумана со своих буйных, но уже седеющих волос. – Вы ведь Хорологи.
– Будем надеяться, что так и будет.
Сквозь узорную кованую решетку в стене монастыря мы смотрели на улицу, проходившую четырьмя этажами ниже. По ней медленно ползли автомобили, тщетно сигналя. Их обгоняли зонты, под которыми прятались невидимые сверху пешеходы; зонты шарахались в разные стороны, уступая дорогу любителям бега трусцой, движущимся, как всегда, наперерез движению. Примерно на одном уровне с нами на той стороне улицы старуха в каком-то странном ошейнике поливала бархатцы, растущие в ящике за окном. Нью-йоркские небоскребы выше тридцатого этажа скрывались в густой облачности. Если бы Кинг-Конг сегодня взобрался на башню «Empire State», здесь, внизу, в это никто бы попросту не поверил.
– Гимнастика мистера Аркадия, – прошептал Садакат, – напоминает мне о ваших волшебных деяниях. О том, как вы умеете рисовать рукой в воздухе, например…
Мы уже давно наблюдали за Аркадием. В новом обличье молодого венгра с волосами, стянутыми на затылке в «хвост», он пока чувствовал себя несколько неловко, но вьетнамский мастер боевых искусств, в теле которого он до этого обитал, все-таки в значительной степени сказывался в его повадках.
Я повернулась к Садакату, некогда – моему пациенту, и спросила:
– Ну что, вы по-прежнему довольны своей жизнью здесь?
Садакат почему-то встревожился.
– Да! Доволен, конечно, но если я сделал что-то не так…
– Нет, что вы. Я совсем не об этом хотела спросить. Меня иногда беспокоит, что мы лишаем вас друзей, жены, любовницы, семьи – всего того, что обычно так украшает нормальную жизнь.
Садакат снял очки, протер их полой джинсовой рубахи и сказал:
– Хорологи – вот моя семья. А женщины… Мне сорок пять, и я предпочитаю ложиться в постель с планшетом и смотреть «The Daily Show» или с детективом Ли Чайлда, поставив рядом чашку душистого чая из ромашки. Нормальная жизнь? – Он фыркнул. – У меня есть ваше Дело, библиотека, в которой можно рыться и которую я еще не до конца исследовал, сад, за которым надо ухаживать, и мои стихи, которые постепенно становятся не такими ужасными, как вначале. Клянусь, доктор: каждый день, бреясь, я смотрю на себя в зеркало и говорю: «Садакат Дастани, ты самый везучий из шизофреников англо-пакистанского происхождения на Манхэттене, хотя ты не так уж и молод и даже начинаешь лысеть».
– Но если вам когда-нибудь покажется, – я очень старалась говорить самым обычным тоном, – что вашу жизнь стоило бы переменить…
– Нет, доктор Маринус. Мой вагон прицеплен к поезду Хорологии.
Осторожней, мысленно предупредил меня Аркадий, иначе от него начнет разить нашкодившей крысой.
Но я никак не могла расстаться с темой, которая волновала меня больше всего.
– Во время Второй Миссии, Садакат, мы никому не сможем гарантировать безопасность. Ни вам, ни себе.
– Если вы хотите, чтобы я убрался из 119А, воспользуйтесь каким-нибудь вашим магическим фокусом-покусом, доктор, потому что по собственной воле я с этого корабля не спрыгну. Анахореты охотятся на психически уязвимых людей, да? И если бы мои слабые мозги им подходили… – Садакат постучал себя по лбу, – то они вполне могли бы и меня захватить, верно? А значит, война Хорологов – это и моя война! Да, я всего лишь жалкая пешка, но исход шахматной игры иной раз зависит и от одной-единственной пешки.
Маринус, прибыла наша гостья, сообщил мне Аркадий.
И я, терзаемая угрызениями совести, сказала Садакату:
– Сдаюсь. Вы выиграли.
Он улыбнулся:
– Я рад, доктор.
Наша гостья действительно прибыла. Мы снова вернулись к кованой решетке и увидели внизу Холли в ее ямайском шарфе, накрученном на голову, как тюрбан. На той стороне улицы в окне комнаты, которую мы снимали над мастерской скрипичного мастера, показался силуэт Ошимы, и он мысленно сказал мне: Я буду следить за улицей на тот случай, если мимо проследует кто-то из интересующих нас людей. Холли уже подходила к нашим дверям, держа в руках тот самый зеленый ключ, который я вчера дала ей в кафе «Санторини». У этой англичанки сегодня выдалось очень странное утро. На тонкой ветке ивы совсем рядом с моим плечом сидел краснокрылый черный дрозд и, взъерошив перья, выводил одно сложное арпеджио за другим.
– А это еще что за хорошенький чертенок, а? – прошептал Садакат, любуясь птичкой.
Я заговорила первой:
– Мы ждали вас, мисс Сайкс. Как говорится.
– Добро пожаловать в 119А. – Голос Аркадия звучал неровно, как у подростка.
– Вы здесь в полной безопасности, мисс Сайкс, – сказал Садакат. – Не бойтесь.
Холли раскраснелась, поднимаясь по лестнице, но, увидев Аркадия, пролепетала, расширив от удивления глаза:
– Это же… вы… вы… не так ли?
– Да, и мне нужно кое-что вам объяснить, – признался Аркадий.
Внизу в переулке залаяла собака. Холли вздрогнула и снова заговорила:
– Вы же мне снились. Сегодня утром! Вы… вы точно такой же. Как вы это делаете?
– Да уж, мои прыщи невозможно забыть, верно? – Аркадий провел по щеке. – Незабываемое зрелище!
– Нет, я имею в виду свой сон! Вы сидели за моим письменным столом, в моем номере, в гостинице…
– И писал вам в записной книжке этот адрес, – старательно напоминал ей Аркадий. – А потом я попросил вас прийти сюда с тем зеленым ключом, который вам дала Маринус, и войти в дом. И на прощанье я сказал вам: «Увидимся через два часа». Вот мы с вами и увиделись.
Холли смотрела то на меня, то на Аркадия, то на Садаката, потом снова на меня.
– Вызывать сны, – пояснила я, – это одно из métiers[241] Аркадия.
– Это было совсем нетрудно, – сказал мой коллега, демонстрируя предельную скромность. – Мой номер находился в том же коридоре прямо напротив вашей двери, мисс Сайкс, так что особых пространств мне пересекать не пришлось. А когда моя душа вновь вернулась на место, я сразу поспешил сюда. На такси. Навязывание сновидений гражданским лицам противоречит нашему Кодексу, но мы просто обязаны были обеспечить вам хоть какие-то доказательства справедливости тех довольно диких, с вашей точки зрения, заявлений, которые вчера сделала Маринус. И потом, мы ведь в данный момент находимся в состоянии войны, так что, боюсь, в любом случае навеяли бы вам некие сны. Вы уж простите нас. Пожалуйста.
Холли пребывала в состоянии нервного замешательства.
– Кто же вы?
– Я? Я – Аркадий Тхали. Во всяком случае, в данный момент. И в данном теле. И я очень рад нашему знакомству.
В небе проплыл самолет, таща за собой облачный хвост газов.
– А это наш верный слуга и хранитель, – я повернулась к Садакату, – мистер Дастани.
– О, я просто пес, которому невероятно повезло, правда-правда, – заметил Садакат. – Между прочим, я нормальный человек, как и вы, – ну, теперь-то я уже «нормальный», да, доктор? Называйте меня просто Садакат. Точнее, меня зовут «Са-дар-катт», ударение на «дар». Считайте меня афропакистанцем по имени Альфред. – Холли явно ничего не понимала. – Почему Альфред, спросите вы? Так звали дворецкого Бэтмена. Я поддерживаю порядок в доме 119А, когда мои хозяева отсутствуют. И еще я готовлю для них еду. Вы ведь вегетарианка, так мне сказали? Ну и все Хорологи тоже. Это… – он начертал нечто сложное в воздухе, – …годится и для души, и для тела. Кто голоден? Я приготовил роскошную яичницу по-холостяцки с копченым тофу – чудесный завтрак для такого утра, как это, полного всяких неожиданностей. Могу ли я этим вас соблазнить?
В центре веранды на первом этаже стоял большой овальный стол из ореха, который впервые появился там еще в 1890-е годы, когда Кси Ло купил дом 119А. Стулья, правда, все были разные и даже из разных эпох. Из трех арочных оконных проемов лился жемчужный свет. Стены украшали картины, подаренные Кси Ло и Холокаи самими авторами: пылающая румянцем заря в пустыне Джорджии О’Кифф, вид на порт Радиум А.У. Джексона, «Закат на мосту в Сан-Луи» Диего Квиспе Тито и картина Фейт Нуландер «Проститутка и солдат на Мраморном кладбище». В торце висела картина Анджело Бронзино[242] «Венера, Купидон, Безумие и Время», стоившая больше, чем этот дом и все соседние дома, вместе взятые.
– Я знаю эту картину, – сказала Холли, глядя на полотно Бронзино. – Оригинал находится в лондонской Национальной галерее. Я часто ходила туда и смотрела на нее во время обеденного перерыва, когда работала на Трафальгарской площади в центре для бездомных при церкви святого Мартина-на-Полях.
– Да, – сказала я.
Холли сейчас была совершенно ни к чему история о том, как в 1860 году в Вене копия, висящая ныне в Национальной галерее, и оригинал поменялись местами. К тому же Холли уже перешла к следующей картине, явно недостойной соседства с шедевром Бронзино: «Ю Леон Маринус. Автопортрет. 1969». Холли, конечно, узнала его лицо и повернулась ко мне, готовая к обвинениям. Я с покорным видом кивнула.
– С вашей точки зрения, это, конечно, полный абсурд. Да к тому же было просто наглостью вешать этот автопортрет в таком окружении, но на этом настоял Кси Ло, наш основатель. И ради него мы всё так и оставили.
Садакат вошел в дверь, возле которой находилась астролябия, и остановился, держа в руках поднос с напитками. Но яичницы по-холостяцки по-прежнему никому не хотелось.
– Ну, кто где будет сидеть? – спросил Садакат. Холли уселась в кресло-гондолу в торце стола, поближе к выходу, и Садакат поинтересовался у нее: – Вам, разумеется, классический ирландский завтрак, мисс Сайкс? Ваша мать ведь ирландка, не так ли?
– Да, она была ирландкой, – сказала Холли. – Ирландский завтрак – это прекрасно, спасибо.
Садакат поставил на стол чайник с рисунком в виде ивовых ветвей, чашку с таким же рисунком, молочник и сахарницу. Мой зеленый чай исходил паром в черном металлическом чайнике, принадлежавшем Чоудари Маринусу два моих возрождения назад. Аркадий, как всегда, пил кофе из огромной кружки. Садакат поставил в центр стола зажженную свечу в плошке из цветного стекла и сказал:
– Чтоб вам тут было повеселее. А то веранда в пасмурный день похожа на гробницу.
В параллельном мире этот человек был бы дизайнером-фашистом, – мысленно сказал мне Аркадий.
– Спасибо, это как раз то, что нам нужно, Садакат, – сказала я, и он, страшно довольный, удалился.
Холли сложила на груди руки.
– Вам бы лучше сразу начать, – сказала она. – У меня слишком мало…
– Мы пригласили вас сюда сегодня, – сказала я, – чтобы вы кое-что узнали о нас и нашей космологии. О Вневременных и о психозотерике.
Звучит как на бизнес-семинаре, Маринус, – тут же заметил Аркадий.
– Погодите, – сказала Холли. – Я что-то перестала понимать. «Вневременные»?
– Уколите нас иглой, и у нас выступит кровь, – сказал Аркадий, обеими руками держа кружку с кофе, – пощекочите нас, и мы засмеемся, отравите нас, и мы умрем, но потом, после смерти, мы обычно возвращаемся обратно. Вот Маринус, например, проходила через это… тридцать девять раз, верно?
– Сорок, если включить в этот список бедную Хейди Кросс, погибшую в своем домике на острове Шеппи.
Я заметила, что Холли смотрит на меня, то ли рассчитывая услышать, что это просто шутка, то ли ожидая услышать мой безумный смех.
– Я-то, можно сказать, новичок, – сказал Аркадий, – и существую только в своем пятом теле, и процесс умирания каждый раз выбивает меня из колеи. Страшно оказаться там, во Мраке, и смотреть на бесконечную гряду Дюн, уходящую вдаль…
– Какой мрак? – спросила Холли. – Какие дюны?
– Тот самый Мрак, – пояснил Аркадий, – та самая сумеречная страна, что существует между жизнью и смертью. Мы видим ее как бы с вершин Высоких Холмов. Это прекрасный и поистине пугающий ландшафт. И эту страну пересекают все души. Подобные бледным огонькам, они бредут, влекомые Южным Ветром, к Последнему Морю, которое, разумеется, вовсе не море, а…
– Погодите, погодите, погодите… – Холли даже вперед наклонилась. – Вы говорите, что были мертвы? Что вы все это видели собственными глазами?
Аркадий сделал несколько глотков из своей гигантской кружки, утер губы и сказал:
– Да, мисс Сайкс. На оба ваши вопроса я отвечу «да». Но каждый раз порывом ветра, дующего с моря, наши души относит назад и через Высокие Холмы возвращает нас, хотим мы этого или нет, к Свету Дня. И тогда мы слышим такой шум, словно… целый город уронили и разбили вдребезги! – Аркадий, повернувшись ко мне, спросил: – Правильно я все это описываю?
– Вполне. Затем мы как бы просыпаемся, но уже в новом теле. Обычно это тело ребенка, которому требуется срочное и серьезное лечение и которое только что покинул его предыдущий «хозяин».
– Там, в кафе, – повернулась ко мне Холли, – вы сказали, что такие, как Хьюго Лэм, Анахореты, бессмертны «при соблюдении определенных условий и правил». Так вы и они – это одно и то же?
– Нет. Мы непреднамеренно движемся по спирали смертей и возрождений. Мы не знаем, как и почему нам выпала такая судьба. Мы никогда к этому не стремились. Наши первые «я» умерли тем или иным обычным образом, мы видели Страну Мрака именно такой, какой вам ее только что описал Аркадий, – а через сорок девять дней вернулись обратно в мир живых.
– И с момента нашего первого возрождения, – Аркадий, волнуясь, то заплетал, то расплетал свой «конский хвост», – мы были обречены на бесконечное повторение этого. Наше новое тело вырастало, созревало, умирало – бам! – и мы снова во Тьме. Затем – у-ух! – через сорок девять дней мы снова пробуждаемся на земле, причем зачастую в теле противоположного пола. От такого запросто может крыша поехать!
– Но важно то, – сказала я Холли, – что никто ничем не платит за нашу вечную жизнь – ни мы, ни те, в чьем теле мы возрождаемся. Хотя нет, расплачиваться за вневременное существование все же иной раз приходится. Но только нам одним. По биологическому типу мы, если угодно, травоядные.
Снизу, с улицы донесся яростный скрежет тормозов.
– Значит, – спросила Холли, – Анахореты плотоядные?
– Все до единого. – Аркадий задумчиво провел пальцем по краю кружки.
Холли потерла виски.
– Так речь идет… о вампирах?
Аркадий застонал:
– О великий боже! Вот опять начинается!
– Да, они вампиры, но лишь метафорически, – пояснила я. – Они выглядят вполне нормальными или вполне ненормальными представителями человеческого рода – так могут выглядеть слесари и банкиры, диабетики и шизофреники. К сожалению, они далеко не всегда выглядят как те мерзавцы, которых изображает в своих фильмах Дэвид Линч. Если бы это было так, нам было бы куда легче работать. – Я с наслаждением вдохнула горьковатый аромат зеленого чая, уже зная, каков будет следующий вопрос Холли. – Да, мисс Сайкс, они питаются душами. Это настоящие Пожиратели Душ; они выпивают, высасывают чужие души, заманивая, соблазняя людей – в идеальном случае – детей… – я выдержала ее взгляд, в котором вновь вспыхнула тревога, поскольку она, разумеется, тут же вспомнила Жако, – что, увы, означает, гибель последних.
– А мы считаем, что это отвратительно, – снова встрял Аркадий, – потому Маринус, я и еще несколько человек, не получающие за это ни малейшей благодарности – в основном так называемые Вневременные или Вечные, которым помогает небольшое количество сотрудников из числа простых смертных, – воспринимаем как главное дело своей жизни… уничтожение подобных Хищников. По отдельности Плотоядные досаждают нам крайне мало – дело в том, что все они считают себя поистине уникальными и действуют столь же беспечно, как магазинные воры, которые никак не хотят поверить, что во всех магазинах имеется служба слежения. Основная проблема возникает – и именно из-за этого и началась наша Война, – когда Хищники охотятся стаей.
– И именно деятельность одной такой стаи заставила нас всех здесь собраться, мисс Сайкс, – сказала я, сделав глоток чая. – Я имею в виду Анахоретов Часовни Мрака, созданной Слепым Катаром из монастыря Святого Фомы, что на Сайдельхорнском перевале.
– Название, разумеется, слишком длинное для визитки. – Аркадий сплел пальцы рук и приподнял плечи. – Для друзей – просто Анахореты.
– Но Сайдельхорн – это гора, – сказала Холли. – В Швейцарии.
– Да, и довольно высокая, – заметила я. – Она также дала имя перевалу в Северной Италии – этим, кстати, весьма старинным путем пользовались еще римские легионеры. Монастырь Святого Фомы служил на этом перевале чем-то вроде гостиницы при спуске в Швейцарскую долину, начиная с IX века и по конец XVIII. Именно там где-то году в 1210-м возникла некая фигура, известная как Слепой Катар и онтологически превратившаяся в проводника в царство Мрака.
Холли задумалась, потрясенная этим броском в историю.
– Царство Мрака – это то, что лежит между…
– Жизнью и смертью, – подсказал Аркадий. – Хорошо, что вы так внимательно нас слушали.
– А что такое катар? – спросила Холли.
– Катары – это еретики, существовавшие в Лангедоке в XII–XIII веках, – сказала я. – Они проповедовали, что мир создан не Богом, а дьяволом, что материя – это порождение зла, что Иисус – это человек, а вовсе не Сын Божий. Папство, разумеется, возмущали подобные проповеди, и в 1198 году папа Иннокентий III предложил захватить земли, где проживали катары, – теперь эта война известна как Альбигойский крестовый поход. Французский король был в это время занят другими делами, однако и он благословил своих баронов с севера Франции на это благое дело. Бароны оседлали коней и помчались на юг убивать катаров и отнимать у них земли; в итоге им удалось подчинить весь этот ненадежный регион французской короне, но ересь, как известно, распространяется путем расщепления атомов. То, что, казалось, было разбито вдребезги, продолжало распространяться. Тот, кого называют Слепым Катаром, поселился в монастыре Святого Фомы в удаленной от мира горной долине предположительно году в 1205-м или 1206-м. Почему он выбрал именно Сайдельхорн, нам неизвестно. Его имя впервые появляется только в одном историческом источнике – «Истории епископальной Инквизиции» Мектхильда из Магдебурга, датированной 1270-ми годами, где говорится, что в 1215 году Святая инквизиция приговорила некого Слепого Катара с Сайдельхорнского перевала к смертной казни за колдовство. Вечером накануне казни его, как всегда, заперли в келье монастыря, а к рассвету, – я вдруг вспомнила Оскара Гомеса, – он оттуда исчез. Мектхильд пришел к выводу, что о нем решил позаботиться сам Сатана, покровительствовавший еретику.
– Не тревожьтесь, – быстро сказал Аркадий, глядя на Холли, – мы Сатане не поклоняемся.
– Я, собственно, почти закончила свою небольшую историческую лекцию, – пообещала я. – Земля вращается и вокруг своей оси, и вокруг Солнца, хотя до 1799 года Инквизиция настаивала на противоположном порядке вещей. – Я коснулась пальцами горячего стального чайника. – Одним росчерком пера Наполеон объединил гордые швейцарские кантоны, создав Гельветическую республику. Далеко не все швейцарцы, однако, одобрили пребывание под патронатом Франции, и, когда обещания религиозной свободы были предательским образом пересмотрены, многие начали жечь церкви и восставать против хозяев, навязанных им Парижем. Противники Наполеона раздували пламя, и в начале апреля рота австрийских артиллеристов прошла со стороны Пьемонта по Сайдельхорнскому перевалу и достигла монастыря Святого Фомы. В монастырском коровнике были сложены двести бочонков с порохом, и то ли по беспечности, то ли по злому умыслу они взорвались, уничтожив большую часть монастыря и вызвав сильнейший камнепад, который напрочь смел мост, переброшенный через пропасть. Это, собственно, всего лишь подстрочное примечание к рассказу о тех революционных войнах, однако для нашей Войны этот взрыв был равносилен убийству эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево. Взрывная волна рикошетом достигла Часовни Мрака, и затяжному сну Слепого Катара пришел конец.
Часы на камине осторожно пробили восемь раз.
– Орден святого Фомы стал к этому времени как бы призраком самого себя, если сравнивать с дореформенной порой, и ему катастрофически не хватало денег, средств и желания, чтобы восстановить этот альпийский редут. Правительство Гельветической республики в Цюрихе, однако, проголосовало за восстановление Сайдельхорнского моста; рядом были построены военные казармы, обитателям которых предписывалось охранять столь стратегически важный объект. Один француз, которого звали Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи, был назначен туда для наблюдения за строительными работами. Однажды ночью под конец лета, когда Пфеннингер лежал у себя в казарме, пытаясь уснуть, он услышал голос, окликавший его по имени. Этот голос звучал одновременно и как бы издали, с расстояния в несколько миль, и совсем рядом, буквально в нескольких дюймах. Дверь комнаты была крепко заперта изнутри, но в изножии постели Пфеннингер заметил легкое колебание воздуха и коснулся этой колеблющейся струи. И воздух перед ним вдруг как бы расступился, раздвинулся, как занавес, открывая вход в некое округлое помещение, в котором горела огромная свеча высотой в человеческий рост – такие свечи до сих пор встречаются иногда перед алтарем в католических или православных церквях. Дальше ему видны были только каменные плиты пола, уходившие куда-то во тьму. Батист Пфеннингер был по натуре прагматиком, человеком здравомыслящим, и он, безусловно, не был пьян. К тому же его комната находилась на втором этаже. Но он тем не менее все же решился пройти за этот невообразимый «занавес» из воздуха – теперь мы его называем просто Вход – и стал подниматься по какой-то древней каменной лестнице… Вы пока нормально все это воспринимаете, мисс Сайкс?
Холли сидела, прижав руку к груди и буквально вдавив большой палец в ключицу.
– Не знаю…
Аркадий с наслаждением поскреб свои прыщи; он был очень доволен, что я сама обо всем рассказываю.
– Батист Пфеннингер стал первым посетителем Часовни Мрака. Там он обнаружил портрет или икону, изображение Слепого Катара. Лицо на этом портрете было лишено глаз, но пока Пфеннингер стоял там, неотрывно глядя на изображение – а может, это оно смотрело на Пфеннингера, – ему стало казаться, что во лбу старинного лика появилась какая-то точка, которая все росла и росла, а потом превратилась сперва в черный зрачок, а затем в лишенный век глаз, и…
– Я тоже это видела! – воскликнула Холли. – Что это такое? Откуда?
Я посмотрела на Аркадия; он коротко пожал плечами и сказал:
– Именно так ведет себя икона с изображением Слепого Катара за несколько мгновений до того, как высосет чью-то душу.
Холли повернулась ко мне, явно горя желанием немедленно все выяснить:
– Послушайте. В тот уик-энд, когда пропал Жако… Эта точка на лбу, превращающаяся в глаз… я… я… я… у меня было… это был какой-то кошмарный сон наяву. В подземном переходе близ Рочестера. Я решила даже не упоминать об этом в книге «Радиолюди», потому что читатели восприняли бы подобные откровения как весьма посредственное описание наркотрипа. Но со мной это было на самом деле!
Аркадий мысленно спросил у меня: А что, если сам Кси Ло показал ей Часовню во время Первой Миссии?
Но зачем ему было скрывать это от нас? И я попыталась найти объяснение получше. Может быть, между Жако и Холли уже существовала психозотерическая связь? Такое случается между братом и сестрой.
Аркадий задумчиво покусал костяшку большого пальца; эта привычка осталась у него от его прошлой жизни. Возможно. И, возможно, отголоски этой связи как раз и привели Эстер к Холли, когда ты бежала из Часовни. Как крошки хлеба в сказке про Ганзеля и Гретель.
– Извините, – прервала наш безмолвный диалог Холли, – но я все еще здесь. Какое отношение мог иметь Жако к средневековому монаху и к инженеру наполеоновских времен?
Пламя свечи, горевшей в плошке из цветного стекла, было высоким и ровным.
– Слепой Катар и инженер Батист Пфеннингер заключили друг с другом своего рода пакт о взаимопомощи, – сказала я. – Мы, правда, не можем с уверенностью утверждать…
– Ой-ой-ой! Сколько лет этот монах пробыл в своей Часовне Мрака? Шестьсот? И по-прежнему мог приглашать туда гостей и заключать с ними сделки? А что он там ел с тех пор, как закончились Средние века?
– Естественно, Слепой Катар транссубстанцировался, – сказала я.
Холли откинулась на спинку стула.
– А это еще что такое – транс-какая-то-там-чертовщина?
– Тело Слепого Катара действительно умерло, – сказал Аркадий, – но его разум и душа – что для простоты нашей с вами беседы есть одно и то же – проникли в материю, из которой создана сама Часовня. Слепой Катар «предстал» перед Пфеннингером в виде собственной, отчасти ожившей, иконы.
Холли немного подумала над его словами и спросила:
– Значит, строитель как бы слился с тем, что построил?
– До некоторой степени это именно так, – ответил Аркадий.
– За зиму, – продолжила я повествование, – были построены и мост, и гарнизон на Сайдельхорнском перевале, и Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Но следующей весной он отправился ловить рыбу на озеро Д’Эмоссон; там он однажды вечером взял лодку, выплыл на середину озера и… не вернулся. Собственно, лодку потом нашли, но тело так и не обнаружили.
– Я поняла, – сказала Холли. – В точности как с Хьюго Лэмом.
Дождь тихонько стучал по окнам дома 119А.
– Перенесемся теперь на шесть лет вперед, в 1805 год. В Париже, в квартале Марэ был открыт новый сиротский приют. Его директором и основателем стал коренастый француз по имени Мартен Леклерк; его отец сколотил себе в Африке очень неплохое состояние и пожелал оказать поддержку живущим в столице детям, чьи отцы погибли во время наполеоновских войн, дав им убежище и духовное образование. В 1805 году в Париже быть иностранцем было не слишком выгодно, да и по-французски Леклерк говорил с каким-то сомнительным немецким акцентом; но друзья Леклерка старательно уверяли всех, что это связано с тем, что его мать была пруссачкой, да и учился он в Гамбурге. Впрочем, его друзья – а многие из них, кстати сказать, принадлежали к сливкам имперского общества – понятия не имели, что настоящее имя Мартена Леклерка было Батист Пфеннингер. Легко можно себе представить, какие обвинения в душевном нездоровье обрушились бы на тех, кто счел бы подозрительным создание Леклерком сиротского приюта для бедных, но одаренных детей. А одаренными Леклерк считал таких, которые демонстрировали явно высокий уровень психозотерики или же чрезвычайную активность «третьего глаза».
Холли недоуменно и вопросительно посмотрела на Аркадия, и тот прищурился, как переводчик, старающийся доходчиво перевести особенно сложную фразу.
– Ну, то есть дети с чрезвычайно развитой психикой. Как вы в свои восемь лет.
– Но почему… какому-то швейцарскому инженеру, который зачем-то притворился погибшим, сменил имя и стал во Франции директором приюта для сирот – все верно? – какие-то дети с явными… психическими отклонениями?
– Анахореты, – сказал Аркадий, – питают себя, поддерживая свою «вечную жизнь», тем, что как бы выпивают – или «высасывают», как сказала Маринус, – чужие души. Но для этой процедуры» подходит далеко не всякий человек: выпиты могут быть только души особо одаренных. Как при пересадке органов – когда более-менее подходит только один из тысячи. В дни равноденствия и солнцестояния «хозяина» такой души Анахореты заманивают на ту каменную лестницу – она называется Путь Камней и ведет в Часовню Мрака. Попав туда, несчастный смотрит на икону Слепого Катара, тот «оживает» и высасывает его душу, переплавляя ее в некое Черное Вино. А тело гостя попросту выбрасывают из окна Часовни. Затем Двенадцать Анахоретов собираются для отправления своего главного ритуала, известного как День Возрождения, пьют это Черное Вино, и в течение примерно одного сезона – то есть месяцев трех – никаких клеточных изменений в их телах не происходит. Именно поэтому тело Хьюго Лэма и по-прежнему остается двадцатипятилетним, тогда как его разум и душа вполне соответствуют нормальному пятидесятилетнему мужчине.
Холли, видимо, решила пока повременить с оценкой всех этих необычных сведений и осторожно спросила:
– А почему в таком случае Пфеннингер живет в Париже, если в эту Часовню можно проникнуть только через разрушенный швейцарский монастырь?
– Любой Анахорет может войти в Часовню из любого места. – Аркадий осторожно подержал ладонь над огнем свечи. – Вход открывается ему там, где он этого захочет. Это как раз и является причиной того, почему наша Война продолжается уже сто шестьдесят лет. Анахореты также способны в различных целях телепортировать себя из одного места в другое, и этой способностью они, в частности, пользуются как наилучшим способом бегства и как наилучшим способом внезапного нападения.
Голос Холли дрогнул, когда она, словно вдруг что-то осознав, прошептала:
– Значит, мисс Константен?..
– Иммакюле Константен – заместитель и главная помощница Пфеннингера, – сказала я. – Мы не знаем, как и почему Первый Анахорет рекрутировал ее и сделал Вторым Анахоретом, но нам известно, что она была гувернанткой в девичьем крыле сиротского приюта в Марэ. И даже такой знаменитый исторический персонаж, как Талейран, называл мадам Константен «Серафимом в женском обличье, мастерски владеющим мечом». И вот через сто восемьдесят лет мы обнаружили ее в Грейвзенде, где она обхаживала Холли Сайкс. В вашем случае, Холли, она, правда, совершила ошибку, что с ней случается крайне редко: она вас испугала. В результате один из моих бывших студентов направил вас с вашей матерью ко мне на консультацию. Я сделала вам предохранительную прививку, существенно снизив ваш психологический вольтаж и тем самым сделав вас непригодной для изготовления Черного Вина. Мисс Константен была, разумеется, крайне раздражена и – хотя она никогда не забывала ни о Холли Сайкс, ни о ее многообещающем братишке Жако, – была вынуждена все начать сначала.
– Простая арифметика заставляет Анахоретов постоянно трудиться, – пояснил Аркадий. – Они придерживаются своего прежнего количества, то есть двенадцати человек, а это значит, что каждый из них обязан привести «гостя», годного для создания Черного Вина, хотя бы один раз в три года. Причем такую «добычу» нельзя притащить силой, засунув в мешок, или доставить в Часовню под воздействием наркотиков. Анахореты непременно должны убедить жертву прийти туда добровольно, для чего с ней нужно подружиться, как мисс Константен подружилась с вами. Если во время поглощения души жертва потеряет сознание или проявит беспокойство, то Черное Вино будет испорчено. А это «напиток» весьма деликатный.
Люди, изображенные на картинах, словно следили за нами. Сколько историй они могли бы рассказать Холли!
– То есть я должна, видимо, понимать это так, – собралась с силами Холли, – что мисс Константен и Анахореты заманили Жако в эту Часовню и… выпили его душу? Вы ведь именно об этом на самом деле мне рассказываете?
Тиканье часов казалось мне то слишком громким, то слишком тихим – в зависимости от продолжительности паузы.
– В том, что касается Жако, главной была… – я закрыла глаза и мысленно попросила Аркадия: Пожелай мне удачи! – …его принадлежность к Вневременным.
Мне показалось, что где-то прогремел гром, а может, просто проехала мусорная машина.
– Жако был моим братом, – очень медленно сказала Холли, – и ему было всего семь лет.
– Это его телу было семь лет, – поправил ее Аркадий. – Но в его теле жила душа Кси Ло. Хоролога Кси Ло, который был намного, намного старше Жако.
Холли яростно тряхнула головой, пытаясь подавить охвативший ее гнев, и я спросила:
– Вы помните, как Жако заболел менингитом? Ему тогда было пять лет?
– Конечно, помню, черт побери! Он ведь тогда чуть не умер!
Да, она нам все еще не верила, так что оставалось только продолжать этот мучительный разговор.
– Мисс Сайкс, Жако тогда действительно умер.
Это был оскорбление памяти умершего, попрание святынь, и Холли закричала на грани срыва:
– Ну нет! Извините! Он вовсе не умер, будьте все вы прокляты! Я же все время была с ним рядом!
Увы, у меня не было ни малейшей возможности как-то облегчить ей понимание произошедшего.
– Душа Джека Мартина Сайкса покинула его тело в два часа двадцать три минуты, в ночь на шестнадцатое октября 1982 года. В два часа двадцать четыре минуты душа Кси Ло, самого старшего и самого лучшего из Хорологов, вступила во владение телом вашего брата. Когда ваш отец отчаянно звал врача, тело Жако было вне опасности, однако его душа уже пересекала страну Мрака.
Зловещее молчание.
– Значит… – У Холли трепетали ноздри, – …значит, мой маленький брат был зомби? Вы это хотите мне сказать?
– У Жако осталось тело Жако, – пояснил Аркадий, – и некоторые привычки Жако, однако в ту роковую минуту он обрел душу и память Кси Ло.
Холли вся дрожала и выглядела совершенно потерянной.
– Зачем вы так говорите?
– Хороший вопрос, – сказал Аркадий. – А зачем бы мы стали это делать, если бы это было неправдой?
Холли так резко встала, что даже стул опрокинула.
– Обычно это сводится к попытке получить денег.
– Хорология была основана в 1598 году, – холодно заметил Аркадий. – За эти годы мы успели сделать немало удачных инвестиций. Так что яйца в вашем гнезде в полной безопасности.
Возьми себя в руки, – строго заметила я Аркадию и спросила у Холли:
– Вспомните многочисленные странности в поведении Жако. Почему, например, британский мальчик так любил радиопередачи на китайском языке?
– Потому что… Жако говорил, что это его успокаивает.
– Естественно. Ведь мандаринский диалект был для Кси Ло родным, – пояснила я.
– Для Жако родным был английский язык! И моя мать была и его мамой! А наш «Капитан Марло» был его родным домом. Мы были его семьей. Мы все очень его любили. И до сих пор любим… – Холли стряхнула повисшие на ресницах слезы. – До сих пор.
– Но Кси Ло, живший в теле Жако, тоже очень любил вас, – мягко сказала я. – Очень. Он даже Ньюки, самого вонючего пса в Кенте, очень любил. И в этой его любви не было ни капли лжи. Но и в том, о чем мы только что вам рассказали, тоже нет ни капли лжи. Душа Кси Ло была куда старше вашего паба. Старше самой Англии. Старше христианства.
Но Холли решила, что с нее достаточно. Она подняла опрокинутый стул, выпрямилась и заявила:
– Сегодня днем я улетаю обратно в Дублин. Непременно. Кое-чему из ваших рассказов я, пожалуй, почти поверила, но кое-чему совсем не верю. И очень многого совершенно не понимаю. В способность вызывать у кого-то нужные тебе сны поверить просто невозможно. Я… мне понадобилось так много времени, чтобы перестать обвинять себя… из-за Жако, а вы взяли и снова содрали корку с почти зажившей раны. – Она надела пальто. – На западе Ирландии я теперь веду тихую жизнь в окружении книг и кошек. Это такая маленькая жизнь, полная обычных местных пустяковых забот. Та Холли Сайкс, которая написала «Радиолюдей»… вот она могла бы поверить в этих ваших «вечных людей», в этих Вневременных, и в ваших волшебных монахов, но я – больше уже не та Холли Сайкс. И если вы действительно тот Маринус, то желаю вам удачи в… да в чем угодно! – Холли взяла сумку, положила на стол зеленый ключ и пошла к двери. – Прощайте. Я ухожу.
Может, мне уговорить ее остаться? – мысленно спросил у меня Аркадий.
Если ее сотрудничество с нами будет вынужденным, то оно нам ни к чему.
– Мы вас понимаем, – сказала я Холли. – Спасибо, что пришли.
Аркадий тут же напомнил мне: А как насчет Эстер?
Слишком много, слишком быстро, слишком рано. Скажи ей что-нибудь приятное.
– Простите, если я был груб, – тут же обратился он к Холли. – Возможно, это проблемы моего нового возраста.
– Передайте привет дворецкому Бэтмена, – сказала Холли.
– Непременно передам, – пообещала я, – и au revoir, мисс Сайкс.
Холли закрыла за собой дверь. Ну, теперь Анахореты точно узнают, что она здесь была, – констатировал Аркадий. – Может, попросить Ошиму ее прикрыть?
Я отнюдь не была убеждена, что это необходимо. Пфеннингер не станет преждевременно нарушать свои тщательно разработанные планы и наносить несвоевременный удар.
Но если они подозревают, что Эстер Литтл прячется в Холли, – Аркадий жестом изобразил, будто стреляет из пистолета себе в висок, – то они этот удар наверняка нанесут.
Я пила давно остывший чай, пытаясь рассуждать с точки зрения Анахоретов. А откуда они могут знать, что Эстер находится внутри Холли?
Наверняка они этого, конечно, знать никак не могут. Аркадий протер очки рукавом пенджабской рубахи в стиле Джавахарлала Неру. Но могут догадываться. А значит, могут и убрать ее – просто на всякий случай.
– «Убрать»? Ты смотришь слишком много фильмов о гангстерах, Аркадий, – сказала я вслух.
Но тут зазвонил мой телефон, и на экране возникла надпись: ЧАСТНЫЙ ЗВОНОК. Я интуитивно почувствовала, что это будет дурная весть, еще до того, как услышала голос Элайджи Д’Арнока:
– Слава богу, Маринус! Это я, Д’Арнок. Послушайте, я только что узнал: Константен уже приготовила клетку, в которую намерена непременно заманить Холли Сайкс. И дожидаться ее согласия они не станут. Они попросту ее обманут. Остановите их, Маринус!
Его слова попали прямо в точку.
– Когда?
– Да прямо сейчас, – сказал Д’Арнок.
– Где?
– Возможно, прямо в ее гостиничном номере. Торопитесь.
Когда я вышла из дома, Ошима уже ждал на противоположной стороне улицы; воротник у него был поднят, а шляпу, потемневшую от дождя и ставшую похожей на пирог со свининой, он низко надвинул на лоб. Он резко мотнул головой в сторону Парк-авеню и мысленно заметил: По-моему, нам не удалось это интервью.
Я издали узнала Холли по длинному черному пальто и тюрбану на голове и пошла за ней. Это я совершила ошибку, – ответила я Ошиме. – Я сказала, что Жако был старше Иисуса. – Я отступила в сторону, пропуская скейтбордиста. – Но сейчас куда важнее то, что со мной на связь вышел Д’Арнок. По его словам, Анахореты уже приготовили для Холли западню, и Константен попытается ее туда заманить. Выставив перед собой зонт, как щит, я старалась не отставать от Холли, а Ошима старался не отставать от меня, но по-прежнему шел по другой стороне улицы.
Напомни мне, – снова услышала я его голос, – почему мы все-таки решили сами ее не уговаривать? Почему просто не погрузили ее в приятный глубокий сон, чтобы мысленно установить связь с Эстер?
Во-первых, это противоречит Кодексу. Во-вторых, она чакра-латентна, так что может плохо отреагировать на сканирование и попросту уничтожить все свои воспоминания, вместе с тем уничтожив и своего «резидента». В-третьих… Ну, довольно и этого. Короче, нам нужно, чтобы она действовала добровольно. А к «увещеванию» нам следует прибегнуть только в самом крайнем случае.
На указателе перехода вспыхнул зеленый человечек. Холли уже достигла Парк-авеню, так что нам с Ошимой пришлось почти бежать, огибая сердито сигналившие автомобили, чтобы не застрять на островке между двумя транспортными потоками. В итоге мы все же нагнали Холли, и теперь я шла шагах в двадцати от нее. Ошима спросил: Слушай, Маринус, у нас вообще-то есть какой-нибудь конкретный план? Или мы просто следим за ней, как пара сталкеров?
Прежде всего нам нужно обеспечить ей безопасность, пока она добирается до гостиницы; пусть спокойно обдумает то, о чем только что узнала. С молодой листвы, уже покрывшей ветви старых деревьев, капала вода; сточные канавы были переполнены; сливные люки отчаянно булькали и захлебывались. Если повезет, то спокойствие парка окажет на нее свое магическое воздействие. Если нет, нам, возможно, придется все же воспользоваться собственной «магией». Какой-то швейцар, стоя в дверях, испуганно смотрел вверх, на струи дождя, льющиеся с навеса над входом. Мы добрались до Мэдисон, где Холли ждала под дождем среди брызг, а я остановилась у входа в какой-то бутик, наблюдая за людьми, выгуливавшими собак, за евреями-хасидами, за каким-то арабом-бизнесменом. Какое-то такси приостановилось рядом с Холли, явно рассчитывая подцепить пассажира, но она этого даже не заметила: казалось, она видела только зеленый прямоугольник Центрального парка в дальнем конце улицы. Ее душа, должно быть, пребывала в полном смятении. Написать мемуары о том, как с тобой время от времени происходили некие странные с точки зрения психологии события – это одно; но когда тебе кто-то внушает определенные сны, подает, ни о чем не спросив, чай по-ирландски, а потом раскручивает перед тобой целую фантастическую космологию – это нечто совершенно другое. Возможно, Ошима был прав; возможно, мне следовало еще там, в 119А, прибегнуть к «увещеванию» и сканировать ее мозг. Даже метажизнь длиной в тысячу четыреста лет – это отнюдь не гарантия того, что ты всегда знаешь, как правильно поступить.
Надпись «Стойте» сменилась надписью «Идите», и я, задумавшись, упустила шанс. Пересекая Мэдисон-авеню, я буквально чувствовала во рту привкус паранойи и упорно искала глазами Пфеннингера или Константен среди тех, кто сидел в автомобилях на перекрестке. Последний квартал до парка оказался особенно забит пешеходами, и мне пришлось бежать чуть ли не вприпрыжку, лавируя между ними и думая, а действительно ли молодая любительница бега трусцой в наушниках, толкающая перед собой легкую детскую коляску, та, за кого себя выдает? Что, если, как только Холли с ней поравняется, воздух задрожит и откроется Вход? И с какой стати вон тот юный чиновник так пялит глаза на нее, худую изможденную пятидесятилетнюю женщину? Впрочем, он и на меня тоже уставился, так что, возможно, ему просто нечем заняться, вот он и рассматривает прохожих. Ошима не отставал от меня, двигаясь по противоположному тротуару и куда лучше вписываясь в утреннюю суету. Мы миновали собор Святого Иакова, красные кирпичные стены которого в давние времена возвышались над всеми сельскими домишками тогдашнего Манхэттена. Ю Леон Маринус однажды присутствовал здесь на свадьбе году так в 1968-м; жених с невестой теперь уже стали восьмидесятилетними стариками, если вообще еще живы.
На Пятой авеню движение стало чрезмерно плотным и нервным. Холли стояла возле группы китайских туристов, которые очень громко на кантонском диалекте говорили о том, до чего Нью-Йорк оказался тесным, грязным и вонючим, совсем не таким, как они ожидали. На той стороне улицы Ошима как ни в чем не бывало прислонился к углу какого-то здания; лицо его почти полностью скрывал капюшон. Мимо проехал автобус с электронной рекламой только что вышедшего фильма по роману Криспина Херши «Эхо должно умереть», но Холли даже головы не повернула и смотрела только в сторону парка. Я успокоилась. Мои инстинкты молчали, значит, враги нам пока не угрожали. А вот когда мы доберемся до гостиницы на Бродвее, где она остановилась, возможно – если, конечно, Холли не развернется и не пойдет назад, – мне придется плюнуть на собственные угрызения совести и осуществить Акт Убеждения ради ее же безопасности. Анахореты вряд ли станут действовать поспешно и необдуманно. Опровергнуть обвинения в убийстве, да еще и совершенном среди бела дня в публичном месте, при свидетелях, – дело слишком сложное и хлопотное. Реальность на Пятой авеню этим дождливым утром представлялась мне именно такой, какой и была на самом деле.
Неторопливый и тяжеловесный джип взобрался на тротуар; из него выпрыгнула молодая женщина в полицейской форме и протянула Холли свое удостоверение.
– Мэ-эм? Вы Холли Сайкс?
Холли словно выдернули из другой реальности и вернули в ту, что ее окружала.
– Да, я… а что?..
– И вы действительно мать Аоифе Брубек?
Я поискала глазами Ошиму, который уже переходил через улицу. Из джипа вылез огромный мужчина-полицейский и присоединился к своей коллеге.
– Холли Сайкс?
– Да. – Холли невольно поднесла руку к губам. – С Аоифе ничего не случилось?
– Мисс Сайкс, – затараторила женщина-полицейский, – к нам в участок рано утром позвонили из британского консульства, попросили объявить всеобщую тревогу и непременно разыскать вас – мы с вами разминулись буквально на несколько минут, когда вы ушли из гостиницы. К сожалению, вчера вечером в Афинах ваша дочь попала в автомобильную аварию. Ее уже прооперировали, и сейчас ее состояние стабильное, но вас просят вылететь домой ближайшим рейсом. Мисс Сайкс, вы меня слышите?
– В Афинах? – Холли оперлась о капот патрульной машины. – Но Аоифе находится на каком-то острове… Что… Насколько серьезно…
– Мэм, мы на самом деле не знаем никаких подробностей, но можем отвезти вас в «Empire», помочь вам собраться, а затем доставить вас в аэропорт.
Я шагнула вперед, чтобы сделать… сама не знаю что, но Ошима меня оттолкнул: Я чувствую, что психовольтаж в этом автомобиле просто зашкаливает; там явно кто-то из высших Анахоретов, и если мы ввяжемся в полномасштабное сражение с ними здесь, на Пятой авеню, то почти у каждого в радиусе пятидесяти метров, в том числе и у Холли, гипоталамус будет буквально расщеплен. Федералы, или местная служба безопасности, или бог знает кто еще, будут следить за каждым нашим шагом и в итоге поймут, что Холли недавно вышла из дома 119А.
Ошима был прав, но… Мы же не можем позволить им просто ее схватить!
Между тем Холли под воздействием уговоров и мягких, но решительных подталкиваний уже садилась в полицейскую машину. Она еще пыталась задавать какие-то вопросы, но у нее и без того выдалось слишком тяжелое утро, а сейчас ее еще и напугали до потери пульса. К тому же ее, возможно, подвергли «увещеванию». Мучительно страдая от собственной нерешительности, я смотрела, как джип, хлопнув дверцами, тронулся с места и мгновенно вписался в поток, успев миновать перекресток за секунду до того, как зажегся красный свет. Стекла в джипе были слегка тонированы, и я не сумела как следует разглядеть, с кем именно мы имеем дело и сколько их там. Зажглась надпись «Идите», и пешеходы устремились по переходу. Итак, противнику понадобилось всего шестьдесят секунд, чтобы полностью провалить начало нашей Второй Миссии!
Ошима перевел меня через перекресток и сказал:
– Сейчас я осуществлю трансверсию.
– Нет, Ошима, это я вынесла неправильное решение, так что смену тела…
– Ладно, власяницу потом на себя наденешь. Трансверсия у меня получается лучше всех, и потом, я самый настырный из вас, ты же сама прекрасно это знаешь.
На споры действительно не было времени. Мы перешагнули через низкую ограду парка и плюхнулись на ближайшую мокрую скамью. Ошима одной рукой стиснул подлокотник, а второй – мою руку. Настройся на мою волну, – мысленно посоветовал он мне. – Мне, по всей вероятности, понадобится твой совет.
– Что угодно, лишь бы получилось. Конечно, я буду с тобой!
Он стиснул мою руку, зажмурился, и его тело слегка обмякло – это душа, покинув его, устремилась наружу через «третий глаз», то есть чакру во лбу. Даже психозотерики лишь с трудом способны увидеть душу – это все равно что пытаться разглядеть абсолютно прозрачный стеклянный шарик в кувшине с чистой водой. Душа Ошимы исчезла в одну секунду, унеслась куда-то вверх, сквозь мокрые от дождя ветви деревьев, свисавшие над покрытым пятнами сырости старым памятником, возле которого мы сидели. Я натянула шляпу ему на лоб, чтобы поля скрывали его помертвевшее лицо, да еще и укрыла нас обоих большим зонтом. Тело, покинутое душой, выглядит так, что случайный прохожий немедленно вызовет «Скорую помощь»; в разные моменты моей долгой метажизни я, вернувшись в тело, обнаруживала, что мне в нос суют нюхательные соли, или нашатырь, или даже пытаются пустить кровь, а однажды какой-то тип с отвратительным запахом изо рта стал требовать, чтобы полиция немедленно связалась с совершенно мне не нужным посольством КНР. Но вскоре, когда я синхронизировала наши с Ошимой чакры на руках, мы стали похожи на парочку немолодых влюбленных. Даже по вольным нью-йоркским стандартам laissez-faire[243] мы, на мой взгляд, выглядели так, что, пожалуй, заслуживали, чтобы на нас пялили глаза.
Я мысленно связалась с Ошимой…
…и образы потекли напрямую из его души в мою. Он скользил сквозь кубистический калейдоскоп тормозных огней, горбатых крыш и автомобилей, сквозь ветви деревьев, покрытые лопнувшими или готовыми лопнуть почками. Потом мы ринулись куда-то вниз, проникли сквозь заднюю дверцу внутрь фургона, проскользнули между свиными тушами, качавшимися на крюках, сквозь просмоленное куревом легкое водителя и вновь выскользнули наружу через лобовое стекло, описав арку над фургоном с надписью «United Parcels», а потом взмыли еще выше, испугав голубя с пышным «воротником», сидевшего на уличном столбе. Ошима на мгновение завис в воздухе, выискивая полицейский джип, и спросил: Ты тут, Маринус?
Я с тобой, – мысленно ответила я.
Ты видишь машину?
Нет. Огромный мусоровоз чуть сдвинулся, и перед ним я увидела желтый хвост школьного автобуса. Попробуй поискать возле того автобуса, – посоветовала я Ошиме.
Он ринулся вниз, влетел в салон автобуса через его заднее стекло, пролетел его насквозь мимо четырех десятков школьников, о чем-то споривших и сгрудившихся вокруг 3D-планшета, на экране которого было видно что-то космическое, мимо водителя автобуса, затем вылетел наружу, а там…
…вовсю сигналила, мигая огнями, знакомая полицейская машина, медленно ползущая по забитой проезжей части. Ошима проник внутрь и некоторое время парил, совершая круги и показывая мне, с кем мы имеем дело. Слева от Холли сидела женщина-полицейский; за рулем был здоровенный коп, который помогал запихнуть Холли в машину; а справа сидел мужчина в костюме, который так закутался в плед, прилагавшийся к «Самсунгу», что его лицо было почти невозможно разглядеть, но мы все равно его узнали. Ага, Драммонд Бржички, – тут же сказал Ошима.
Странный выбор. Бржички был новичком и самым слабым из Анахоретов.
Возможно, они не ожидают никаких неприятностей, – предположил Ошима.
А может, они его сунули в машину просто для отвода глаз?
Я, пожалуй, войду в тело женщины, – решил Ошима. – Вдруг мне удастся выяснить, что именно ей внушили. Он довольно легко проник в душу женщины-полицейского через чакру на лбу, и я, естественно, тоже получила доступ к ее сенсорике.
– Все, что нам было известно, моя дорогая, – говорила она Холли, – я вам уже сообщила. Если б я знала больше, то непременно бы вам рассказала. Я ведь тоже за вас переживаю, правда. Я тоже мать, у меня двое малышей.
– Но в порядке ли у Аоифе позвоночник? И насколько вообще… были серьезны эти травмы?
– Не надо так волноваться, мисс Сайкс, – сказал Драммонд Бржички, подтягивая повыше свой плед. Вид у Бржички был весьма живописный – этакий вратарь средиземноморской футбольной команды с пышными черными волосами; но голос был довольно противный, гнусавый, и жужжал, как оса, попавшая в стакан с вином. – У британского консула в десять важная встреча, а как только он освободится, мы ему сразу же позвоним, и вы все узнаете непосредственно от него, если, конечно, он располагает какими-то дополнительными фактами. Договорились?
Патрульный автомобиль остановился на красный свет, и пешеходы устремились через улицу.
– Может быть, я сама сумею найти телефон этой больницы, – сказала Холли, доставая из сумочки мобильник. – В конце концов, Афины – не такой уж большой…
– Если вы говорите по-гречески, то вперед, – прервал ее Бржички, – желаю удачи. Но я бы на вашем месте не занимал телефон, поскольку вам могут позвонить, сообщить некие новые сведения. Не стоит делать чересчур поспешных выводов. Мы воспользуемся экстренной связью, чтобы посадить вас на рейс в одиннадцать сорок пять, вылетающий в Афины, так что скоро вы будете рядом с Аоифе.
Холли послушно сунула телефон обратно в сумку и сказала:
– А у нас полицейские никогда не стали бы обременять себя такими хлопотами. – Мимо пронесся на мотоцикле какой-то курьер, и машины двинулись с места. – Но как, скажите на милость, вы сумели меня найти?
– Детектив Марр, – представился Бржички. – Все-таки порой и иглу в стоге сена найти удается. У нас на участке включили код-15, и хотя описание «женщина европейского типа, хрупкого телосложения, примерно пятидесяти лет, одетая в длинный черный плащ» вряд ли представляло собой нечто бросающееся в глаза в такой дождливый день в центре Манхэттена, но ваши ангелы-хранители, видимо, работали сверхурочно. На самом деле – хотя, может, и не годится говорить об этом в такой момент – сержант Льюис, который сейчас за рулем, всегда был очень большим вашим поклонником. Он как-то подвозил меня от 98-й улицы до Коламбус-сёркл и, случайно увидев вас, сразу сказал: «Боже мой, это она!» Я правду говорю, Тони?
– Точно. Я слышал ваше выступление в Симфоническом дворце, мисс Сайкс, по поводу выхода «Радиолюдей», – сказал водитель. – После смерти жены ваша книга стала для меня просто лучом света в кромешной тьме. Она меня, можно сказать, спасла.
– О, я так… – Холли была в таком состоянии, что даже эту сопливую брехню приняла за чистую монету, – …так рада, что моя книга вам помогла! – Мусоровоз ехал рядом с нами. – И мне очень жаль, что вы потеряли жену, я искренне вам сочувствую.
– Спасибо за ваши слова, мисс Сайкс. Ей-богу, спасибо.
Через несколько минут Холли снова вытащила мобильник.
– Я только позвоню Шэрон, моей сестре. Она сейчас в Англии, и ей, возможно, удастся оттуда связаться с Афинами и узнать, как там Аоифе.
Сигнал, поступавший мне от Ошимы, то и дело прерывался; я мысленно предупредила его об этом и спросила: Что ты выяснил насчет нашей «хозяйки»?
Ее зовут Нэнси; она ненавидит мышей; а людей уже восемь раз убивала, – с некоторым опозданием донесся до меня его ответ. – Совсем юной отправилась воевать на юг Судана. Это первое задание, порученное ей Бржички… Маринус, что такое «курарехинолин»?
Плохая новость. Яд. Один миллиграмм может вызвать полный паралич дыхательной системы в течение всего десяти секунд. И коронеры никогда не определят, был ли яд вообще применен. А что?
У этой Нэнси и Бржички имеются бесшумные пистолеты, заряженные шприцами с этим ядом. И вряд ли они запаслись подобным оружием для самозащиты.
– Хорошо, я еще раз позвоню в участок, – сказал Бржички, словно ему очень хотелось помочь Холли. – Может, они уже знают, в какой именно афинской больнице находится ваша дочь. Тогда, по крайней мере, вы сможете связаться с этой больницей напрямую.
– О, я буду так вам благодарна! – Холли очень побледнела, и вид у нее был совершенно больной.
Бржички немного размотал свой плед и вытащил телефон.
– Соедините со Вторым. Это Второй? Я Двадцать Восьмой, вы записываете, Второй?
И тут неожиданно ожил наушник за ухом у Нэнси, и я отчетливо услышала голос Иммакюле Константен:
– Слышу вас прекрасно. Учитывая сложившиеся обстоятельства, постарайтесь все же соблюдать правила безопасности. А вашу гостью устраните.
Я была потрясена до глубины души. С трудом сдерживая себя, я мысленно крикнула: Ошима, вытащи ее оттуда! Но в ответ я услышала лишь некий невнятный шум: Ошима либо меня не слышал, либо не мог ответить; а может, и то и другое.
Ко мне вернулась ясность мысли.
– Запишите, Второй, – говорил между тем Бржички. – Сейчас мы между Пятой авеню и 68-й Восточной; движение практически стоит намертво. Можно дать вам совет? По-моему, стоит отложить ваш последний приказ, поскольку…
– Сделайте этой Сайкс укол «успокоительного». В обе руки, – приказала Константен своим нежным голоском. – И никаких отлагательств. Выполняйте, Двадцать Восьмой.
Я изо всех сил мысленно возопила: Ошима, вытащи ее оттуда, вытащи ее оттуда немедленно!
Но ответа не было. Ни его душа, ни его безжизненное тело, находившееся рядом со мной на мокрой скамейке всего в квартале от той полицейской машины, на мои призывы не реагировали. Мне оставалось только бессильно смотреть, как убивают невинную женщину, которую я же и втянула в нашу Войну. Я не могла сейчас физически оказаться рядом с Холли, но даже если б я и смогла преодолеть это расстояние, то все равно прибыла бы туда слишком поздно.
– Понял, Второй. Буду действовать, как вы советуете.
Бржички кивнул Льюису, который смотрел на него в зеркальце заднего вида, потом Нэнси.
А Холли спросила:
– Ну что, удалось вам узнать телефон больницы, детектив Марр?
– Наш секретарь как раз этим сейчас занимается. – Бржички под пледом вынул из кобуры свой транк-пистолет и осторожно спустил предохранитель; я наблюдала за ним глазами Нэнси, оказавшейся левшой: она сделала то же самое, но левой рукой.
– В чем дело? – Теперь голос Холли звучал иначе. – Зачем вам пистолеты?
Совершенно рефлекторно я тщетно пыталась убедить Нэнси не стрелять, прекрасно понимая, что мои попытки бессмысленны и невозможны, поскольку я находилась всего лишь в состоянии мысленного контакта с активно действующей душой своего партнера. Так что я в ужасе смотрела, как Нэнси подняла руку и… шприц с ядом вонзился прямо в горло Бржички; на кадыке у него тут же выступило крошечное красное пятнышко. Он прикоснулся к пятнышку, с удивлением посмотрел на каплю крови у себя на пальце, потом – на Нэнси, пробормотал: «Какого черта…» и замертво сполз на пол.
Льюис что-то кричал – глухо, словно находился под водой. Я разобрала только: «Нэнси, да включи же ты свои гребаные МОЗГИ!», но тут Нэнси, похоже, сама того не ожидая, вынула из рук Бржички его заряженный пистолет и выстрелила Льюису прямо в щеку. Он что-то заверещал изумленным фальцетом, а Нэнси, которую сейчас безжалостно «обрабатывал» Ошима, вдруг перелезла через Холли на переднее пассажирское сиденье рядом с только что испустившим последний вздох Льюисом, приковала себя наручниками к рулевому колесу, а затем открыла замки на задних дверцах автомобиля. В качестве прощального дара Ошима начисто стер из памяти Нэнси все произошедшее и ввел в бессознательное состояние. Затем его душа покинула тело Нэнси и проникла в тело Холли, страшно всем этим травмированной. Ошима тут же умело подавил психику своей новой «хозяйки», и Холли, надев темные очки и поправив шарф, искусно обмотанный вокруг головы, преспокойно вылезла из полицейской машины и неторопливо пошла по Парк-авеню обратно к тому месту, где ее в эту машину усадили. Прерванная связь между мной и Ошимой наконец возобновилась, и я вновь услышала его голос: Маринус, ты как там?
Только теперь я позволила себе вздохнуть с облегчением. Просто дух захватило, Ошима!
Война, – ответил старый воин, – а теперь вот еще и логистикой придется заняться. Итак, у нас имеется немолодая, ушедшая на покой писательница, у которой сейчас явно не все в порядке с головой, поскольку она только что вылезла из патрульной машины, в которой остались двое мертвых полицейских, фальшивых естественно, и один живой, но тоже фальшивый. Есть какие-нибудь идеи?
Приведи Холли снова сюда и соединись с собственным телом, – посоветовала я Ошиме. – А я пока позвоню Л’Окхне и попрошу организовать внезапное отключение всех уличных видеокамер в Верхнем Ист-Сайде.
Ошима в теле Холли, уже снова направлявшейся в сторону парка, спросил: А он сумеет, наркоман этот?
Если такая возможность есть, он ее отыщет. Если ее нет, он ее создаст.
А затем что? 119А – уже не та неприступная крепость, как когда-то.
Согласна. Мы отправимся к Уналак. Я попрошу ее за нами приехать и спасти нас всех. А теперь я отсоединяюсь, скоро и так увидимся. Я открыла глаза. Мой зонт по-прежнему наполовину скрывал нас с Ошимой, но какая-то серая белка, заинтересованная моей неподвижностью, уже с любопытством обнюхивала мою ступню. Я чуть шевельнула ногой, и белка тут же исчезла.
– Ну, вот мы и дома! – провозгласила Уналак.
Она остановила машину ровно напротив своей входной двери, рядом с книжным магазином «Три жизни» на углу Уэверли-плейс и 10-й улицы Вест-сайда. Затем Уналак, на всякий случай оставив аварийную сигнализацию включенной, помогла мне быстро переправить Холли из машины до входа в дом; Ошима с видом монаха-ассасина все это время стоял на страже. Холли все еще находилась под воздействием той психоседативной обработки, которой ее подверг Ошима, и наша живописная группа привлекла внимание какого-то высокого бородатого мужчины в очках с проволочной оправой.
– Эй, Уналак, привет. У тебя все в порядке?
– Все хорошо, Тоби, – сказала Уналак. – Просто моя приятельница только что прилетела из Дублина, но поскольку она смертельно боится летать, приняла таблетку снотворного, чтобы вырубиться на все время полета, и вот до сих пор никак толком не проснется.
– Еще бы, ей небось все еще кажется, что она летит на высоте двадцать тысяч футов.
– В следующий раз, думаю, она предпочтет выпить стакан белого вина.
– Ты потом загляни ко мне в магазин. Там твои книги на санскрите пришли.
– Непременно загляну, Тоби, спасибо тебе.
Уналак наконец отыскала свои ключи, но ее подруга Инес уже открыла нам дверь. От волнения ее лицо стало каким-то ужасно строгим, напряженным, словно это Уналак была простой смертной, хрупкой и уязвимой, а вовсе не она сама. Инес кивнула мне и Ошиме и с состраданием вгляделась в лицо Холли.
– Ничего, она полностью придет в норму, если ей дать поспать хотя бы пару часов, – сказала я.
Инес с сомнением посмотрела на меня, явно желая сказать: «Надеюсь, вы правы», и отправилась ставить машину на ближайшую подземную парковку. Уналак потащила нас вверх по лестнице, затем по коридору в крошечный лифт, но для Ошимы места не хватило, и ему пришлось подниматься по лестнице. Я нажала на кнопку.
Доллар за твои мысли, – сказала мне Уналак.
В те времена, когда я была Ю Леоном, такие мысли стоили не больше пенни.
Инфляция, – пожала плечами Уналак, тряхнув пышными волосами. – Неужели Эстер действительно сумела остаться в живых, спрятавшись где-то внутри этой чужой головы?
Я посмотрела на морщинистое, строгое, эргономичное лицо Холли. Она все еще время от времени постанывала, как измученный страшными снами человек, который никак не может проснуться и прогнать эти сны. Надеюсь, что это так. Знаешь, Уналак, если Эстер правильно интерпретировала Сценарий, то такое вполне возможно. Но я и сама не знаю, верю ли я в существование этого Сценария. Или в существование некого Контрсценария. И я не понимаю, почему Константен так хочется, чтобы Холли умерла. И я совсем не уверена, что Элайджа Д’Арнок действительно решил перейти на нашу сторону, как не уверена и в том, что мы правильно трактуем ситуацию с Садакатом.
– Если честно, то я вообще ничего толком не понимаю, – призналась я уже вслух своей старинной подруге, с которой мы были знакомы уже лет пятьсот.
– По крайней мере, – Уналак досадливо отбросила назад прядь медных волос, щекотавшую ей нос, – эти Анахореты не могут использовать твою чрезмерную самоуверенность в своих интересах.
Холли спала, Ошима смотрел фильм «Крестный отец-2», Уналак готовила салат, а Инес пригласила меня протестировать ее «Стейнвей», поскольку только вчера приходил настройщик. С мансарды, где стояло пианино, открывался чудесный вид на Уэверли-плейс, а сама комнатка пропахла апельсинами и лаймами, которые мать Инес ящиками присылала из Флориды. Фотография Инес и Уналак, как всегда, стояла на крышке «Стейнвея»: они позировали фотографу в лыжных костюмах на какой-то заснеженной вершине и выглядели бесстрашными исследовательницами. Уналак никогда не стала бы обсуждать Вторую Миссию со своей подругой, но Инес была далеко не глупа и, должно быть, почуяла, что происходит нечто очень важное. Мучительно быть простой смертной и любить «вечного» человека – как, впрочем, и наоборот, – так что мое решение, принятое на этой неделе, касалось не только будущего Хорологов, но и всех, с кем мы были связаны: наших любимых, наших коллег, наших пациентов; всем этим людям будет очень плохо, если мы никогда больше не вернемся назад; так, например, вся жизнь Холли прошла под знаком испытанного ею горя и ужаса, когда во время Первой Миссии исчез (и, возможно, погиб) Кси Ло, обитавший в теле Жако. Если тебя связывает с кем-то любовь, то все, что случается с тобой, случается и с тем, другим.
Я перелистала ноты, лежавшие на крышке пианино, и выбрала шутливые «Прелюдии и фуги» Шостаковича. Это дьявольски трудная вещь, но в итоге получаешь огромное удовольствие. Затем я сыграла «На тему Хью Эштона» Уильяма Бёрда – так сказать, в качестве освежителя вкуса – и несколько шведских народных песен Йена Йохансона. Оказалось также, что я еще помню сонаты Скарлатти[244] – К32, К212 и К9. Эти старинные итальянские сонаты – просто нить Ариадны, которая соединяет Айрис Маринус-Фенби, Ю Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чоудари, Пабло Антея Маринуса, Клару Маринус Коскову и Лукаса Маринуса, самого первого среди моих «Я», открывшего для себя Скарлатти еще во время своей жизни в Японии. Я, помнится, играла сонату К9 буквально за несколько часов до моей смерти в июле 1811 года. Тогда я уже в течение нескольких недель чувствовала приближение смерти и заранее, как говорится, привела свои дела в порядок. Мой друг Элатту помог мне отправиться «в свободное плавание», снабдив пузырьком морфина, который я заранее приберегла для подобной оказии. Я чувствовала, как моя душа уходит от света дня туда, за сумеречные Высокие Холмы, и все хотела знать, где и в ком я буду возрождена снова: в вигваме или во дворце, в ледяном иглу или в джунглях, в тундре или на обыкновенной кровати с четырьмя ножками и балдахином; в теле принцессы, дочери палача или судомойки, когда Земля совершит сорок девять оборотов вокруг своей оси…
…но возродилась я в жутком гнезде из тряпья и гнилой соломы в теле девочки, сгоравшей от лихорадки. Ее кровь пили комары и вши, она была страшно ослаблена и заражена всевозможными желудочно-кишечными паразитами. Корь расправилась с душой маленькой Клары, предоставив мне новое тело, но прошло еще три дня, прежде чем я сумела психологически оправиться и правильно оценить свое нынешнее окружение. Восьмилетняя Клара была собственностью помещика Кирилла Андреевича Береновского, который, впрочем, в своем имении вовсе не жил. Его поместье Оборино было расположено в живописной петле, образованной излучиной реки Камы – в Пермской губернии России. Береновский приезжал на землю своих предков примерно раз в год, каждый раз пугая местных чиновников; он охотился, насиловал девушек и требовал от управляющего все более жесткого обращения с крепостными, поскольку деньги помещику нужны были немалые. Управляющий старался вовсю, высасывая из крестьян последние соки, так что жилось крепостным и их детям несладко. Но жизнь маленькой Клары была особенно несчастливой даже по меркам того времени. Ее отца убил бык, а мать, еще молодая женщина, превратилась в развалину в результате бесконечной череды беременностей и родов, тяжелой крестьянской работы и пристрастия к самогону, который в деревне называли «тошниловкой». Клара стала ее последним ребенком; она была самой жалкой и самой слабенькой из девяти детей, родившихся в этой семье. Три ее сестренки еще в раннем детстве умерли от болезней, двух других, когда они чуть подросли, отправили на фабрику в Екатеринбург отрабатывать долги Береновского, а троих братьев Клары забрили в солдаты и отправили в императорскую армию как раз вовремя, чтобы они успели пасть под Эйлау[245]. Внезапное выздоровление Клары, находившейся при смерти, было воспринято семьей с безрадостным фатализмом. Для Лукаса Маринуса, хирурга и ученого, возрождение в этой вонючей крысиной норе, где люди от голода иной раз готовы были съесть друг друга, было поистине падением на самое дно, и теперь его жизнь должна была стать новым долгим, полным судорожных, почти истерических, усилий карабканьем вверх по социальной лестнице, причем в женском теле, что в России начала XIX века было почти невозможно. Я тогда еще не владела особыми психозотерическими навыками, которые могли бы ускорить это восхождение. Так что Кларе оставалась только Русская православная церковь.
Тамошний батюшка Дмитрий Николаевич Косков был уроженцем Санкт-Петербурга; именно он крестил, женил и хоронил всех четырехсот крепостных Береновского и три десятка «вольных», проживавших в Оборино. Он же, разумеется, читал прихожанам проповеди. Дмитрий и его жена Василиса проживали в покосившемся домишке, окна которого смотрели на реку. Косковы приехали в Оборино за десять лет до моего возрождения в теле Клары; тогда они были молоды и полны филантропического рвения; им страшно хотелось хоть чем-то помочь крестьянам, хоть как-то облегчить их невыносимую жизнь, наполненную бесконечной тяжелой работой и скотством, столь свойственным Дикому Востоку[246]. Василиса Коскова безмерно страдала из-за невозможности иметь детей и была убеждена в том, что из-за этого весь свет над ней смеется. Ее единственными друзьями в Оборино были книги; книги умели с ней говорить, но, увы, не умели слушать. Ennui[247] Дмитрия Коскова имела примерно тот же корень; кроме того, он каждый день и час проклинал себя за то, что потерял возможность служить церкви в Санкт-Петербурге, где и его жена, и его карьера, как ему казалось, процветали бы. Он ежегодно просил церковные власти предоставить ему приход, несколько более близкий к цивилизации, но все его просьбы оставались без ответа. Он, как мы бы сказали сегодня, попросту «выпал из обоймы». Дмитрий понимал, что у него есть Бог, но никак не мог понять, почему Бог приговорил его и Василису жить на самом дне того болота предрассудков, злобы и греха, которое буквально затопило Оборино при Береновском. Впрочем, самого Береновского это ничуть не заботило; он вообще больше интересовался здоровьем своих гончих, чем благополучием своих крепостных.
А вот маленькой Кларе, то есть мне в ее теле, Косковы представлялись поистине идеалом.
Одной из обязанностей Клары – а она, едва поправившись, снова вернулась к своим обязанностям – было относить свежие яйца в дома наиболее уважаемых людей поместья: управляющего, кузнеца и священника. Тем временем уже наступил 1812 год. Однажды утром, подав Василисе Косковой корзинку с яйцами на пороге кухни, я, страшно смущаясь, спросила у нее: правда ли, что я встречусь в раю со своими умершими сестренками? Жену священника мой вопрос застал врасплох – во-первых, она, видимо, считала меня немой, а тут я вдруг заговорила, а во-вторых, вопрос, с ее точки зрения, был настолько элементарным, что она растерялась и стала спрашивать, разве я не посещаю церковь хотя бы по воскресеньям и не слушаю проповеди отца Дмитрия? Я объяснила, что мне мешают туда ходить мальчишки, которые щиплют меня за руки и дергают за волосы; они хотят, чтобы я перестала слушать Слово Божье, а мне самой очень хотелось бы послушать про жизнь Иисуса. Да, разумеется, я самым подлым образом воспользовалась собственным богатым опытом и знаниями и стала манипулировать несчастной одинокой женщиной, стараясь вызвать ее жалость и доверие; но у меня попросту не было выхода: иначе мне и в дальнейшем светила жизнь, полная тяжкого тупого труда, рабства и леденящего зимнего холода, который, как говорили в деревне, «пробирает до печенок». Василиса попалась на мою удочку; она провела меня на кухню, усадила и стала рассказывать, как Иисус Христос явился на землю в образе человеческом, дабы дать нам, грешникам, возможность отправиться после смерти в Рай, если мы будем молиться и вести себя, как подобает добрым христианам.
Я с серьезным видом кивала, слушая ее, а потом поблагодарила и спросила, действительно ли Косковы приехали из самого Петербурга. Тут Василиса окончательно разговорилась и вскоре уже вспоминала оперный театр, Аничков дворец, балы в день именин архиепископа, фейерверки на балу у какой-то графини и так далее. Я несколько раз говорила, что мне пора идти, что мать побьет меня за то, что я так задержалась, но Василиса все не умолкала. А в следующий раз, когда я принесла яйца, она напоила меня настоящим чаем из самовара и угостила абрикосовым вареньем. Ничего подобного я никогда не пробовала и решила, что это и есть нектар. А уже через несколько дней она, меланхоличная жена еще более меланхоличного священника, уже обсуждала со мной, крепостной девчонкой, свои личные проблемы и разочарования. Маленькая Клара слушала ее с мудростью, значительно превосходившей возраст любого восьмилетнего ребенка. И в один прекрасный день я решила рискнуть: рассказала Василисе о волшебном сне, который мне якобы приснился. Я с воодушевлением описала ей даму с молочно-белой кожей и доброй улыбкой, скрывающей лицо под синей вуалью. Эта дама неожиданно появилась в нашей жалкой избушке, где жили мы с матерью, и велела мне непременно учиться читать и писать, чтобы впоследствии иметь возможность передать послание ее сына другим крепостным. Но самое странное, продолжала выдумывать я, эта добрая женщина говорила на каком-то странном языке, которого я не знала, но почему-то все поняла, и каждое ее слово навсегда запало мне в душу.
Ну, госпожа Василиса Коскова, о чем это вам рассказывала маленькая крепостная девочка?
Хотя муж Василисы, священник Дмитрий Николаевич, был очень доволен тем, что нервы его жены значительно успокоились в результате душеспасительных бесед со мной, его все же беспокоило, что к ней в очередной раз «присосался» кто-то из «этих хитрых крестьян». В итоге он отвел меня в церковь, когда там никого не было, и решил хорошенько расспросить. Я старательно изображала смущение и растерянность – еще бы, ведь на меня обратил внимание такой значительный человек! – и всячески подталкивала Дмитрия Николаевича к тому, чтобы он поверил: перед ним дитя, которому судьбой уготовано особое, куда более высокое, место в жизни, и именно он обязан об этом позаботиться. Он задал мне множество вопросов о моем «сне». Могу ли я подробно описать ту «даму»? Я описала: темные волосы, прелестная улыбка, голубая вуаль – не белая, не красная, а ярко-голубая, как летнее небо. Отец Дмитрий попросил меня повторить те «странные слова», которые она мне «говорила». Маленькая Клара нахмурилась и, страшно стесняясь, призналась, что эти слова звучали не по-русски. Да-да, сказал отец Дмитрий, жена уже говорила об этом, но все же не могу ли я припомнить хоть что-то из слов «дамы»? Клара закрыла глаза и процитировала на греческом из Евангелия от Матфея 19:14: Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне; ибо таковых есть Царство Небесное.
Священник от изумления разинул рот и вытаращил глаза.
А я, перепугавшись и дрожа как осиновый лист, спросила: уж не значат ли эти слова что-либо дурное?
Моя совесть была чиста. Я чувствовала себя отнюдь не паразитом, а эпифитом[248].
Через несколько дней отец Дмитрий подошел к управляющему имением Сигорскому и попросил, чтобы тот разрешил маленькой Кларе жить у них в доме; он пообещал, что его жена научит девочку читать и писать, а также обучит всему, что должна уметь хорошая горничная, и та впоследствии сможет прислуживать в доме Береновского. Сигорский согласился на эту необычную просьбу, рассчитывая, что в ответ отец Дмитрий закроет свои честные глаза священника на бесконечный обман и насилие, которые он, управляющий, творит в имении. Мне нечего было взять с собой из родного дома, кроме платья из мешковины, деревянных башмаков и грязного овечьего полушубка. Вечером Василиса как следует выкупала меня в горячей воде – это случилось впервые с тех пор, как я умерла в Японии, хотя там-то я частенько наслаждалась горячей ванной, – и выдала мне чистое платье и настоящее шерстяное одеяло. Итак, прогресс был налицо! Пока я сидела в корыте с горячей водой, явилась моя «мать», требуя в качестве компенсации за девочку рубль. Дмитрий заплатил, понимая, что второй рубль она никогда попросить не осмелится. Я потом не раз встречала ее, но она всегда делала вид, что меня не знает, а на следующую зиму она, пьяная, свалилась ночью в канаву, заснула, да так больше и не проснулась.
Даже таким благословенным «вечным людям», как я, не дано спасти всех своих близких.
Пусть это и нескромно с моей стороны, но я, став де-факто, если и не де-юро, дочерью Косковых, вернула в эту семью смысл жизни и любовь. Василиса устроила при церкви школу и стала учить деревенских детей азбуке, арифметике и письму, а по вечерам находила время, чтобы учить меня французскому. Лукас Маринус из моей прошлой жизни неплохо знал этот язык, так что я стала весьма успешной ученицей, чем невероятно радовала Василису; она искренне считала, что мои успехи – это награда ей за все труды. Так прошло пять лет, я стала уже почти взрослой девушкой, высокой и сильной, и каждое лето, ожидая очередного приезда Береновского, начинала трепетать, опасаясь, что он заметит меня в церкви и спросит, почему его крепостная держится так вольно? Уж не забыла ли она, что является его рабыней? Мне необходимо было не только защитить свои завоевания, но и продолжить подниматься по социальной лестнице, а для этого я должна была поскорее подыскать своим благодетелям могущественного покровителя.
Дядя отца Дмитрия, Петр Иванович Черненко, был вполне очевидным и, пожалуй, единственным кандидатом на эту роль. В наши дни он бы давно прославился как человек, который не только создал сам себя, но и способствовал продвижению других; а уж сплетнями о его частной жизни были полны все «желтые» журналы. Он, будучи еще совсем молодым, вызвал в Санкт-Петербурге настоящий скандал, ибо не только тайно сбежал из дому с актрисой на пять лет себя старше, но и женился на ней. Многие злорадно предрекали ему распутную жизнь и в итоге позор и бесчестье, но Петр Иванович позора не нажил, а нажил сперва одно состояние – торгуя с британцами вопреки континентальной блокаде, – а потом и второе, пригласив немецких сталеваров чуть ли не во все плавильные цеха Урала. Его брак по любви оказался прочным, и двое его сыновей уже стали студентами и учились в Гётеборге. Я стала уговаривать Василису, когда он в следующий раз приедет в Пермь по делам, пригласить дядю Петра к нам и непременно показать ему, какую замечательную школу она устроила.
И однажды осенним утром он действительно к нам приехал. И тут уж я постаралась не ударить в грязь лицом. Целый час мы с ним говорили только о металлургии. Петр Иванович Черненко был человеком строптивым, умным и опытным, он немало повидал за свои пятьдесят лет, но даже ему показалось забавным то, что его развлекает какая-то крепостная девчонка, которая умеет на редкость хорошо поддержать разговор даже на такие сугубо мужские темы, как коммерция и выплавка стали. Василиса сказала, что это, должно быть, ангелы нашептывают мне на ухо всякие умные вещи, пока я сплю, а как иначе я смогла так быстро овладеть немецким и французским, научиться вправлять сломанные кости и усвоить основные алгебраические принципы? Я краснела и бормотала что-то насчет книг и «своих благодетелей, которые старше, лучше и умнее меня».
А вечером, уже лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович говорит Дмитрию: «Если этому злобному ослу Береновскому вожжа под хвост попадет, то он бедную девочку на всю жизнь в свекольные поля отправит; заставит и в дождь, и в мороз возиться в земле, а потом делить жалкое ложе с каким-нибудь клыкастым кабаном. Надо что-то с этим делать, племянничек! Надо непременно что-то делать!» А уже на следующий день дядя Петр уехал под непрерывным дождем – весна и осень в России одинаково богаты дождями, превращающими дороги в непролазную грязь, – но на прощанье сказал Дмитрию, что они с Василисой что-то чересчур долго гниют в этой тихой заводи…
Зима 1816 года выдалась не просто суровой, а поистине безжалостной. В деревне умерло около пятнадцати крестьян, отец Дмитрий отпел их, а потом мужики копали могилы в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле. Кама покрылась толстым слоем льда; волки совершенно обнаглели и забегали в деревню; голодали даже священники со своими семьями. Весна не желала наступать до середины апреля, а почтовая карета из Перми не приезжала в Оборино аж до третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два толстых официального вида конверта. Однако вскрывать их никто не решился, пока не вернулся отец Дмитрий, ездивший в лесную сторожку, чтобы причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Вскрыв первый конверт ножом для разрезания страниц, Дмитрий, важно надувая щеки, сообщил: «А это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!»; и он прочел вслух: «Кирилл Андреевич Береновский, владелец имения Оборино в Пермской губернии, навечно дарует крепостной Кларе, дочери крепостной Готы, ныне покойной, полную и безусловную свободу в качестве подданной Его императорского величества Александра I». Моя память почему-то сохранила, как громко кричали в тот день кукушки за рекой и каким потоком лились солнечные лучи в окна маленькой гостиной Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не хотят ли они теперь подумать о том, чтобы я стала их дочерью, и Василиса лишь крепко меня обняла, всю измочив счастливыми слезами, а Дмитрий, смущенно покашляв, сказал, глядя на собственные пальцы: «Я думаю, теперь это можно устроить, Клара». Мы понимали: один лишь Петр Иванович был способен уладить вопрос с моим чудесным освобождением, однако прошло несколько месяцев, прежде чем нам удалось в точности узнать, как он это сделал. Оказалось, что дядя Петр попросту уплатил немалые долги моего хозяина известному виноторговцу, и Береновский согласился даровать мне вольную.
Мы были так взволнованы, что совсем позабыли о втором конверте, хотя в нем содержались не менее важные известия: отца Дмитрия вызывали в епископальное управление Санкт-Петербурга, где были намерены предложить ему новый пост, настоятеля церкви Благовещения на Невском проспекте, не позднее 1 июля сего года. Василиса спросила, причем вполне серьезно, уж не снится ли нам все это. Дмитрий молча подал ей письмо. Читая его, Василиса прямо на глазах помолодела лет на десять. Муж сказал ей, что ему просто не по себе, когда он думает, сколько же дяде Петру пришлось заплатить за столь лакомый пост. Но ответ на этот вопрос мы опять же узнали далеко не сразу и, разумеется, не от самого Петра Ивановича. Оказалось, что платой за это назначение был коносамент на отправку сиенского мрамора для любимого монастыря патриарха. Как известно, человеческая жестокость не знает пределов. Но столь же беспредельной, оказывается, может быть и человеческая щедрость.
С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в условиях просвещенной европейской столицы, а потому, едва мы успели устроиться в новом доме при той петербургской церкви, где отныне стал настоятелем отец Дмитрий, я с головой погрузилась в мир искусства и науки, в мир музыки и театра. Я не пропускала ни одной встречи моих приемных родителей с умными людьми, впитывая во время этих бесед каждое слово, стремясь к знаниям, как всякая неглупая девушка тринадцати лет, только что обретшая свободу. И если сама я была почти уверена в том, что мое низкое происхождение станет серьезным препятствием для проникновения в высшее общество, то, как ни странно, все вышло наоборот: это чудесным образом только повысило мне цену в салонах Петербурга и даже стало неким событием сезона в изголодавшихся по новинкам столичных светских кругах. Не успела я опомниться, как «юную госпожу Коскову из Перми, имеющую столь глубокие и разносторонние познания», постарались «проэкзаменовать» – и в умении говорить на иностранных языках, и по математике, и по литературе. Я, естественно, отдавая должное своей приемной матери, всегда всех уверяла, что именно она «вложила в меня все эти знания», широкий спектр которых объясняется тем, что я, едва научившись читать, сразу стала пользоваться великолепной родительской библиотекой и читала все подряд – Библию, словари, научные альманахи, памфлеты, поэтические сборники и всевозможную научно-популярную литературу. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что крепостные и их хозяева различаются только тем, кто в какой семье родился, тогда как скептики называли меня гусыней, которую «откармливают, чтобы впоследствии сделать fois gras», то есть закармливают меня знаниями, которые я попросту заглатываю, толком не понимая.
Однажды в октябре карета, запряженная четверкой белых породистых лошадей, проехала по Невскому проспекту, и конюший царицы Елизаветы[249] вручил моей семье приглашение в Зимний дворец. Ни Дмитрий, ни Василиса в ту ночь так и не смогли уснуть. Все мы были потрясены и восхищены анфиладой великолепных палат, по которым мы проходили, направляясь в покои самой царицы. Впрочем, моя долгая метажизнь еще несколько веков назад успела сделать мне прививку от преклонения перед роскошью. А что касается царицы Елизаветы, то лучше всего я запомнила ее печальный голос, похожий на голос бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на длинную скамью у огня, тогда как сама Елизавета предпочла кресло с высокой спинкой. Она тут же стала по-русски задавать мне вопросы о моей жизни крепостной, затем перешла на французский, словно проверяя, сколь быстро я способна переходить с родного языка на иностранный и менять тему разговора. В итоге царица перешла на свой родной язык, немецкий, и высказала предположение, что мой круг занятий и обязанностей, должно быть, довольно узок и скучен. Я ответила, что, во-первых, аудиенцию у самой царицы никак нельзя назвать скучной, а во-вторых, я бы, честно говоря, была не слишком опечалена, если бы в светских кругах обо мне стали забывать, и Елизавета сказала, что раз так, то я наверняка прекрасно понимаю, что чувствует она, императрица, в своем дворцовом окружении. Затем она показала мне новенькое фортепьяно, только что привезенное из Гамбурга, и спросила, не хочу ли испробовать, как оно звучит. Я, не ломаясь, сыграла японскую колыбельную, которую выучила еще в Нагасаки, и эта музыка невероятно тронула царицу. Однако я совершенно смешалась, когда Елизавета спросила, о каком муже я мечтаю. «Наша дочь – еще совсем девочка, ваше величество, – обрел наконец дар речи Дмитрий, – и в голове у нее полно всякой чепухи».
«Меня в пятнадцать лет уже выдали замуж», – сказала царица, повернувшись к нему, и он снова сконфуженно умолк. А я заметила, что матримониальные отношения – это отнюдь не то царство, в которое я стремлюсь войти.
«Стрела Купидона промаха не дает, – усмехнулась Елизавета. – И вскоре ты сама в этом убедишься».
Вот уже тысячу лет, дорогая царица, его стрелы постоянно от меня отскакивают, подумала я, но вслух этого не сказала и, естественно, согласилась с ее величеством. Однако она, как ни странно, тут же почувствовала неискренность моего ответа и предположила, что я, должно быть, предпочитаю замужеству общение с книгами. С этим я охотно согласилась и прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса, слушая мои дерзкие речи, только ерзали на своей скамье, чувствуя себя неловко в роскошных, взятых взаймы одеждах. Царица, уставшая от нравов двора, где адюльтер считался чем-то вроде развлечения, смотрела как бы сквозь меня, и золотые отблески огня играли в ее золотистых волосах. «Как странно слышать столь мудрые, достойные стариков, слова из таких юных уст», – только и сказала она.
Наш визит во дворец дал толчок новой волне сплетен; теперь все решали, кто же истинные родители Клары Косковой, и это страшно расстраивало моего приемного отца; потому мы решили, что лучше свести на нет мою краткую «карьеру» салонной диковинки и временно прекратить всякую светскую жизнь. Принятое нами решение как раз совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и его особняк на Гороховой улице стал для нас вторым домом. Жена Петра Ивановича, бывшая актриса Юлия Григорьевна, стала нам верным другом, а на устраиваемых ею обедах я имела возможность встречаться с самыми различными представителями петербургского общества, причем общества куда более высокого интеллектуального уровня и куда более интересного, чем те люди, с которым я имела дело в великосветских гостиных. В доме дяди Петра бывали банкиры и химики, поэты и театральные режиссеры, чиновники и морские офицеры. Я по-прежнему читала запоем и многим авторам посылала письма, подписываясь «К. Косков», желая скрыть свой возраст и гендерную принадлежность. В архивах Хорологов до сих пор хранятся письма, адресованные некоему К. Коскову – например, от французского терапевта Рене Ланнека, изобретателя стетоскопа, от физика Хамфри Дэви[250] и от астронома Джузеппе Пиацци[251]. Возможности поступить в университет у женщин все еще не было, но шли годы, и многие либерально настроенные петербуржцы специально приходили в дом к Черненко, чтобы побеседовать на научные темы с «этой юной, но весьма рассудительной особой», которую про себя считали синим чулком. Со временем я, впрочем, получила несколько предложений руки и сердца, но ни Дмитрий, ни Василиса не выразили особого желания со мной расставаться, да и мне не хотелось снова становиться чьей-то «законной собственностью».
Кларе исполнилось двадцать лет; она готовилась в двенадцатый раз праздновать Рождество вместе с Косковыми. К празднику она получила чудесные подарки: сапожки на меху от Дмитрия, кипу нот для фортепиано от Василисы и соболью шубу от супругов Черненко. В моем дневнике есть запись о том, что 6 января 1823 года отец Дмитрий принес обет Иову и тайным Промыслам Божиим. Хор церкви Благовещения Богородицы пел, правда, в этот день весьма посредственно – у многих из-за холодов оказалось застужено горло и был насморк. Снега в ту зиму выпало особенно много, засыпало даже сточные канавы; морозная дымка окутывала улицы Петербурга, и солнца почти не было видно; с крыш свисали толстенные сосульки; из лошадиных ноздрей вырывались клубы белого пара, свинцово-серые воды Невы были скованы льдом.
Как-то после обеда мы с Василисой сидели в гостиной. Я писала письмо по-немецки по поводу осморегуляции гигантских деревьев одному ученому из Лейденского университета. Моя приемная мать проверяла сочинения своих учеников по французскому языку. В печи жарко горели дрова. Галина, наша домоправительница, зажгла светильники и, как всегда, принялась ворчать, что я своими занятиями окончательно испорчу себе зрение; вдруг мы услышали стук в дверь. Джаспер, наш маленький пес неизвестной породы, с лаем понесся в прихожую, царапая когтями пол, а мы с Василисой удивленно переглянулись: в тот день никто из нас гостей не ждал. Я выглянула в окно: за кружевной занавеской виднелась чья-то незнакомая карета, окна которой были закрыты шторками. Галина принесла нам визитную карточку, которую в дверях подал ей кучер, и Василиса с некоторым сомнением прочла вслух: «Господин Шайлоу Давыдов». «Шайлоу? Звучит по-иностранному, – сказала она. – Тебе не кажется, Клара?» Адрес Давыдова, однако, вызывал уважение: Сенная площадь. «Может быть, это друзья дяди Петра?» – предположила я.
«Мне сказали, что и госпожа Давыдова тоже ждет в карете», – сообщила Галина.
Неожиданно утратив все сомнения – позднее мне стало ясно, что это был Акт Убеждения, – Василиса сказала: «Ну так скорей пригласи их в дом! Господи, что они могли о нас подумать? Бедная дама наверняка замерзла!»
– Извините, что мы явились без приглашения и без предупреждения, – сказал, входя, подвижный мужчина с роскошными усами и звучным голосом, одетый в темный костюм явно иностранного покроя. – Госпожа Коскова и ее дочь, как я понимаю? Во всем виноват я. Я еще утром, до похода в церковь, написал вам письмо, в котором представился и подробно рассказал о себе, но тут одного из наших конюхов лошадь ударила копытом, да так, что пришлось врача вызывать. Из-за всей это суматохи я совершенно забыл проверить, было ли мое письмо вам доставлено. Итак, Шайлоу Давыдов, как говорится, к вашим услугам. – Он поклонился и с улыбкой вручил Галине свою шляпу. – По отцу у меня русские корни, но живу я в Марселе, впрочем, живу я где придется. Однако позвольте мне… – и я вдруг заметила в его русской речи некую особую, «китайскую», певучесть, – представить вам мою жену. Клодетт Давыдова, которая вам, мадемуазель Коскова, известна также под своей девичьей фамилией, ставшей также ее писательским псевдонимом: К. Холокаи.
Вот это неожиданность! Я действительно переписывалась с «К. Холокаи», автором философского трактата о трансмиграции душ, но мне и в голову не приходило, что это не «он», а «она». Смуглое лицо госпожи Давыдовой и ее пытливый взгляд выдавали ее левантийское или персидское происхождение. На ней было шелковое платье цвета голубиного крыла, а на шее – ожерелье из белых и черных жемчужин.
– Госпожа Коскова, – обратилась она к Василисе, – благодарю вас за проявленное гостеприимство по отношению к двум незнакомцам в такой холодный зимний день. – Она говорила по-русски немного медленней, чем ее муж, с величайшей осторожностью подбирая слова, чем невольно заставляла тех, к кому она обращалась, слушать ее с особым вниманием. – Нам бы, конечно, следовало подождать до утра и пригласить вас к себе, но имя «К. Косков», произнесенное всего час назад в доме профессора Обеля Андропова, я сочла неким… особым знаком…
– Профессор Андропов – наш друг, – сказала моя приемная мать.
– И великолепный ученый-лингвист, знаток классических языков, – прибавила я.
– И это действительно так. Так вот, профессор Андропов сказал мне, что «К» означает «Клара»; а потом на пути домой я случайно выглянула из кареты и увидела ту церковь, где служит ваш отец. Какой-то человек, похожий на домового, сказал, что вы, возможно, дома… Извините, но я… – Клодетт Давыдова спросила у мужа по-арабски, как по-русски сказать «поддалась искушению», и Шайлоу Давыдов подсказал ей.
– Но это же очень хорошо! – воскликнула Василиса, хотя все еще хлопала от удивления глазами, глядя на этих экзотического вида незнакомцев, которых, как я подозревала, сама же и пригласила, но потом совершенно об этом позабыла. – Мы вам, конечно же, рады. Мой муж скоро придет, а вы пока устраивайтесь поудобней, прошу вас. У нас, конечно, не дворец, но…
– Ни в одном дворце меня не встречали столь же гостеприимно. – Шайлоу Давыдов оглядел нашу гостиную. – Моя жена так мечтала познакомиться с «К. Косковым» – с самого первого дня, когда я решил посетить Петербург.
– Да, это правда. – Клодетт Давыдова отдала Галине свою муфту из белого меха и тихонько ее поблагодарила. – И, насколько я могу судить по тому удивлению, которое выказала юная госпожа Коскова, мы обе писали друг другу, будучи абсолютно уверенными, что наш адресат – мужчина. Я правильно предположила, госпожа Коскова?
– Да, это именно так, госпожа Давыдова, не смею этого отрицать, – сказала я, и мы наконец уселись.
– Не правда ли, это похоже на некий абсурдный фарс, достойный сцены? – улыбнулась Клодетт.
– В этом мире все поставлено с ног на голову, – вздохнул Шайлоу Давыдов. – У нас женщины вынуждены скрывать свою половую принадлежность из боязни, что их идеи будут осмеяны или отвергнуты.
Мы дружно признали справедливость этих слов и снова умолкли. Наконец Василиса, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, сказала:
– Клара, дорогая, не подбросишь ли ты в печь дровишек? Что-то у нас прохладно. И пусть Галина принесет гостям чаю.
– Мой бизнес связан с морем, господин Косков, – сказал Шайлоу Давыдов. Мой приемный отец воспринял неожиданный визит Давыдовых скорее с удовольствием, и для мужчин чай с печеньем и пирожками сменился коньяком и сигарами, которые Шайлоу подарил Дмитрию. – Я занимаюсь морскими перевозками, фрахтом, верфями, причалами, морской страховкой… – Он неопределенно махнул рукой. – Я прибыл в Петербург по приглашению вашего Адмиралтейства, но в детали я, естественно, вдаваться не могу. Я буду здесь работать по крайней мере год, и мне был предоставлен дом на Невском проспекте. Скажите, госпожа Коскова, сложно ли найти таких слуг, которые были бы одновременно и расторопны, и честны? В Марселе, стыдно сказать, подобное сочетание встречается столь же редко, как зубы у курицы.
– Черненко помогут, – успокоила Василиса. – Дядя Дмитрия, Петр Иванович, и его жена всегда как-то находят нужное количество «зубастых несушек». Верно, Дмитрий?
– Зная своего дядю, могу вас заверить: он и Золотое Руно вам добыть сумеет. – Дмитрий с наслаждением затянулся сигарой. – А как вы, госпожа Давыдова, собираетесь проводить время в те долгие месяцы, что вам придется провести в нашем холодном пустынном краю?
– О, у меня душа исследователя. Как и у моего мужа, – сказала Клодетт Давыдова и умолкла, словно дала исчерпывающий ответ. В печи, рассыпая искры, потрескивали поленья. Выдержав паузу, Клодетт пояснила: – Впрочем, сперва я намереваюсь закончить комментарий к «Метаморфозам» Овидия[252]. Я даже лелеяла надежду, что «уважаемый К. Косков» окажет мне честь и взглянет на мою писанину, если, конечно…
Я тут же сказала, что почту это за честь и что мы, «подпольные» женщины-ученые, должны всегда поддерживать друг друга. Затем я спросила, получил ли «господин К. Холокаи» мое последнее письмо, посланное в минувшем августе на адрес российского консула в Марселе.
– Конечно, я его получила, и ваши идеи показались мне очень интересными, – живо откликнулась Клодетт Давыдова. – Мой муж, который не меньше меня увлекается философией, был просто в восторге, узнав вашу точку зрения по поводу царства Тьмы.
Теперь уже заинтересовалась Василиса:
– О каком это темном царстве шла речь, дорогая?
Я терпеть не могла лгать приемным родителям, даже случайно, даже путем простого умолчания, но тема вечного, точнее, Вневременного, существования в этом безбожном, безбожном мире была явно не самой удачной для обсуждения в нашей богобоязненной семье. Пока я изобретала какое-нибудь простенькое объяснение, мой взгляд случайно упал на Шайлоу Давыдова, и я вздрогнула: глаза у него были полузакрыты, а на лбу сияло пятно – в том самом месте, где, как я знала по своим предыдущим возрождениям на Востоке, находится чакра, «третий глаз». Я посмотрела на Клодетт Давыдову. У нее на лбу светилось точно такое же пятно. У нас в гостиной явно что-то происходило. Я посмотрела на Василису и Дмитрия и увидела, что они застыли, как восковые фигуры. Василиса выглядела по-прежнему сосредоточенной, но, похоже, разум ее был полностью закрыт для восприятия. И, скорее всего, кто-то «помог» ей его закрыть. В пальцах Дмитрия все еще дымилась сигара, но лицо и тело его были совершенно неподвижны.
После прожитых тысячи двухсот лет я постепенно убедила себя, что стала неуязвимой для потрясений, но я ошибалась. Время не остановилось. Огонь все еще горел. Я все еще слышала, как Галина крошит овощи на кухне. Инстинктивно я пощупала пульс на руке Василисы и обнаружила, что он бьется сильно и спокойно. Ее дыхание было замедленным и поверхностным, но тоже спокойным. То же творилось и с Дмитрием. Я окликнула их, но они меня не услышали. Их здесь не было. Этому могла быть только одна причина. Точнее, несколько взаимосвязанных причин.
Гости между тем вновь обрели нормальный вид и явно ждали, что я скажу. Я встала, чувствуя себя одновременно и потерявшей почву под ногами, и страшно разгневанной, схватила кочергу и с яростью, какая никак не могла быть свойственна двадцатилетней дочери русского священника, заявила этим псевдо-Давыдовым:
– Если вы что-то сделали с моими родителями, то, клянусь…
– Зачем нам причинять зло таким чудесным людям? – Шайлоу Давыдов был, казалось, искренне удивлен. – Мы просто применили к ним Акт Хиатуса, только и всего.
Клодетт Давыдова тут же его перебила:
– Нам хотелось поговорить с вами наедине, Клара. Мы легко можем вывести ваших родителей из состояния хиатуса, достаточно щелкнуть пальцами, – она легонько взмахнула рукой, – и они даже не вспомнят о том, что с ними произошло.
Но мне все еще чудилось, что от этих лже-Давыдовых исходит угроза, и я спросила, не является ли хиатус чем-то родственным месмеризму[253].
– Франц Месмер – просто чертов болтун! – сердито сказала Клодетт. – Мы – психозотерики. Психозотерики Глубинного Течения.
Видя, что ее заявление меня попросту ошарашило, Шайлоу Давыдов спросил:
– Неужели вы никогда прежде не являлись свидетельницей чего-либо подобного, госпожа Коскова?
– Нет, – ответила я.
Давыдовы переглянулись, явно удивленные. Шайлоу вынул сигару из пальцев Дмитрия, пока та не успела их обжечь, и положил в пепельницу.
– Может быть, вы все же поставите кочергу на место? – сказал он мне. – Она никак не сможет помочь вам в этом разобраться.
Чувствуя себя полной дурой, я убрала кочергу и вдруг поняла, что слышу стук копыт по мостовой, звяканье уздечек и крики возниц на Невском проспекте. Здесь, в стенах нашей гостиной, моя метажизнь явно вступала в новую фазу, и я наконец решилась прямо спросить:
– Но кто же вы такие? Кто вы на самом деле?
Шайлоу Давыдов сказал:
– Мое имя – Кси Ло. «Шайлоу» или «Шило» – самое близкое из европейских имен, какое я сумел себе подобрать. Мою коллегу, которой приходится на публике играть роль моей жены, зовут Холокаи. Это наши истинные имена, мы носим их с момента нашего появления на свет. Эти имена носят наши души, если угодно. Итак, мой первый вопрос к тебе, госпожа Клара Коскова: как твое истинное имя?
Совершенно не подобающим для приличной девицы образом я взяла бокал Дмитрия и разом отпила добрую половину налитого туда коньяка. Я так давно похоронила мечту, что мне когда-нибудь доведется встретиться с такими же, как я, «вечными людьми»! И теперь, когда это произошло на самом деле, я, увы, оказалась совершенно не подготовленной к такой встрече.
– Маринус, – хрипло пискнула я, поскольку коньяк обжег мне горло. – Я – Маринус.
– Приятно познакомиться, Маринус, – сказала Холокаи, то есть Клодетт Давыдова.
– Я знаю это имя, – нахмурился Кси Ло, то есть Шайлоу. – Но откуда?
– Вы не ошибетесь, если заглянете в мои мысли, – решительно предложила ему я.
– Маринус, – Кси Ло погладил свои пышные баки. – Маринус Тирский, картограф? Так? Нет. У императора Филиппа Араба[254] отца, кажется, звали Юлиус Маринус. Нет? Ну, дальше я, пожалуй, эту царапину расчесывать не стану. Из твоего письма мы поняли, что ты не из Постоянных Резидентов, а из Вернувшихся?
Я призналась, что не поняла вопроса.
Их, похоже, уже начинало раздражать мое невежество. Холокаи-Клодетт сказала:
– Вернувшиеся – это те, кто умирает, отправляется в сумеречную страну и через сорок девять дней возрождается. А Постоянные Резиденты – например, Кси Ло – не умирают, а просто перекочевывают в новое тело, как только старое оказывается изношенным.
– Тогда, – я снова села, – я, скорее всего, действительно из Вернувшихся.
– Маринус, – Кси Ло – Шайлоу внимательно наблюдал за мной. – Неужели мы первые Вневременные, которых ты когда-либо встречала?
В горле у меня стоял даже не комок, а камень, так что говорить я была не в состоянии и лишь кивнула.
Холокаи-Клодетт стащила у своего напарника сигару, от души затянулась и сказала:
– В таком случае ты отлично справляешься. Я, например, несколько часов не могла прийти в себя и абсолютно ничего не соображала, когда Кси Ло ворвался в мою уединенную жизнь. Ведь некоторые начинают утверждать, что никогда и ниоткуда не возвращались. Ну что ж, спешу тебя обрадовать. А может, и не очень. Так или иначе, но на свете есть и еще такие же, как мы.
Я налила себе еще коньяку из графина Дмитрия. Это помогло растворить застрявший в горле камень, и я наконец смогла вымолвить:
– И много вас – нас – таких на свете?
– Не очень, – сказал Кси Ло. – Мы всемером объединились и создали Хорологическое Сообщество, разместившееся в частном особняке в Гринвиче в Лондоне. Впрочем, девять «вечных» отвергли все наши предложения и предпочли полную изоляцию, но дверь в наше Сообщество для них всегда будет открыта, если они когда-либо захотят общения с нами. За долгие века мы насчитали не менее одиннадцати-двенадцати Вневременных, или Хорологов, если включить сюда и этого шваба. Основной нашей задачей на данный момент является борьба с хищными замашками неких Плотоядных.
Позже я, конечно, узнала, что таилось за этим загадочным термином.
– Прости мне столь неделикатный вопрос, Маринус, – Холокаи-Клодетт коснулась нитки жемчуга, обвивавшей ее шею, – но когда ты родилась?
– В 640 году до Рождества Христова, – призналась я, чувствуя легкое головокружение от совершенно невообразимой ранее возможности говорить кому-то правду о своем происхождении. – В своей первой жизни я была самаритянином, сыном сокольничего.
Холокаи стиснула подлокотники кресла, словно ей хотелось подпрыгнуть и она изо всех сил пыталась сдержать себя.
– Так ты же в два раза старше меня, Маринус! Я, например, даже толком не знаю ни точного года своего рождения, ни точного места. Возможно, Таити. А возможно, и Маркизские острова. Я бы, конечно, сразу это поняла, если б туда вернулась, но мне как-то не очень хочется туда возвращаться, ибо там я пережила поистине ужасную смерть. Мое второе «я» было мальчиком-мусульманином, слугой в доме еврея, серебряных дел мастера, жившего в Португалии. В то время как раз умер Король Жуан[255], так что мое пребывание отмечено вполне точной вехой: 1433 год. А вот Кси Ло…
Облака ароматного сигарного дыма висели уже на разных уровнях, окутывая нас густым облаком.
– А я, – заговорил тот, кого я все еще называла «господин Давыдов», – впервые появился на свет в конце правления династии Чжоу[256]. Я родился прямо на лодке, в дельте Желтой реки примерно году в 300-м до Рождества Христова. Жизней пятьдесят назад. Мой отец был воином-наемником. Я замечаю, что вы вроде бы без особых затруднений понимаете этот язык, госпожа Коскова. Так?
Только когда я кивнула, до меня дошло, что он говорил по-китайски.
– Да, я прожила в Китае четыре жизни. – Я поспешно восстанавливала свои несколько заржавевшие навыки мандаринского диалекта. – Моя последняя жизнь пришлась на время правления династии Мин[257], примерно на 1500-е годы. Я тогда была уроженкой города Куньмин на юго-западе Китая. Травницей.
– Но твой китайский звучит, пожалуй, более современно, – заметил Кси Ло.
– Во время предыдущей перед этой жизни я жила на голландской фабрике в Нагасаки и разговаривала по-китайски только с китайскими купцами.
Кси Ло кивнул и принялся мерить комнату шагами, постепенно их ускоряя, а потом провозгласил по-русски:
– Клянусь кровью Господней! Я вспомнил! Маринус – это тот самый врач! Такой крупный мужчина огромного роста с красным лицом и седыми волосами. То ли немец, то ли голландец, раздражительный, вспыльчивый, этакий всезнайка. Значит, ты была там, когда взорвался «Феб» Ее Королевского Величества?
Я испытала чувство, близкое к головокружению.
– Значит, и ты там был?
– Я видел, как это произошло. Из дома судьи.
– Но… кем же ты был? Или, точнее, «в ком» ты тогда существовал?
– У меня было несколько «хозяев», но ни одного голландца, иначе я уже тогда смог бы догадаться, что ты из «вечных», и избавил бы Клару Коскову от многих неприятностей. Из-за того что вы, голландцы, были чрезвычайно огорчены утратой Батавии – теперь-то она называется Джакарта, – мне приходилось добираться в Японию и из Японии на китайских торговых джонках. Судья Широяма был моим «хозяином» в течение нескольких недель.
– Я несколько раз посещала судью Широяму. Когда он погиб, разразился большой скандал, но его довольно быстро замяли. Но что привело тебя в Нагасаки?
– Это весьма сложная история, – сказал Кси Ло, – которая связана прежде всего с моим коллегой Ошимой, который в своей первой жизни был японцем, нечестивым священником по имени Эномото, обнаружившим в Киришиме некий досинтоистский психодекантер.
– Эномото приезжал к нам. У меня в его присутствии просто мурашки по всему телу бегали.
– Мудрость кожи вообще недооценена. Я использовал Акт Убеждения, внушая Широяме, что ему необходимо покончить с властью Эномото. Отравить его. К сожалению, это стоило судье жизни, но такова арифметика самопожертвования. Моя очередь тоже однажды придет.
Джаспер, наш пес, воспользовался неподвижностью Василисы и вскочил к ней на колени; это была вольность, которой моя приемная мать никогда ему не позволяла.
– А что такое акт убеждения? – спросила я. – Это что-то похожее на хиатус?
– И то и другое – психозотерические акты, – сказала Холокаи-Клодетт. – Если Акт Хиатуса как бы замораживает, то Акт Убеждения подталкивает к действиям. Я полагаю, что твое нынешнее положение, которое, безусловно, существенно лучше всех твоих предыдущих жизней в низших сословиях, – она обвела рукой теплую, но весьма скромную гостиную Косковых, – было связано с тем, что ты сумела приобрести покровителей, покровительниц и всевозможных полезных друзей?
– Да, это так. Но мне помогли также и знания, накопленные за мои предыдущие жизни. Меня тянуло к медицине. Для моих женских «я» это был один из немногих путей наверх.
Галина все еще рубила на кухне овощи.
– Давай, мы научим тебя кое-каким мелочам, Маринус. – Кси Ло слегка наклонился вперед, барабаня пальцами по набалдашнику трости. – А заодно и приоткроем тебе нашу тайную историю и некий новый для тебя мир.
– Кое-кто сейчас очень далеко отсюда. – Уналак прислонилась к дверному косяку, держа в руках кружку с логотипом «Metallica», хеви-метал-группы, словно бросающей вызов смерти. – Ты хочешь спросить, откуда эта кружка? Ее мне подарил брат Инес. Итак, две последних новости: Л’Окхна заплатил за семь дней проживания Холли в гостинице; и Холли начала приходить в себя, так что я на всякий случай погрузила ее в хиатус, пока ты не будешь готова ею заняться.
– Семь дней. – Я опустила подбитую мягким фетром крышку на клавиши пианино. – Интересно, где мы будем через семь дней? Итак, за работу! Пока Холли снова не украли прямо у меня из-под носа.
– Ошима так и говорил, что ты будешь заниматься самобичеванием.
– Сам он, я надеюсь, еще не встал? И его нет поблизости? А то вчера он всю ночь вообще не ложился, а потом ему все утро приходилось изображать из себя героя боевика.
– Он ровно шестьдесят минут полежал с закрытыми глазами, потом снова вскочил и куда-то удалился, точно не знающий покоя наркоман. А «Нутеллу» он ест ложкой прямо из банки! Смотреть тошно.
– А где Инес? Ей не следует выходить из квартиры.
– Она помогает Тоби, владельцу нашего книжного магазина. Вообще-то, защита поставлена и в магазине, но я предупредила ее, чтобы она никуда не выходила из поля. Она не выйдет.
– Господи, что она, должно быть, думает по поводу всего этого безумия, всех этих опасностей?
– Инес выросла в Окленде, в Калифорнии. Это дало ей неплохую закалку. Ладно, вставай. Пойдем охотиться на Эстер.
Я встала и последовала за Уналак вниз, в гостевую комнату, где на диване лежала погруженная в хиатус Холли. Мне было безумно жаль ее будить.
Из библиотеки появился Ошима.
– Чудесно побренчала, Маринус. – Он изобразил бегающие по клавишам пальцы.
– Рада, что доставила тебе удовольствие. Я потом пущу шапку по кругу.
Я присела возле Холли, взяла ее за руку и, нажав средним пальцем на чакру у нее на ладони, спросила коллег:
– Ну что, все готовы?
Холли резко села, словно в верхнюю половину ее туловища была вделана пружина; судя по лицу, она мучительно пыталась понять, что с ней было после общения с убийцами в полицейской форме и после моего Акта Хиатуса и почему вокруг нее в незнакомой комнате собрались Ошима, Уналак и я. Она не сразу заметила, как глубоко ее ногти впились в мое запястье, а заметив, смутилась и сказала:
– Ох, простите меня!
– Ничего страшного, мисс Сайкс. Как ваша голова?
– Как яйцо всмятку. Какая часть случившегося была реальна?
– К сожалению, реальным было все. Врагам удалось вас перехватить. Мы были недостаточно осторожны. Извините.
Холли явно не знала, что на это сказать.
– Где я?
– Сто пятьдесят четыре, Вест-Сайд, Десятая улица, – сказала Уналак. – Вы у меня дома. Это моя квартира, мы здесь живем вместе с моей подругой. Меня зовут Уналак Суинтон. Сейчас всего два часа пополудни, так что день еще далеко не кончился. Просто утром нам показалось, что вам стоит немного поспать.
– О! – Холли посмотрела на этого очередного, неизвестного ей персонажа. – Приятно познакомиться.
Уналак, спокойно продолжая пить кофе, сказала:
– Знакомство с вами для меня большая честь, мисс Сайкс. Не хотите ли кофе? Порция кофеина вам сейчас не помешает. Или, может быть, чего-нибудь еще, столь же бодрящего?
– А вы тоже… такая, как Маринус? И как тот, другой, который?..
– Аркадий? Да, хотя я гораздо моложе. Это всего лишь моя пятая жизнь.
Эти слова Уналак сразу напомнили Холли, в какой мир она столь неожиданно для себя попала.
– Маринус, скажите, те копы… они ведь…. По-моему, они хотели меня убить, да?
– Да, это были просто наемные убийцы, – как всегда, расставил точки над «i» Ошима. – Просто люди из плоти и крови, чья работа заключается не в починке зубов, не в торговле земельными участками, не в преподавании математики, а в убийстве. Я заставил их перестрелять друг друга, прежде чем они успели застрелить вас.
Холли судорожно сглотнула.
– Кто вы? Если это не слишком бестактно…
Ошима даже слегка развеселился:
– Меня зовут Ошима. Да, я тоже Хоролог и наслаждаюсь своей одиннадцатой жизнью, раз уж мы начали считать.
– Но… вас ведь не было в той полицейской машине!.. Правда же?
– Да, тела моего там не было, зато там был мой дух. Для вас я играл там роль Ошимы Дружелюбного Призрака. А для тех, кто вас похитил, я был Ошима Сукин Сын Черт-Бы-Его-Побрал. Не стану отрицать, мне это доставило удовольствие. – Шум города, шелест шин по асфальту, отдаленные глухие удары – все это заглушал ровный шум несильного дождя. – Хотя в результате наша затяжная холодная война стала гораздо горячее.
– Все равно благодарю вас, мистер Ошима, – сказала Холли, – если в данном случае это подходящие сло… – И она вдруг вздрогнула, словно ее пронзила колючая мысль: – Боже мой, Аоифе! Маринус… эти полицейские, они… они… они сказали, что Аоифе попала в аварию, что она в больнице…
Я покачала головой.
– Это была ложь. Они просто старались заманить вас в машину.
– Но они же знали, что у меня есть дочь! Что, если они как-то ей навредили?
– Так-так-так, посмотрите-ка сюда, – Уналак протянула ей планшет. – Вот страничка вашей Аоифе. Она сообщает, что сегодня нашла три осколка финикийской амфоры и несколько кошачьих косточек. Пост выложен сорок пять минут назад в четыре семнадцать по греческому времени. С ней все хорошо, Холли. Если хотите, можете послать ей весточку, только не надо, не надо упоминать о событиях сегодняшнего дня. Иначе вы рискуете и ее впутать во все это.
Холли прочитала сообщение дочери, и ее паника чуть улеглась.
– Но то, что эти люди до сих пор не нанесли ей никакого вреда, вовсе не означает…
– На этой неделе все внимание Анахоретов сосредоточено на Манхэттене, – сказал Ошима. – Но на всякий случай мы приставили к вашей дочери… хм… телохранителя. Его зовут Рохо, и он тоже один из нас. – И тот, без кого Вторая Миссия вряд ли сможет обойтись, – заметил Ошима уже мысленно.
Но Холли опять выглядела совершенно растерянной и машинально принялась поправлять шарф, засовывая под него выбившиеся пряди волос.
– Но Аоифе занимается археологическими раскопками на далеком греческом островке. Как… то есть я хочу сказать, почему… Нет… – Холли поискала глазами свои туфли. – Послушайте, я просто хочу поскорее попасть домой.
И мне все-таки пришлось сообщить ей жестокую правду, хоть я и постаралась сделать это предельно мягко:
– Сейчас вы доберетесь не дальше «Empire Hotel», но живой из номера уже не выйдете. Мне очень жаль, но это действительно так.
– Даже если вам удастся проскользнуть сквозь сплетенную ими паутину, – Ошима, как всегда, действовал более решительно, старательно расширяя представления Холли о том, с какими чудовищами она столкнулась. – Стоит вам воспользоваться электронной картой, мобильником или планшетом – и Анахореты уже через минуту найдут вас. Даже если вы не будете пользоваться ничем из перечисленного, они все равно очень быстро до вас доберутся, если, конечно, вы не укроетесь под плащом Глубинного Течения.
– Но я живу на западе Ирландии! У нас там нет гангстеров!
– Вы не будете в безопасности даже на треклятой МКС, мисс Сайкс! – сказал ей Ошима. – Анахореты Часовни Мрака – это куда более высокий орден и куда более опасная угроза, чем любая гангстерская организация.
Она посмотрела на меня.
– Так что же мне делать? Как обеспечить свою безопасность? Остаться тут навсегда?
– На мой взгляд, – честно призналась я, – вы будете в безопасности только в том случае, если нам удастся выиграть эту Войну.
– А если мы ее не выиграем, – подхватила Уналак, – то всем нам конец.
Холли Сайкс даже глаза закрыла, словно давая нам еще одну, последнюю, возможность исчезнуть и больше не появляться в ее жизни; я думаю, ей больше всего хотелось сейчас вернуться на Блитвудское кладбище за несколько мгновений до того, как в ее поле зрения появилась неуклюжая и странноватая женщина-психиатр афроканадского происхождения.
Прошло десять секунд, она открыла глаза, но мы по-прежнему оставались рядом с ней.
Она вздохнула и спросила Уналак:
– Можно мне чаю? Пожалуйста, с капелькой молока и без сахара.
– Хорология? – повторила Холли, сидя у Уналак на кухне. – Разве это не имеет отношения к часам? Ко времени?
– Когда Кси Ло основал наше Хорологическое Сообщество, – сказала я, – слово «хорология» действительно означало «изучение способов измерения времени». А наше Сообщество представляло собой что-то вроде группы самопомощи. Наш основатель в 1660-е годы был лондонским хирургом – о нем, кстати, упоминается в дневниках Пепса[258], – и приобрел себе дом в Гринвиче, используя его в качестве нашего штаба, хранилища и «доски объявлений», чтобы нам было легче поддерживать связь друг с другом, когда приходилось менять одно свое «я» на другое.
– А в 1939-м, – продолжила мой рассказ Уналак, – мы перебрались в дом 119А, где вы побывали сегодня утром, – в связи с угрозой, исходившей из Германии.
– Значит, Хорология – это что-то вроде клуба для вас… вечных людей?
– Да, примерно так, – сказала Уналак, – но у Хорологии есть и некая целительская функция.
– Мы уничтожаем Хищников, – твердо заявил Ошима. – Таких Вневременных людей, как Анахореты, ибо они пожирают души невинных людей, обладающих высоким психическим потенциалом, дабы питать собственное бессмертие. Но мне казалось, что Маринус уже рассказывала вам об этом?
– И все же мы даем им возможность исправиться, – заметила Уналак.
– Только они никогда не пользуются этой возможностью, – тут же отрезал Ошима, – вот нам и приходится самим исправлять их поведение. Причем перманентно.
– Все они, если можно так выразиться, серийные убийцы, – сказала я, внимательно глядя на Холли. – Они безжалостно убивают и таких малышей, как Жако, и таких подростков, каким были вы. Снова, снова и снова. И они никогда не остановятся. Эти хищники ведут себя как наркоманы, только их наркотик – искусственно создаваемое долгожительство.
– Значит, Хьюго Лэм, – спросила Холли, – тоже из этих… серийных убийц?
– Да. Со времени вашей встречи в Швейцарии он уже одиннадцать раз убивал своих жертв и поглощал их души.
Холли крутила на пальце свое кольцо с символом бесконечности.
– А Жако был одним из вас?
– Кси Ло основал Хорологию, – сказал Ошима. – Кси Ло привел меня к Глубинному Течению, к психозотерике. Для нас он был поистине незаменим.
Но Холли думала о том маленьком мальчике, с которым успела встретить вместе всего лишь восемь рождественских праздников.
– И сколько же вас? – спросила она.
– Семь – это наверняка. Но, возможно, и восемь. И даже девять, как очень хотелось бы надеяться.
Холли нахмурилась.
– Значит, это… не слишком масштабная Война?
Я подумала о жене Оскара Гомеса.
– Разве исчезновение Жако для семьи Сайксов было «не слишком масштабным» событием? Восемь Хорологов – это действительно очень немного, но когда мы сделали вам предохранительную прививку, нас было десять. И потом, мы тоже умеем плести весьма сложные сети. У нас есть союзники и друзья.
– А сколько всего этих Хищников?
– Их численность нам неизвестна, – честно призналась Уналак. – Сотни, если иметь в виду весь земной шар.
– Но как только мы обнаруживаем хотя бы одного… – Ошима сделал выразительную паузу, – то одним сразу становится меньше.
– Однако Анахореты не исчезают, – сказала я. – Они во все времена были нашими врагами. В силах ли мы помешать им? Разумеется, нет. Ведь они убивают человеческие души во всех уголках земли. Но если мы успеваем прийти кому-то на помощь, то этого человека действительно удается спасти. И каждый такой человек – наша маленькая победа.
На цветочных ящиках за окном ворковали и топтались голуби.
– Ну, допустим, я вам верю, – сказала Холли. – Но почему они выбрали именно меня? Чего, собственно, эти Анахореты хотят? Господи, я просто поверить не могу, что говорю такое! Неужели они хотят меня убить? И почему вы меня спасаете? Что я для вас? – Она пытливо вгляделась в лицо каждого из сидевших за столом. – Какое я-то имею значение для вашей Войны?
Ошима и Уналак дружно посмотрели на меня, и я сказала:
– Все это мы делаем потому, что сорок один год назад вы сказали «да» некой женщине по имени Эстер Литтл, которая ловила рыбу на шатком деревянном причале у берега Темзы.
Холли так и вылупилась на меня.
– Разве это возможно? Откуда вы об этом узнали?
– Эстер рассказала мне об этой вашей встрече. И о той ночи 1984 года.
– Вы в ту ночь были в Грейвзенде? В ту субботу, когда пропал Жако?
– Да, точнее, там была моя душа; и, если можно так выразиться, все мы «собрались» в голове у Жако, когда он спокойно лежал в своей кроватке в «Капитане Марло». Кроме меня, там были и Эстер Литтл, и Холокаи, еще кое-кто из наших. Там же, естественно, находилась и душа Кси Ло. Мы спрятались там, точно четыре грека в брюхе троянского коня. А потом в комнате Жако открылся Вход, там появилась мисс Константен и увела мальчика по Пути Камней в Часовню Мрака.
– В то место, которое построил Слепой Катар? – Голос Холли звучал сухо и безжизненно.
– Да, в то самое место, которое построил Слепой Катар. – Хорошо, что она это усвоила. – Жако был нашей наживкой. Мы сбили Константен с толку, сделав тебе предохранительную прививку, а потом сыграли с ней в рискованную игру, и она не смогла противиться искушению и принялась вместо старшей сестры обхаживать и соблазнять младшего брата. Эта часть нашего плана сработала, и Хорологи впервые получили доступ к самому старому, самому ненасытному и лучше всего охраняемому психодекантеру – сосуду, в котором хранится Черное Вино, созданное из высосанных человеческих душ. Но мы не успели решить, как нам все это уничтожить, ибо Слепой Катар пробудился к жизни и мгновенно призвал на помощь всех Анахоретов, а потом… В общем, мне очень трудно описать словами психозотерическую битву, происходившую в столь тесном пространстве…
– Ну, например, представьте себе машинки, используемые для тренировки теннисистов. Те, что выбрасывают мячи. А теперь представь, что кто-то зарядил эти машинки не мячами, а ручными гранатами, – предложил свой вариант Ошима. – И все это происходит внутри контейнера, находящегося на борту корабля, попавшего в десятибалльный шторм.
– Это был самый черный день в истории Хорологии, – сказала я.
– Мы убили пять Анахоретов, – заметил Ошима, – но они убили Кси Ло и Холокаи. Совсем убили.
– Но разве они не… возродились? – спросила Холли.
– Если мы умираем во Тьме, – объяснила я, – то умираем навсегда. Таковы правила и условия. Отчего-то страна Мрака препятствует возрождению. Я выжила только потому, что Эстер Литтл удалось пробиться вниз по Пути Камней, вобрав в себя и мою душу. В одиночку я бы погибла, но даже в таком безопасном убежище, как Эстер, я получила несколько тяжких повреждений, как и сама Эстер. Она открыла Вход очень близко от того места, где вы, Холли, тогда находились: в одном деревенском саду близ острова Шеппи.
– И это, похоже, отнюдь не было случайностью? – спросила Холли.
– Верно. Пока мы с Эстер приходили в себя, на сцене появился Третий Анахорет, некто Джозеф Раймс. Он, оказывается, шел по нашим следам. Он убил Хейди Кросс и Йена Фэйруэвера, просто потому что был очень зол. Он уже собирался и вас прикончить, когда я наконец собралась с силами и «оживила» Йена. Но Раймсу удалось с помощью психокинетического удара размозжить Йену голову, и я умерла. А через сорок девять дней возродилась в своем нынешнем теле в разбитой машине «Скорой помощи» в одном из самых диких бандитских районов Детройта. Долгое время я считала, что Раймсу тогда все же удалось вас убить, а душа Эстер оказалась при этом столь сильно повреждена, что тоже не смогла выправиться. Но когда я наконец смогла установить связь с домом 119А, Аркадий – он тогда был в своем предыдущем обличье, а не в том, какое вы видите теперь, – сообщил мне, что вы живы, а на месте преступления было найдено и тело Джозефа Раймса…
– Убить которого был способен только психозотерик, – закончил за меня Ошима. – Все-таки Раймс следовал по Пути Мрака сто семьдесят лет.
Холли догадалась сразу:
– Значит, его убила Эстер Литтл?
– Только это и остается предположить, – сказала Уналак, – хотя в ее состоянии такое было почти невозможно.
– Но Эстер Литтл была… очень милой старой пьянчужкой, которая напоила меня чаем.
– Да, – фыркнул Ошима, – а я очень милый старикашка, который целыми днями катается на автобусах по чужому проездному.
– Но почему же все-таки я сама ничего не помню? – сказала Холли. – И куда делась Эстер Литтл после того, как убила этого отвратительного Раймса?
– Первый вопрос проще, – сказала Уналак. – Любой психозотерик способен «редактировать» и «стирать» чужие воспоминания. Разумеется, для этого требуется определенное мастерство, но Эстер владела этим мастерством безупречно. Она могла сделать это уже на пути внутрь.
Холли невольно вцепилась в край столешницы.
– На пути внутрь?.. Внутрь чего?
– Внутрь вашего параллакса воспоминаний, – пояснила я. – Внутрь того убежища, которое вы ей предложили. Тогда, в Часовне Мрака, душа Эстер оказалась почти разрушена и сильно опалена огнем, ибо ей пришлось с боем пробиваться по Пути Камней, спасая нас обеих; да и потом, еще не успев толком восстановиться, она была вынуждена практически полностью израсходовать запас своей психической энергии, когда ей пришлось убить Джозефа Раймса.
– После этого ее душе на восстановление потребовались бы долгие годы, – заметила Уналак, – и все это время она была бы столь же уязвима для любого врага, как человек, пребывающий в коме.
– Я… вроде бы немного поняла. – Холли скрипнула стулом. – Значит, Эстер Литтл «вошла» в меня, увела от места преступления, стерла мои воспоминания о том, что случилось… Ну, хорошо, это более-менее ясно, но куда она сама-то делась после того, как… пришла в себя?
Ошима, Уналак и я дружно посмотрели на голову Холли.
Холли нахмурилась:
– Да вы что? Черт побери, вы шутите?
К семи часам сумерки окрасили мансарду в ржаво-красные, серые и черные тона, и лишь от маленькой лампы на пианино исходил желтый, как букет нарциссов, свет. Выглянув в окно, я с высоты четвертого этажа увидела, как управляющий книжным магазином прощается с продавцом. Они пожелали друг другу спокойной ночи, и управляющий под руку с какой-то крошечной изящной дамой отправился домой. Выглядела эта пара на редкость старомодно – особенно в окружении неоновых огней Десятой улицы, тускло светившихся в вечернем тумане. Я закрыла окно с пуленепробиваемыми стеклами, покрытыми капельками мелкого дождя, и задернула шторы. Весь день Ошима, Уналак и я тащили Холли сквозь дебри хорологических представлений и рассказывали ей о причинах нашей вражды с Анахоретами, попутно поедая оладьи, испеченные Инес. Выходить наружу было пока рискованно, и это был бы совершенно неоправданный риск после того, что случилось сегодня утром; мы решили вообще не появляться в доме 119А до пятницы, на которую была назначена наша встреча с Д’Арноком. Аркадий с помощью поля Глубинного Течения, точно плащом укрывшего 119А, вполне способен был обеспечить безопасность нашего постоянного убежища. В вечерних новостях главной темой стало «убийство на Пятой авеню группы преступников, выдававших себя за полицейских»; репортеры дружно высказали предположение, что убитые были грабителями банков, между которыми произошла некая фатальная ссора. В социальных сетях к этому событию отнеслись равнодушнее; там гораздо больше внимания было уделено вчерашней стрельбе с множеством жертв в техасском Бек-Крик, очередному обострению борьбы Японии и Китая за острова Сенкаку-Дяоюйдао, а также пятому разводу Джастина Бибера. Анахореты, конечно, должны были сразу догадаться, что Бржички убили психозотерики, но как это могло повлиять на их планы относительно нашей Второй Миссии, я понятия не имела. И наш «перебежчик» Элайджа Д’Арнок со мной на связь больше не выходил.
Я услышала, как Уналак и Холли поднимаются ко мне по скрипучим ступеням лестницы, и вскоре они обе действительно появились в дверях.
– У вас тут кушетка, как в кабинете психиатра, – сказала Холли.
– Сейчас доктор Маринус еще разок вас осмотрит, – сказала я. – Вы готовы?
Холли скинула с ног шлепанцы и легла на спину.
– Во мне за полсотни лет наверняка скопилось немало отложенных воспоминаний, не так ли?
Я закатала рукава своей блузки.
– Да, некая конечная бесконечность.
– В таком случае, откуда вы знаете, где именно искать Эстер Литтл?
– В Покипси водитель такси передал мне нужный ключ, – сказала я.
Уналак подложила под голову Холли подушку и попросила:
– А теперь расслабьтесь, пожалуйста.
– Маринус, – вдруг встрепенулась Холли, – а вы, значит, сможете увидеть абсолютно все, что я делала в жизни?
– Да, именно так и осуществляется полное сканирование. Но вы должны помнить, что я врач-психиатр и занимаюсь этим с седьмого века, а потому на свете осталось не так уж много вещей, которых я про людей не знаю.
Холли занервничала; она явно не знала, куда деть руки. Потом вдруг спросила:
– А я останусь в сознании?
– Если хотите, я могу на время сканирования погрузить вас в состояние хиатуса.
– Хм… Нет, не нужно… Хотя, пожалуй, да. Ну, я не знаю! Решайте вы.
– Вот и прекрасно. Расскажите мне о вашем сельском доме неподалеку от Бантри.
– Ну… хорошо. Дунен-коттедж принадлежал моей двоюродной бабушке Айлиш. Он находится на полуострове Шипсхед, который похож на корявый, скалистый палец, вытянутый в сторону Атлантики. Прямо в конце нашего сада – довольно крутая тропинка, ведущая к пирсу, и…
Как только я проникла в мозг Холли, то сразу погрузила ее в состояние хиатуса. Мне показалось, что это будет более гуманно по отношению к ней. Память о недавнем прошлом Холли была как бы подавлена обрушившимся на нее сегодня сведениями и событиями, но старые воспоминания вскоре ожили и зашевелились, точно вывешенные на просушку простыни в ветреную погоду. Вот Холли сегодня рано утром ловит такси возле «Empire Hotel». Вот она встречается со мной в кафе «Santorini» и в Блитвуде. Вот неделю назад ее самолет приземляется в Бостоне. Я двинулась дальше, дальше, к более давним воспоминаниям. Вот Холли рисует у себя в студии, вот она укрывает морскими водорослями грядку с картофелем, вот смотрит телевизор вместе с Аоифе и бойфрендом Аоифе. Кошки. Буревестники. Антилопы. Вот она смешивает миндаль, изюм и сахар, готовя начинку для рождественского пирога. Вот похороны Кэйт Сайкс в Броудстеарз. Еще глубже, еще быстрее… Это напоминало перемотку на старомодном DVD, когда на экране мелькает по одному кадру каждую восьмую, шестнадцатую, тридцать вторую, шестьдесят четвертую долю секунды… Нет, слишком быстро. Надо замедлить. А теперь слишком медленно. В целом это было похоже на поиски сережки, упавшей в Вайоминг. Так, здесь следует быть более осторожной. Вот совсем еще живые воспоминания о докторе Томе Баллантайне: «Я послал три образца в три разные лаборатории. Ремиссии непостоянны, это правда, но пока у вас все чисто. Честно говоря, я не понимаю, как это получилось, но тем не менее я вас поздравляю». Попробуем копнуть глубже. Вот воспоминания Холли о встречах с Криспином Херши в Рейкьявике, в Шанхае, на острове Роттнест. Они же любили друг друга, поняла я, но оба только-только начинали об этом догадываться. Вот первая поездка Холли по США в связи с выходом ее книги «Радиолюди». Вот кабинет Холли в ее центре для бездомных. А это ее уэльская коллега и подруга Гвин. Лицо Аоифе в момент, когда Холли сказала ей, что Эд погиб из-за прямого попадания ракеты в его отель. Голос Олив Сан в телефоне за час до этого. А вот более счастливые дни. Холли и Эд смотрят школьный спектакль «Волшебник из страны Оз» с участием Аоифе и в темноте держатся за руки. Лекции по психологии в Открытом университете. Ого, а вот мельком проскользнул Хьюго Лэм.…Стоп. Их ночь в квартирке Холли в маленьком курортном городке Швейцарии. Это, конечно, не мое дело, но в глазах молодого человека так и светится радость, которую он тщетно пытается приглушить! Он тоже ее любил. Но Анахореты сбили его с пути. Интересно, это было предопределено или явилось роковой неожиданностью? Это было в Сценарии? Или, может, в Контрсценарии? Нет времени выяснять. Надо торопиться. Быстрей. Глубже. Вот виноградники во Франции. Серое, как слюда, море – может, убежище здесь? Нет, никаких следов ингрессии. Я зашла слишком далеко или, наоборот, недостаточно далеко? Надо быть внимательней. Пусть попутный ветер станет почти шквалистым, пусть двигатели работают вовсю… Не хватает времени, тише, тише. Пассажиры – стоп! Станьте собственными фотографиями. Чайки, неустойчивость, сбивающий с ног ветер. Шкипер отшвыривает недокуренную сигарету, и она повисает в воздухе, опутанная нитями дыма и облачком пара от его дыхания… Ага, это первое плавание Холли через Канал – в те времена еще и туннель не построили… Так, еще чуть дальше, на год, на два или на три… День рождения, покрытый глазурью торт с надписью «17»… Дальше абортарий поблизости от стадиона «Уэмбли»; молодой человек на мотоцикле ждет у входа. Так-так-так, теперь медленней… Вереница однообразных серых месяцев после исчезновения Жако. Сбор клубники…
И вот… вот! Пустые, явно «отредактированные» куски воспоминаний! Общей продолжительностью часа два. Аккуратная работа. Это, должно быть, связано с теми убийствами неподалеку от острова Шеппи. Перед этими «исключенными из памяти» сценами – встреча на автозаправке и на мосту. Это, видимо, Рочестер? Внизу корабли, но мы все еще где-то после упоминания о «Звезде Риги», а нам нужен именно тот день, когда эти слова были произнесены. Церковные колокола. Еще немного назад, сквозь ночь, которую подростки Холли и Эд Брубек провели в церкви. Сценарий обожает предвещать. Назад, в тот день перед Первой Миссией. Холли сидит на багажнике велосипеда, Эд едет по берегу моря, фиш-н-чипс, снова поездка на велосипеде, насквозь пропотевшая майка Эда, прилипшая к спине. Вот пара каких-то рыболовов, но оба они мужского пола и ни на одном нет знаменитой шляпы Эстер. Эстер всегда любила ловить рыбу в одиночестве. «Рыболовство – это как молитва, – говорила она. – Даже если вы вместе, вы все равно одиноки». Вот тут притормозим. Холли смотрит на часы – сперва в 4:20, затем в 3:49 и еще раз в 3:17; вскоре ее нагоняет Эд. Заплечный мешок натер ей кожу на плечах; в 1984 году это называлось «рюкзак». Холли измучена жаждой, рассержена и расстроена. Она смотрит на часы: 2:58. Нет, я слишком далеко забралась. «Три часа пополудни», – напоминает маркер. Я поворачиваю обратно, медленно-медленно. Вот берег Темзы слева от меня, и… О господи!
Наконец-то я тебя нашла!
Далеко, почти на самой середине Темзы, виднеется грузовое судно; это примерно на полпути от Кента до Эссекса; и называется эта длинная, в четверть мили длиной, посудина «Звезда Риги». Эстер Литтл увидела это судно «сейчас», ровно в 3:00, 30 июня 1984 года. Мне и раньше доводилось видеть это судно в доках Тилбери, когда я ждала в арендованной квартире – я тогда еще была Ю Леоном Маринусом – возможности перебраться через Темзу в бар «Капитан Марло» и войти в тело Жако. Эстер мысленно упоминала об этой «Звезде Риги», когда мы все ждали Константен, а Холокаи еще сказала, тоже мысленно, что несколько месяцев жила в Риге, будучи Клодетт Давыдовой.
Вот она, Эстер! Сидит на самом краю причала – именно такой ее увидела Холли тем жарким, полным мучительной жажды днем. Я иду по причалу к ней. Мне, точно призраку из восточной сказки, недостает ног, зато мое продвижение, подобно музыке, сопровождают воспоминаниями Холли о том, как она сама шла по этому причалу. Ну да, это Эстер: коротко подстриженные седые волосы, грубая рубашка-сафари и знаменитая кожаная шляпа с отвисшими полями…
Я мысленно обратилась к ней: Эстер, это я, Маринус.
Но Эстер не реагировала.
Я «облетела» вокруг нее, заглянула ей в лицо.
От моего старого друга исходило какое-то странное мерцание, как от затухающей голограммы.
Неужели я ошиблась? Неужели это всего лишь воспоминание Холли об Эстер?
Нет, чакра-глаз Эстер слабо-слабо, но все же светился! Хотя Холли, конечно, тогда этого заметить не могла. И я предприняла вторую попытку: Мумбаки из племени нунгар, это я, Маринус.
Ответа не последовало. Образ Эстер меркнул, исчезал, как тень в лучах заходящего солнца.
Ее чакра-глаз то приоткрывался, то снова закрывался. Я попыталась в нее проникнуть, но вместо сильных, связанных между собой воспоминаний – таких, как в параллаксе Холли – обнаружила лишь туманные и очень расплывчатые обрывки мыслей: капли росы, повисшие на паутине в сердцевине золотистого цветка акации; мертвый младенец и мухи, облепившие его глаза; эвкалипты, с треском пожираемые пламенем; попугаи, отчаянно и пронзительно кричащие в дыму; русло реки, берега которой шевелятся от сотен обнаженных мужских спин – это золотоискатели моют золото; дрожащее горло птицы-сорокопута; вереница людей из племени нунгар, закованных в цепи и грузящих каменные блоки. Потом меня выбросило из души Эстер. Ее мозга больше нет. Он разбит вдребезги. Остались только эти жалкие клочки.
Однако «голограмма» вдруг стала более зримой и произнесла голосом Эстер:
– Холодный чай будешь?
Обманчивая надежда причиняет такую боль, словно у меня сломано ребро: Эстер, это я, Маринус!
– Пять окуней. Одна форель. В полдень плохо ловится.
Это призрачные воспоминания Холли о тех словах, которые тогда произнесла Эстер; Эстер не сейчас и не здесь произносит это.
Эстер, ты угодила в ловушку, ты застряла в мозгу Холли Сайкс.
Пчела садится на поля ее шляпы.
– Ну, раз тебе некуда спешить, то пей на здоровье.
Эстер, ты искала здесь убежище, но ты забыла, кто ты есть.
– Видишь ли, мне, возможно, понадобится приют. – Эстер явно следила за мной, точно снайпер. – Нора. И желательно, чтобы там были крепкие замки и засовы.
Эстер, ты нужна Хорологам, ты нужна Второй Миссии. Ты вместе с нами должна атаковать Часовню Мрака. Ты оставила мне знаки.
– Магазина тебе по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчиком не доберетесь до Олхаллоус-он-Си…
Эстер, что же мне делать? Как мне вернуть тебя назад?
Мерцание блекло, оно было уже едва заметно. Я слишком опоздала, опоздала на много лет. Душа Эстер остыла, превратилась в подобие янтаря, и теперь в эту застывшую душу смогли бы вновь вдохнуть жизнь только сама Эстер или, может, Кси Ло. Я не могла. Отчаяние, охватившее меня, когда я отыскала ее и тут же вновь почти потеряла, было нестерпимым. Я посмотрела на дальний берег Темзы, вызванной воспоминаниями Холли. Что теперь? Свернуть Вторую Миссию? Уйти от дел, следя за медленным уничтожением Хорологии? Круги от поплавка Эстер медленно расходились по воде. И я увидела, как Эстер, вызванная памятью Холли, вытащила из кармана кусок мела и написала на деревянной дощечке слово МОЕ…
Потом еще одно слово на другой дощечке: ДЛИННОЕ…
И еще одно: ИМЯ…
* * * Когда Эстер дописала последнюю букву, петля времени замкнулась, и время вернулось к 3:00. И снова оказалось, что Эстер неподвижно сидит на краю причала, глядя на «Звезду Риги», которая никуда не плывет, а выбеленные ветрами и дождями доски причала у нее под ногами чисты, и на них еще ничего не написано.
И все же эти три слова были невероятно важны. Важны – для меня сейчас.
Холли, должно быть, думала, что Эстер Литтл – просто безумная старуха, ведьма, но что, если Эстер именно таким образом передавала мне нужную инструкцию? И я стала мысленно произносить вслух имя Эстер Литтл, ее истинное, живое имя, которое она велела мне запомнить три мои жизни назад, когда я была еще Пабло Антеем Маринусом, в тот краткий миг в самом конце ночи, когда над скалой Коготь Эму в долине реки Суон уже начинал брезжить розово-голубой австралийский рассвет. Эстер намертво закрепила это имя в моей памяти. Могла ли она действительно все это предвидеть в те давние времена? Я старательно произносила один слог за другим – сперва неуверенно, опасаясь сделать ошибку и испортить всю секвенцию нужных звуков, но постепенно набирая скорость, пока это имя не превратилось в музыканта, а я – в инструмент в его руках. Я очень боялась выдать желаемое за действительное. А может, я и на самом деле начинала чувствовать необходимое соединение слогов, вызванное чужими воспоминаниями? Слово за словом, фраза за фразой, строчка за строчкой – архаический язык племени нунгар уступал место тому языку, на котором нунгары говорили в девятнадцатом столетии. Пространство вокруг нас светлело по мере того, как отдельные нити в душе Эстер воссоединялись, проникали друг в друга, образовывали целое…
…я и не заметила, как закончила произносить полное имя Эстер.
Эстер Литтл по-прежнему смотрела вдаль, на «Звезду Риги». Судно дало гудок. Далеко за полосой воды, в Эссексе, в лучах июньского солнца вспыхнул какой-то механизм. Эстер подняла фляжку и заглянула в нее. У меня было ощущение, словно петля начинает закручиваться снова.
Почему не получилось? Что не сработало?
И тут в моих ушах прозвучал знакомый голос: Ты говоришь на языке племени нунгар, как циркулярная пила.
У меня отчаянно забилось сердце. Тот, кто учил меня этому языку, исчез сорок один год назад.
А она, самая старая из Хорологов, заглянула в свое ведерко и заявила: Маловато рыбы я за сорок один год наловила. Надеюсь, мои знаки тебя нашли?
Один я получила из Тронхейма и один из Покипси.
Эстер позволила себе что-то довольно проворчать и сказала мне мысленно: Сценарий содержал приглашение в Часовню. Значит, Вторая Миссия близка к завершению?
Да, осталось дня два или даже один.
В таком случае нам самое время вернуться. И душа Эстер вышла из «глаза» у нее на лбу, который я всегда так хорошо помнила, и воспарила, сделав полный круг и словно прощаясь с этим, навсегда исчезающим, днем.
6 апреля
Когда душа Эстер покинула тело Холли, я последовала вместе с нею навстречу новому утру. Холли по-прежнему неподвижно лежала на кушетке, и рядом с ней, тоже совершенно неподвижно, лежало мое тело. Никто этих перемещений не заметил. Уналак рядом читала какую-то книгу, а Аркадий, прибывший из дома 119А, что-то писал в своем планшете. Я вошла в тело Айрис Маринус-Фенби, и мой мозг снова ожил, нос почуял запах подгоревшего хлеба, доносившийся с кухни, а уши услышали шум уличного движения; я чувствовала, как затекли мои ноги и руки, как пусто у меня в желудке, а во рту был такой противный вкус, словно там сдохла крыса. Установить полный контроль над зрительными нервами мне всегда было сложнее всего. И вдруг я услышала, как Уналак радостно и удивленно засмеялась и воскликнула: «Добро пожаловать ко мне в гости!» И мне стало ясно, где обрела пристанище душа Эстер. Наконец-то я справилась со своими глазами, мне удалось поднять веки, и я увидела Аркадия, который пристально вглядывался мне в лицо:
– Маринус, ты вернулась?
– Ты, по-моему, должен был заниматься Садакатом?
– Вчера вечером прилетел Л’Окхна. Ты нашла Эстер?
– Почему бы тебе не спросить Уналак, не видела ли она ее?
Акрадий обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эстер-внутри-Уналак роняет книгу и начинает рассматривать собственную руку с таким видом, словно впервые ее видит.
– Пальцы, – сказала она, и голос ее прозвучал так, словно она немного пьяна. – Как-то забываешь… Черт, послушайте-ка меня! – Она потрогала пальцами мышцы вокруг своего рта, словно разминая их. – Аркадий, по всей видимости?
Аркадий вскочил на ноги, точно злодей в мелодраме, застигнутый на месте преступления.
– Стоило мне на какие-то жалкие несколько десятилетий отвернуться, – прорычала Эстер-Уналак, – а ты уже успел превратиться из достойного вьетнамского невролога в здоровенного… как это говорится?…Наглого нью-йоркского хлыща!
Аркадий вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула.
– Боже мой, боже мой, боже мой!
– Знаешь, дорогой мой, ты бы все-таки расстался с этим «конским хвостом». А что это у тебя в руках? Только не говори, что именно в это превратились обычные телевизоры!
– Это планшет. Для Интернета. Как лэптоп, только без клавиатуры.
Эстер посмотрела на меня глазами Уналак и недовольно заметила:
– И это английский язык? Неужели все так сильно изменилось с 1984 года?
– Запасы нефти подходят к концу, – сказала я, считая у Холли пульс и не отрывая глаз от секундной стрелки часов. – Население Земли достигло восьми миллиардов, массовое истребление флоры и фауны стало заурядным явлением, изменения климата свидетельствуют об окончательном завершении эпохи голоцена. С апартеидом покончено, как и с властью семейства Кастро на Кубе. Возможность обрести уединение сведена к нулю. СССР окончательно обанкротился и развалился; Восточный блок рухнул; Германия снова объединилась; Европейский Союз распался на федерации; Китай развивается чрезвычайно энергично – хотя воздух у них теперь состоит в основном из индустриальных «эманаций»; а Северная Корея – это по-прежнему «ГУЛАГ», управляемый тщательно причесанным и надушенным каннибалом. Курды де-факто обрели собственное государство; сунниты воюют с шиитами по всему Среднему Востоку; тамилы Шри-Ланки уничтожены; палестинцы все еще кое-как перебиваются на израильских помойках. Люди препоручают свои воспоминания центрам хранения информации, а основные навыки – компьютерам. 11 сентября 2001 года террористы из Саудовской Аравии на двух самолетах врезались в нью-йоркские башни-близнецы. В результате Афганистан и Ирак оказались на долгие годы оккупированы многочисленными американскими и немногочисленными британскими войсками. Неравенство в обществе достигло поистине фараоновских масштабов. Самые богатые люди мира – их всего 27 человек – владеют куда большим богатством, чем пять миллиардов бедняков, но все воспринимают это как нечто совершенно нормальное. Что же касается более светлой стороны жизни, то маленький планшет Аркадия вмещает куда больше информации, чем все компьютеры мира в ту пору, когда ты ходила по этому миру в последний раз; в Белом доме целых два срока правил президент афроамериканского происхождения; а клубнику теперь можно покупать даже на Рождество. – Я еще раз посчитала у Холли пульс и сказала: – Ну, все нормально. Ее пора выводить из хиатуса, иначе она будет совершенно обезвожена. Где Ошима?
– Я тут случайно услышал, – сказал Ошима, появляясь в дверном проеме, – что Рип ван Винкль[259] почтил нас своим появлением?
Эстер-Уналак внимательно посмотрела на своего давнишнего партнера.
– Я бы, пожалуй, сказала: «Ты ничуточки не переменился, Ошима», но это было бы не совсем правдой.
– Если бы ты заранее дала нам знать, что собираешься мимоходом к нам заскочить, я бы, может, подыскал себе более привлекательное тело. Но мы все считали тебя умершей.
– Да я, черт побери, действительно почти что умерла, когда пришлось прикончить этого Джозефа Раймса.
– Тот учитель из Норвегии все-таки сделал свое дело! Как и та наркоманка из Милуоки! А кто-то, помнится, твердил мне, что «надо подчиняться Сценарию», да или нет?
– Нет, черт возьми! Эти поступки были вызваны обычным здравомыслием.
Аркадий мысленно спросил у меня: Ты можешь поверить тому, что говорят эти двое?
– Если Анахореты хотя бы подозревают, что мне удалось выжить после Первой Миссии, – сказала Эстер-Уналак, – то станут по-прежнему преследовать каждого моего «потенциального укрывателя». Тогда, в 1984 году, Кси Ло признавал, что если наш налет на Часовню окончится неудачей, то Пфеннингер и Константен, возможно, постараются уничтожить всех оставшихся Хорологов, чтобы расчистить себе поле деятельности лет на десять вперед. А значит, их главной целью являлся ты, Ошима. Ты бы, впрочем, все равно вскоре возродился, поскольку ты из Временно Пребывающих, а вот я, будучи Постоянным Резидентом, умерла бы насовсем. Самым безопасным выходом для меня тогда было найти себе временное убежище в надежном и достаточно молодом человеке, простом смертном, который проживет еще несколько десятилетий и никому не сможет сообщить о том, что с ним произошло, пока мне не придет время пробудиться.
– Холли вела себя очень мужественно и была тебе надежной «хозяйкой», – сказала я. – А теперь нам, пожалуй, стоит ее отпустить.
Эстер рубиновым ногтем Уналак провела по стеблю тюльпана и задумчиво промолвила:
– Как же сильно уже через несколько лет начинаешь скучать по пурпурным тонам…
Меня всегда охватывало беспокойство, когда Эстер начинала уходить от прямого ответа на поставленный вопрос.
– Послушай, Эстер, Холли уже заплатила более чем достаточно. Пожалуйста, давай оставим ее в покое. Она это заслужила.
– Она действительно это заслужила, – сказала Эстер. – Но все не так просто.
– Согласно Сценарию? – спросил Ошима.
Эстер-Уналак глубоко вдохнула, медленно выдохнула и тихо промолвила:
– Там есть трещина.
Никто из нас не понял, о чем она. Аркадий спросил:
– Трещина в чем?
– Трещина в той материи, из которой создана Часовня Мрака.
Библиотека в квартире Уналак и Инес представляла собой некий довольно глубокий колодец квадратного сечения, все стены которого от пола до потолка были заняты книжными полками. На паркетном полу, правда, хватило места еще и для большого круглого стола; винтообразная лесенка давала возможность подняться на два узких балкончика, откуда ты получал доступ к книгам, стоявшим на самых верхних полках. Крыша в «колодце» была стеклянная, и солнечное утро очередного понедельника уже заглядывало сквозь нее внутрь, высвечивая бесконечные ряды книжных корешков. Ошима, Аркадий, Эстер-Уналак и я сидели вокруг круглого стола, рассуждая о проблемах Хорологии, когда в дверь осторожно постучали, и на пороге появилась Холли, несколько отдохнувшая, принявшая душ и досыта накормленная. Одежда, которую ей пришлось позаимствовать у Инес, висела на ней мешком, зато голову украшал очередной шарф, очень красивый: белые звезды, разбросанные по густо-синему фону.
– Привет, – сказала она. Вид у нее был все-таки еще очень усталый. – Надеюсь, я не слишком заставила вас ждать?
– Вы были моей «хозяйкой» сорок один год, мисс Сайкс, – сказала Эстер-Уналак. – Я пряталась в вас так долго, что уж несколько-то минут ожидания я вам точно должна!
– Называйте меня Холли. Все. Ого, сколько книг! Это такая редкость в наши дни. Просто великолепная библиотека!
– Ничего, люди еще вернутся к книгам, – предсказала Эстер устами Уналак. – Подождите, скоро энергосистемы начнут терять свою мощность – думаю, это случится примерно в конце 2030-х годов – и автоматическое хранение данных придется отменить. До этого, кстати, не так уж далеко. Наше будущее, в общем, очень похоже на наше прошлое.
– Это что… официальное пророчество? – спросила Холли.
– Это неизбежный результат, – сказала я, – роста населения и всеобщей лжи насчет «неисчерпаемости» запасов нефти. Прошу вас, Холли, садитесь. Вот ваше место.
– Какой красивый стол, – заметила Холли, усаживаясь.
– Этот стол куда старше того государства, в котором мы в данный момент находимся, – сказал Аркадий.
Холли осторожно коснулась кончиками пальцев полированной тисовой столешницы с отчетливо видимыми древесными волокнами и следами сучков.
– Но вы-то моложе всех остальных в вашей компании, верно? – сказала она Аркадию.
– Возраст – понятие относительное, – сказала я, тихонько постукивая костяшками пальцев по древней столешнице. – И прежде всего оно имеет отношение к порядку.
Эстер-Уналак, отбросив свои бронзовые волосы с лица, сказала:
– Холли. Много лет назад ты дала одно весьма опрометчивое обещание сумасшедшей старухе, удившей с причала рыбу. Ты никак не могла знать истинных последствий этого обещания, но слово свое ты, тем не менее, сдержала, и это, увы, послужило причиной того, что и ты оказалась вовлечена в Войну Хорологов с Анахоретами. Когда несколько часов назад Маринус и я…э-э-э… тебя покинули, твоя первая роль в нашей Войне наконец завершилась. Спасибо. Я благодарю тебя не только от своего имени, но и от имени всех Хорологов. Ну, а я лично обязана тебе жизнью. – Мы дружно поддержали Эстер, и она продолжила: – А теперь я сообщу вам одну хорошую новость: завтра к шести вечера по всемирному времени наша Война будет закончена.
– Мирный договор? – спросила Холли. – Или сражение не на жизнь, а на смерть?
– Скорее второе, – сказал Аркадий, запустив пальцы в свои густые волосы. – Браконьеры и егеря мирных договоров не заключают.
– Если мы победим, – сказала Эстер-Уналак, – ты будешь совершенно свободна, Холли. Если же нет, то нам будет уже не под силу устраивать всякие драматические спасения. Скорее всего, мы тогда будем совсем мертвы. И лгать тебе мы не собираемся. Нам неизвестно, как наши враги способны прореагировать на победу, нашу или свою. Особенно Константен – она на редкость злопамятна.
Холли, естественно, встревожилась:
– Разве вы не можете более точно предсказать будущее?
– Уж тебе-то известно, что значит предсказание, Холли, – сказала Эстер. – Это всего лишь мимолетный промельк будущего. Это как бы некие разрозненные точки на карте, но никогда вся карта целиком.
Холли задумалась.
– Вы только что сказали, что я сыграла свою первую роль в вашей Войне. Значит, подразумевается, мне предназначена и какая-то вторая?
– Завтра, – вступила я, – Анахорет весьма высокого ранга по имени Элайджа Д’Арнок должен появиться на галерее дома 119А. Этот Д’Арнок предлагает провести нас в Часовню Мрака и помочь нам ее разрушить. Он называет себя перебежчиком, которому больше не под силу выносить те бесконечные злодеяния, которые связаны с высасыванием душ из невинных доноров.
– Но вы, судя по всему, не очень-то ему верите?
Ошима, побарабанив пальцами по столу, твердо заметил:
– Я не верю!
– А разве не может кто-то из вас проникнуть в мысли этого перебежчика и проверить, правду ли он говорит? – спросила Холли.
– Я уже совершала подобную ингрессию, – сказала я, – и обнаружила, что рассказанная им история вроде бы вполне соответствует действительности. Но любые свидетельства, даже самые очевидные, можно подделать, а на свидетелей оказать тайное давление. У всех перебежчиков весьма сложные взаимоотношения с правдой.
Следующий вопрос Холли был очевиден:
– В таком случае зачем рисковать?
– Потому что теперь у нас есть секретное оружие, – ответила я, – и свежий ум.
Все дружно посмотрели на Эстер-Уналак.
– Тогда, в 1984-м, – сказала она, обращаясь к Холли, – когда мы совершили то, что теперь называем нашей Первой Миссией, в стене твердыни нашего противника я заметила тонкую, как волос, трещину. Эта трещинка тянулась от потолка к иконе. И я надеюсь, что мне… возможно, удастся эту трещину расширить.
– И тогда, – пояснила я, – Мрак хлынет в Часовню и разрушит ее. Слепой Катар, и без того существующий в лучшем случае наполовину и только внутри Часовни, исчезнет совсем. Любой Анахорет, которого Мрак коснется своими щупальцами, погибнет. Те же Анахореты, которые будут в этот момент в другом месте, за пределами Часовни, утратят свой вечный источник психической энергии и начнут стареть, как и все простые смертные.
И тут Холли задала совершенно неожиданный вопрос:
– Вы сказали, что Слепой Катар – это некий гений, некий мистический Эйнштейн, который оказался способен с помощью «мысли» создать нечто материальное. Как же он мог не заметить, что его творение ущербно, что в нем имеется брешь?
– Эта Часовня была построена на вере, – ответила Эстер, – но любой вере требуются сомнения – как и материи требуется антиматерия. Та трещина – это сомнения Слепого Катара. Она возникла еще до того, как он стал тем, кем является теперь. В ней проявилась его неуверенность в том, что он действительно исполняет волю Господа, что он действительно имеет право отнимать у других душу и жизнь, дабы самому обрести возможность бесконечно обманывать смерть.
– Значит, вы собираетесь… сунуть в эту трещину… динамит?
– Нитроглицерин не оставил бы на этой дивной картине ни малейшей царапины, – сказал Ошима. – Это место веками выдерживало натиск Мрака. Ядерный взрыв, возможно, справился бы лучше, но боеголовки как-то не очень транспортабельны. Нет, нам нужен особый, психозотерический, «динамит».
Эстер-Уналак откашлялась и тихо сказала:
– И этим «динамитом» стану я.
Холли посмотрела на меня и на всякий случай переспросила:
– Это миссия-самоубийство?
– Если наш перебежчик лжет, если его обещание помочь нам относительно безопасным способом разрушить Часовню – это просто ловушка, то подобный исход вполне возможен.
– Маринус хочет сказать, – пояснил Ошима, – что это действительно миссия-самоубийство.
– Боже мой, – сказала Холли. – Значит, вы собираетесь подняться туда одна, Эстер?
Эстер-Уналак покачала головой.
– Если Д’Арнок всего лишь пытается заманить последних Хорологов на Путь Камней, то ему наверняка захочется, чтобы туда пришли все, а не я одна. И если Вторая Миссия действительно окажется западней, то мне понадобится выиграть время, а для этого будут нужны и все остальные. Заставить свою душу в нужный момент сдетонировать – это фокус не для новичков.
До меня доносились еле слышные звуки фортепиано. Инес играла старинную ирландскую мелодию «My Wild Irish Rose».
– Значит, – спросила Холли, – если Эстер, скажем, вынуждена будет взорвать вражеский штаб вместе с собой и ей, предположим, это удастся… – Она вопросительно посмотрела на каждого из нас по очереди.
– Мрак растворяет живую материю, – сказал Ошима. – Так что тогда Конец.
– Если только, – вставила я, – там нет иного пути, чтобы вернуться к Свету Дня. Это вполне возможно, но нам об этом пути пока что ничего неизвестно. Мы лишь предполагаем, что такой путь мог быть построен неким нашим союзником. Причем изнутри Часовни.
Сквозь стеклянную крышу виднелось проплывавшее примерно в миле над нами облако, освещенное длинными лучами гаснущего солнца.
Холли, словно прочитав мои мысли, спросила:
– А о чем еще вы пока что решили мне не рассказывать?
Я посмотрела на Эстер-Уналак. Та пожала плечами: Ты знаешь ее дольше всех. И мне пришлось сказать то, от чего я уже никогда не смогла бы отказаться:
– Дело в том, что во время Первой Миссии ни я, ни Эстер на самом деле так и не видели, умер ли Кси Ло.
В некоторые редкие моменты библиотека становится чем-то вполне одушевленным. Холли тоже явно это почувствовала; она нервно поерзала на стуле и спросила:
– Что же вы в таком случае видели?
– Я, например, вообще мало что видела, – призналась я, – потому что всю свою психическую энергию в тот момент влила в наше защитное поле. Но Эстер была рядом с Жако; она видела, как душа Кси Ло его покинула и… – Я посмотрела на Эстер.
– …и вошла в чакру на лбу Слепого Катара. Нет, его никто не заставил это сделать. И его не отдали проклятой иконе в качестве жертвы. Кси Ло мгновенно совершил трансверсию и вошел в «третий глаз» Катара, как пуля. И я… буквально за мгновение до того, как Кси Ло исчез, услышала, как он мысленно сказал мне: Я буду здесь.
– Мы не знаем, – призналась я, – то ли он действовал экспромтом, то ли согласно некоему плану, которым с нами не поделился по личным причинам. Но если Кси Ло надеялся совершить в Часовне некий диверсионный акт, то это ему не удалось. С 1984 года в Часовне Мрака расстались с жизнью и душой сто шестьдесят четыре человека. Только на прошлой неделе Анахореты соблазнили одного бедолагу и увели из полностью, казалось бы, безопасной психиатрической лечебницы в Ванкувере. Однако… Эстер, например, считает, что Кси Ло таким образом подготавливал нашу Вторую Миссию. Холли, вам плохо?
Холли вытерла глаза рукавом одолженной у Инес рубахи.
– Простите, но я… я тоже слышала эти слова: «Я буду здесь». Во время того кошмарного сна наяву. В переходе под шоссе возле Рочестера. Когда видела Жако.
Эстер явно пришла от ее заявления в восторг.
– Я знаю, Холли, что твои «голоса», твои «уверенности» в последнее время себя не проявляют, но ведь ты наверняка помнишь те моменты, когда эти голоса на чем-то настаивали? Может быть, их смысл и был для тебя неясен, но Сценарий всегда оставался неизменным. Ты помнишь, какие ощущения ты тогда испытывала?
Холли судорожно сглотнула и сосредоточилась.
– Да, помню.
– Сценарий настаивает: Кси Ло неким неведомым нам образом до сих пор жив! До сих пор!
– Я не знаю, – сказала я, – как вы, Холли, воспринимаете Кси Ло; возможно, вы считаете его просто вором, укравшим тело вашего брата, или… – я прямо-таки чувствовала, какая волна гнева поднялась в душе Холли, грозя выплеснуться наружу, – …скажем, чем-то вроде книжного шкафа, полного книг, самая последняя из который называется «Жако Сайкс». Никто из нас не пытается убедить вас в том, что «если вы присоединитесь к нашей Второй Миссии, то получите своего брата обратно», так как мы и сами блуждаем в сумерках незнания, однако…
– Ваш Кси Ло, – прервала меня Холли, – это мой Жако! Вы любили основателя вашего сообщества, вашего друга, а я любила – и люблю! – своего брата. Не знаю, может быть, с моей стороны это и глупо, но я хочу сказать вот что: вы – этакий клуб бессмертных профессоров, вы, возможно, прочли все эти книги… – она указала на четыре стены сплошных книжных полок, поднимавшихся до самого стеклянного потолка, – …а я бросила школу, даже не получив аттестата… Впрочем, возможно, все гораздо печальней; возможно, я просто цепляюсь за соломинку, точнее, за магические соломинки, надеясь, надеясь от всей души, как может надеяться мать, готовая отдать все, что скопила за свою жизнь, какому-нибудь ловкому «знатоку психики», лишь бы он «помог ей связаться» с ее умершим сыном… Но знаете что? Жако – по-прежнему мой брат, даже если он действительно более известен как Кси Ло и старше самого Иисуса Христа, и я знаю: если бы позволили обстоятельства, он бы непременно пришел и отыскал меня. Так что, Маринус, если есть хотя бы один шанс из тысячи, что Кси Ло, или мой Жако, находится в Часовне Мрака, или даже на планете Дюна[260], или где бы то ни было еще, и эта ваша Вторая Миссия приведет меня к нему, то я в ней участвую. И вы меня не остановите. Только попробуйте, черт побери, меня остановить!
Длинный вечерний луч вновь проник в библиотеку, косо падая на стену из книг; в луче кружились золотистые пылинки.
– Наша Война, должно быть, покажется тебе чем-то совершенно фантастическим, чем-то инопланетным, – сказала Эстер, – но смерть в Часовне столь же конечна, как смерть здесь, в этом мире. Например, в автокатастрофе. Подумай об Аоифе…
– Раньше вы говорили, что не можете гарантировать ни безопасности Аоифе, ни моей безопасности, пока Анахореты не будут низвергнуты. Ведь так?
Моя измученная совесть требовала отступить, сдаться, но я была вынуждена признать, что Холли права.
– Да. И я продолжаю утверждать, что наш враг очень опасен.
– Послушайте, я выжила, хотя уже совсем умирала от рака. Теперь мне за пятьдесят, я никогда в жизни ни из чего не стреляла, даже из пневматического пистолета. И у меня нет никаких особых «психических сил». – Руки у Холли так и плясали. – Во всяком случае, таких сил, какие есть у вас. Но я мать Аоифе и сестра Жако, и эти… эти существа… нанесли мне ущерб, они угрожали тем, кого я люблю. В этом-то все и дело: в таких случаях я тоже становлюсь опасной.
Как бы то ни было, – мысленно заявил Ошима, – а я ей верю!
– Ладно, ложитесь спать, – сказала я Холли. – Решать будем утром.
7 апреля
Инес вела машину. Она надела темные очки, чтобы скрыть последствия бессонной ночи. «Дворники» вжикали каждые несколько секунд. Мы почти не разговаривали; да и о чем, собственно, было говорить? Уналак сидела впереди, Ошима, Холли, Аркадий и я с некоторым трудом устроились сзади. Сегодня «хозяином» для Эстер стал Ошима. Промокший от дождей Нью-Йорк был охвачен спешкой, и ему было совершенно безразлично, что нам, Хорологам, и Холли предстоит рискнуть жизнями ради совершенно чужих нам людей, ради их детей, которые обладают высоким уровнем психической энергии, и ради тех еще не рожденных малышей, родители которых даже пока не знакомы. В глаза мне почему-то бросались такие вещи, которых я обычно просто не замечала: лица в толпе, текстура тканей и строительных материалов, дорожные знаки, течение толпы. Бывают такие дни, когда Нью-Йорк способен просто поразить воображение, словно волшебник, фокусник. Собственно, все крупные города на это способны, и все они, если ждать достаточно долго, должно быть, вновь превратятся в джунгли, в бескрайнюю тундру или в пустые прибрежные отмели, и об этом мне следовало бы помнить. Но сегодня нью-йоркская реальность была поистине неопровержима; казалось, этому городу подчиняется даже время, а не он – времени. Разве способны были даже бессмертный глаз, даже бессмертная рука заключить в определенные рамки эти бессчетные мили дорог, эти мощные сваи мостов, эти кишащие людьми тротуары, эти стены, в которых кирпичей больше, чем на небе звезд? Разве во времена Клары Косковой мог кто-либо предсказать, как высоко в небеса взметнутся эти здания, как глубоки будут каньоны улиц между ними? А ведь я видела Нью-Йорк совсем иным, когда приезжала сюда с Кси Ло и Холокаи, точнее, с моими друзьями Давыдовыми. Однако уже тогда будущее этого города таилось в его душе, точно могучий дуб в желуде; гигантские здания фирмы «Крайслер» были тогда свернуты до такой малости, что целиком помещались в голове одного Уильяма Ван Алена. Если сознание существует и за пределами Последнего Моря, куда я сегодня, возможно, отправлюсь, то я буду скучать по Нью-Йорку не меньше, чем везде по нему скучаю.
Инес свернула с Третьей авеню на нашу улицу. В последний раз? Нет, не надо так думать! Это все равно не поможет. Но неужели я умру, так и не дочитав до конца «Улисса»? А как же все мои научные записи, оставленные в Торонто, вся моя электронная переписка? И что подумают и почувствуют мои коллеги, друзья, соседи и пациенты, когда я превращусь из «исчезнувшую без объяснения причин» доктора Айрис Фенби, в «пропавшую без вести Айрис Фенби, предположительно считающуюся мертвой»? Нет, не думай об этом! Мы поднялись к себе. Если у Хорологов и есть дом, то он именно здесь, в 119А, среди красных кирпичных стен цвета супа из бычьего хвоста и темных оконных рам разной конфигурации. Инес приказала автомобилю: «Паркуйся», и машина послушно мигнула сигнальными огнями.
– Будь осторожна, – сказала Инес подруге. Уналак молча кивнула. Инес повернулась ко мне: – Пожалуйста, приведи ее назад.
– Я непременно постараюсь сделать все, что будет в моих силах, – сказала я и почувствовала, как слабо и неубедительно звучит мой голос.
Дом 119А сразу узнал Хорологов и позволил всем нам войти. Садакат приветствовал нас, все еще отделенный от входа внутренним защитным полем. Наш верный слуга был одет как пародия на специалиста по выживанию: в армейской форме с дюжиной карманов и с компасом на шее.
– Добро пожаловать, доктор. – Он принял мое пальто. – Мистер Л’Окхна – у себя в кабинете. Доброе утро, мистер Аркадий, мисс Уналак, мистер Ошима. И мисс Сайкс. – Увидев Холли, Садакат несколько приуныл. – Надеюсь, вы уже пришли в себя после того трусливого и подлого нападения? Мистер Аркадий рассказал мне, что с вами случилось.
– Да, я уже в полном порядке, спасибо. Обо мне очень хорошо позаботились, – ответила Холли.
– Эти Анахореты просто отвратительны! Сущие паразиты!
– Зато их нападение убедило меня в том, что помочь Хорологам абсолютно необходимо, – сказала Холли.
– Это очень хорошо, – сказал Садакат. – Абсолютно! Это как черное и белое.
– Холли присоединяется к нашей Второй Миссии, – пояснила я.
Садакат изобразил легкое удивление, хотя мои слова его явно смутили.
– Ах, даже так? Я и не знал, что мисс Сайкс изучала методологию Глубинного Течения.
– Ничего она не изучала, – сказал Аркадий, вешая свою куртку, – но у каждого из нас есть определенная роль, которую ему и предстоит сыграть в самое ближайшее время. Верно, Садакат?
– Истинная правда, друг мой. – Садакат упорно пытался убрать все остальные пальто и куртки в шкаф. – Уж так это верно, что и слов нет! А что, будут и еще какие-то изменения… сделанные в последнюю минуту? Или, может быть, Миссия будет вообще осуществляться по иному плану?
Садакат был хорошо подготовлен, но он не сумел до конца скрыть жадный интерес, который отчетливо слышался в его голосе.
– Никаких, – сказала я. – И ничего менять мы не будем. Но действовать станем с предельной осторожностью. И Элайджу Д’Арнока будем воспринимать, так сказать, по номинальной стоимости. Если, конечно, он не предатель.
– Между прочим, у вас есть и свое секретное оружие, – просиял Садакат. – Это я. Но сейчас еще нет и десяти, а мистер Д’Арнок появится не раньше одиннадцати, так что я испек несколько вкусных сдобных булочек… Надеюсь, вы уже почувствовали их запах? – Садакат улыбался, как веселый кондитер, искушающий посетителей, которые тщетно пытаются придерживаться строгой диеты. – С бананами и спелыми вишнями! Армия не должна выходить в поход голодной, друзья мои.
– Извините, Садакат, – вступила я, – но есть нам не следует, иначе нас может стошнить, когда мы будем подниматься по Пути Камней. Туда лучше идти на пустой желудок.
– Но, конечно же, доктор, крошечный кусочек вкусной булочки вам не повредит? Они же еще теплые! Свежее просто не бывает! Я их еще и стружкой из белого шоколада посыпал.
– Уверен, что эти булочки будут ничуть не хуже, когда мы вернемся, – сказал Аркадий.
Садакат не стал настаивать.
– Ну, тогда потом. Чтобы отпраздновать.
Он улыбнулся, демонстрируя усилия американского дантиста, стоившие Хорологам двадцать тысяч долларов. Собственно, все, что имел Садакат, было либо заработано им на службе у Хорологов, либо ими подарено. Что вполне естественно, ибо большую часть своей жизни он провел в психиатрической лечебнице в пригородах английского города Ридинга. Туда же устроилась секретарем некая Хищница-одиночка, которая сразу взялась обхаживать пациентку с высоким уровнем психической энергетики, и та успела поделиться своими конфиденциальными переживаниями с Садакатом до того, как из несчастной понемногу выцедили всю душу. Я избавилась от этой Хищницы в ходе весьма напряженной дуэли в ее заросшем саду, но «редактировать» то, что Садакат узнал о мире Вневременных, не стала, а просто постаралась изолировать тот сектор его мозга, в котором таилась шизофрения, лишив его связи с соседними секторами. Благодаря этому он почувствовал себя практически исцеленным и заявил, что отныне будет мне благодарен по гроб жизни, а я привезла его в Нью-Йорк и сделала стражем дома 119А. Это было пять лет назад. А примерно год назад наш верный слуга и приверженец был обращен в иную веру в результате нескольких встреч с Анахоретами в Центральном парке, где Садакат каждый день занимался физкультурой вне зависимости от погоды. Ошима, первым заметивший в его душе следы воздействия Анахоретов, требовал немедленно «отредактировать» воспоминания Садаката за последние шесть лет, а затем убедить его сесть на корабль, занимающийся контейнерными перевозками в Россию, и отправить на Дальний Восток. Смесь сентиментальности и желания – вопреки собственной интуиции – переубедить «крота» Анахоретов и заставить его действовать против них заставила меня остановить грозную руку Ошимы, уже занесенную для мести. Последовавшие за этим двенадцать месяцев оказались исполнены опасности и бесконечных догадок относительно возможных намерений наших врагов. Л’Окхне даже пришлось перестроить сенсорные устройства в доме 119А, чтобы незамедлительно определять наличие токсинов в пище, если Садакат получит приказ попросту нас отравить. Впрочем, все так или иначе сегодня должно было прийти к логическому завершению, хорош будет этот конец или плох.
Как же я ненавидела эту Войну!
– Идем, – сказал Ошима Садакату. – Давай в последний раз проверим надежность цепи в наших «волшебных» коробках…
Они пошли наверх проверять оборудование, чтобы заранее подготовленная система в последнюю минуту не подвела. Аркадий поднялся в садик на крыше, чтобы под неохотно брызжущим дождиком заняться своей любимой гимнастикой. Уналак удалилась в гостиную, чтобы отправить инструкции своим кенийским сотрудникам. Я же прошла в кабинет, чтобы передать Л’Окхне протоколы хорологических совещаний и прочие документы. С этой задачей я справилась быстро, и Л’Окхна, самый молодой из нас, крепко пожал мне руку на прощанье и выразил горячую надежду вскоре вновь с нами встретиться, а я ответила, что и сама очень на это надеюсь. Затем он незаметно покинул 119А через тайный ход. До появления Д’Арнока оставалось еще минут тридцать, и я просто не знала, чем себя занять. Поэзия? Музыка? Бильярд?
Я спустилась вниз и обнаружила у бильярдного стола Холли, которая как раз собирала шары.
– Надеюсь, – спросила она, – ничего страшного, если я немного погоняю шары? Просто для развлечения? Все куда-то разбрелись, и я просто…
– А можно и мне к вам присоединиться? – спросила я.
Она была удивлена:
– Вы играете?
– Когда не сражаешься с дьяволом за шахматной доской, ничто так хорошо не успокаивает нервы, как стук кия по шарам.
Холли выровняла шары треугольником и спросила:
– Можно мне задать вам один вопрос личного свойства? – Я кивнула: мол, начинай. – У вас есть семьи?
– Мы часто возрождаемся внутри какой-то семьи. Иногда у нашего временного «хозяина» полно родственников, как, например, у Жако. У нас бывают и любовные связи, как у Уналак и Инес. Кстати, до начала ХХ века незамужней женщине даже путешествовать одной считалось не совсем приличным; во всяком случае, это вызывало определенные проблемы.
– Значит, вы тоже были замужем?
– Пятнадцать раз. Но после 1870 года больше ни разу. В целом больше, чем Лиз Тейлор и король Генрих Восьмой вместе взятые. Вам, впрочем, хочется знать, способны ли мы зачать ребенка, так? – Я махнула рукой, как бы отметая ее смущенную попытку возразить. – Нет. Не можем. Таковы правила и условия нашего существования.
– И это правильно. – Холли задумчиво натирала мелом кончик кия. – Наверное, было бы очень трудно жить…
– …Зная, что твои дети умерли от старости несколько десятилетий назад. Или что они вовсе не умерли, а просто не желают пускать в дом какого-то психа, который упорно называет себя их «возрожденным» папочкой или мамочкой. А каково было бы случайно узнать, что от тебя забеременела твоя праправнучка? Но мы иногда берем детей на воспитание, и у нас зачастую это получается неплохо. На свете всегда много детей, которым нужен дом. Но у меня самой детей не было никогда – ни в моей женской ипостаси, ни в мужской; однако ваши чувства по отношению к Аоифе я отлично понимаю, ибо и сама их испытывала; мне тоже знакома эта готовность, не колеблясь, ринуться в горящий дом, дабы спасти своего ребенка. Да я, собственно, и бросалась. Единственное, но весьма существенное преимущество нашей неспособности зачать ребенка – это то, что мы в своих женских воплощениях избавлены от участи самки-производительницы, а ведь именно такова была судьба большинства женщин от каменного века до века суфражисток. – Я мотнула головой в сторону бильярдного стола: – Ну что, сыграем?
– Конечно. Эд всегда говорил, что мне свойственно чрезмерное любопытство, желание во все сунуть свой нос; это мое качество то страшно сердило, то умиляло его, моего мистера журналиста… Вы не возражаете? – Холли вытащила из сумочки монетку. – Орел или решка?
– Путь будет орел.
Она подбросила монету.
– Решка. Когда-то я это здорово умела.
Холли прицелилась и нанесла первый удар – очень удачно: сразу несколько шаров упали в лузы.
– Я полагаю, это не просто везение новичка? – с восхищением спросила я.
– Брендан, Жако и я всегда играли по воскресеньям, когда «Капитан Марло» был закрыт. Догадайтесь, кто обычно выигрывал?
Я скопировала удар Холли, но у меня вышло гораздо хуже.
– Учтите, – сказала я, – Кси Ло играл на бильярде с 1750-х годов. Да еще и относительно недавно он играл – например, со мной. Мы с ним весь 1969 год практически каждый день сражались вот за этим самым столом.
– Серьезно? За этим самым столом?
– Да, именно за этим самым. Его, правда, с тех пор два раза обивали заново.
Холи провела большим пальцем по обивке.
– А как выглядел Кси Ло?
– Невысокого роста. В 1969 году ему было чуть за пятьдесят. Бородатый и, как ни странно, похож на еврея. Он, кстати, первым стал преподавать сравнительную антропологию в Нью-йоркском университете, так что там в архивах сохранились его фотографии. Если хотите, можете на него посмотреть.
Она обдумала мое предложение.
– В другой раз. Когда нам не нужно будет выполнять некую самоубийственную миссию. Кси Ло, значит, в 1969 году тоже был мужчиной?
– Да. У Постоянных Резидентов обычно сохраняется та гендерная принадлежность, которая для них наиболее естественна. Эстер, например, предпочитает быть женщиной. Мы же, Временно Пребывающие, меняем пол в зависимости от того, в чьем теле возрождаемся, нравится нам это или нет.
– И у вас от этого крыша не едет?
– Пожалуй, в течение первых нескольких жизней чувствуешь себя несколько странно, но потом привыкаешь.
Холли выбила шар от краев в середину и ловко загнала его в лузу.
– Вы так говорите, словно это… совершенно нормально! – сказала она.
– Нормальным кажется все то, что вы в итоге начинаете воспринимать как само собой разумеющееся. Для вашего предка из 1024 года жизнь в 2024 году тоже показалась бы абсолютно невозможной; или, по крайней мере, загадочной, полной чудес, как в сказке.
– Да, но… это не совсем одно и то же. И тот мой предок, и я сама – простые смертные, и если мы умираем, то умираем навсегда. А вот вы… На что это похоже, Маринус?
– Вневременное состояние? Вечная жизнь? – Я помолчала, втирая голубоватый порошок мела в основание большого пальца. – Самое неприятное, что мы чувствуем себя старыми, даже когда мы молодые. И потом, всегда кого-то оставляешь позади. Или же кто-то оставляет позади тебя. Мы устаем от этих бесчисленных и порой мучительных связей и разрывов. Я, например, до 1823 года, когда меня отыскали Кси Ло и Холокаи, чувствовала себя безмерно одинокой. Но мне приходилось терпеть свое одиночество. Причем в совершенно чужой среде. Я называю это «ennui Вечных Людей», и подобная тоска способна порой буквально свести с ума. Но то, что я с давних времен являюсь врачом и Хорологом, придает моей метажизни некие дополнительные смысл и цель.
Холли поправила накрученный на голову шарф – сегодня он был зеленый, как мох, – и, нечаянно его сдвинув, обнажила часть черепа, поросшего пучками коротких волос. Раньше она всегда стеснялась показывать волосы в моем присутствии, и я была тронута.
– Последний вопрос: откуда вообще взялись Вневременные люди? – сказала она. – И те, кого вы называете «Постоянными Резидентами», и те, кто постоянно возрождается? Они что, эволюционировали, подобно человекообразным обезьянам или китам? Или вы так были… «созданы»? Может быть, с каждым из вас в первой жизни случилось что-то необычное?
– Даже у Кси Ло не было ответа на этот вопрос. Даже у Эстер. – Я забила оранжевый шар в левую нижнюю лузу. – Просто я такая, а вы другая, но обе мы – люди.
В десять пятьдесят Холли забила черный шар, победив меня одним ударом.
– Потом я, так и быть, позволю вам отыграться, – пообещала она, и мы поднялись на галерею, где уже собрались все остальные.
Ошима опустил жалюзи. Холли сходила на кухню за стаканом воды из-под крана. Только вода из-под крана, к воде в бутылках даже не прикасайтесь. Ее могли отравить, мысленно оповестила я всех остальных. Холли снова куда-то ушла и вернулась через минуту, прихватив с собой маленький рюкзачок, словно мы собирались ненадолго съездить в лес автостопом. У меня не хватило сил спросить у нее, что она туда положила – фляжку с чаем, теплую кофту, кусок мятного кекса для поддержания сил? – и в очередной раз объяснять ей, что это будет совсем другая «прогулка». Все сидели и тупо рассматривали картины на стенах. Говорить было больше не о чем. Мы еще в библиотеке Уналак в мельчайших подробностях обсудили свою дальнейшую стратегию, и сейчас вряд ли стоило делиться своими страхами, да никому и не хотелось заполнять последние мгновения пустой болтовней. Картина Бронзино «Венера, Купидон, Безумие и Время» звала меня в путь. Кси Ло когда-то очень жалел, что не заказал ее копию в Лондоне, но был уверен, что без оригинала не смог бы совершить все бесчисленные Акты Убеждения, копания в чужих душах и все те сложные действия, которые необходимы, чтобы исправить неправильное. И вот через пятьдесят лет после тех его откровений я стояла возле этой картины, полная тех же сожалений. Для Вневременных все наши завтра воспринимались, как некая бесконечная череда, как неисчерпаемый источник. И вот теперь вдруг у меня этих завтра совсем не осталось.
– Вход, – сказала Уналак. – Я чувствую, что он открывается.
Мы, все шестеро, стали озираться, ища глазами расширяющуюся линию Входа…
– Вон там, – сказал Аркадий, – возле Джорджии О’Кифф[261].
На стене, точно напротив картины О’Кифф с горизонтальными желтыми и розовыми полосами заката в Нью-Мексико, появилась черная вертикальная трещина. Затем трещина расширилась, оттуда высунулась чья-то рука, а потом вылез и сам Элайджа Д’Арнок. Холли едва слышно выругалась и прошептала: «Господи, он что, из стены вылез?», и Аркадий шепотом ей ответил: «Нет, оттуда, куда и мы собираемся».
Физиономия Элайджи Д’Арнока явно нуждалась в бритве, а его курчавые, давно не чесанные, волосы – в расческе. Должно же было как-то проявиться напряжение, которое испытывает предатель?
– Вы весьма пунктуальны, – сказал он вместо приветствия.
– У Хорологов не может быть извинений по поводу опозданий, – ответил ему Аркадий.
Д’Арнок сразу узнал Холли.
– Мисс Сайкс! Очень рад, что вас тогда удалось спасти. Но Константен полагает, что ваше дело еще не доведено до конца.
Холли ему не ответила; она все еще была не в силах разговаривать с человеком, который возник перед ней буквально из воздуха.
– Мисс Сайкс присоединится к нашему боевому отряду, – сообщила я Д’Арноку. – Уналак станет проводником для ее психозотерической энергии для создания защитного поля.
На лице Элайджи Д’Арнока отразилось сомнение, и я вдруг подумала: «А что, если эта затея погубит всю Вторую Миссию?»
– Я не могу гарантировать ее безопасность, – сказал Д’Арнок.
– А я думал, вы уже обеспечили нам прикрытие со всех сторон! – поддел его Аркадий.
– На войне не бывает гарантий. И вы это прекрасно знаете, мистер Аркадий.
– Кстати, мистер Дастани, – я указала на Садаката, – также будет участвовать в нашей операции. Вы, я полагаю, знакомы с нашим верным стражем?
– Всем свойственно шпионить за противником, – сказал Д’Арнок. – И какова же роль мистера Дастани?
– Пристроить свою задницу где-нибудь на середине Пути Камней, – сказал Ошима, – и спустить с поводка удесятеренную силу психоинферно, если кто-то вздумает обойти нас с тыла. Будет это простой смертный или кто-то из Вневременных – любой, кто за нами потащится, будет мгновенно превращен в пепел.
Д’Арнок нахмурился.
– А что, это «психоинферно» тоже связано с Глубинным Течением?
– Нет, – сказал Ошима. – Этим словом я просто обозначаю то, что случится, если бомба, созданная из N9D – знаменитой взрывчатки, созданной в Израиле, – и в настоящее время находящаяся в рюкзаке мистера Дастани, взорвется, когда мы будем подниматься по Пути Камней.
– Это просто наша страховка, – сказала я, – чтобы нам не помешали с тыла, пока мы будем брать Часовню.
– Разумная мера предосторожности, – сказал Элайджа Д’Арнок, явно впечатленный пояснениями Ошимы. – Хотя я молю Бога, чтобы вам не пришлось воспользоваться этой штукой.
– А как вы вообще себя чувствуете? – спросил Ошима. – Предательство – шаг очень серьезный.
И этот Хищник, проживший на свете сто тридцать два года, посмотрел на Ошиму, которому стукнуло уже больше восьми веков, даже с некоторым вызовом:
– Я многие десятилетия участвовал в огульных злодеяниях, мистер Ошима. Но сегодня я попытаюсь принять участие в том, что эти злодеяния прекратит.
– Но ведь без вашего Черного Вина, – напомнил ему Ошима, – вы очень быстро начнете стариться и в итоге умрете в приюте для престарелых.
– Не начну, если Пфеннингеру или Константен удастся остановить нас до того, как мы разнесем вдребезги Часовню Мрака. Ну что, будем продолжать препираться?
Один за другим мы скользнули в темную щель и оказались на округлой каменной площадке шириной в десять шагов. Там высилась немигающая, белая как бумага, Свеча – стержень циферблата солнечных часов – высотой с ребенка. Я уже успела позабыть и то сложное, одновременно возникающее, чувство клаустрофобии и агорафобии, которое охватывало меня здесь, и этот запах замкнутого пространства, и этот спертый воздух. Сквозь щель приоткрытого Входа, как сквозь слегка раздвинутую портьеру, которую Д’Арнок заботливо придержал сперва для Холли, потом для Садаката, нагруженного смертоносной взрывчаткой, еще просачивались лучи света с нашей галереи. На лице Садаката прочитывался ужас, смешанный с восторгом. Лицо Ошимы, вошедшего последним, было воплощением мрачного безразличия.
– Это ведь еще не Часовня, нет? – спросила Холли. – И почему мой голос звучит еле слышно?
– Это Циферблат, с него начинается Путь Камней, – сказала я, – то есть лестница, состоящая из множества каменных ступеней и ведущая к Часовне. Края Циферблата способны поглощать свет и звук, так что постарайтесь говорить чуть громче, чтобы это компенсировать.
– По-моему, тут и все цвета куда-то исчезли, – сказала Холли. – Или дело во мне?
– Эта Свеча монохромна, – пояснила я. – Она горит уже восемь веков.
Я оглянулась и увидела, что Элайджа Д’Арнок уже запечатывает Вход. В последний раз я успела на мгновение увидеть «Венеру» Бронзино, легко держащую свое золотое яблоко, – и путь назад для нас закрылся. Ни один из донжонов больше не был надежен. Теперь только Эстер или кто-то из последователей Пути Мрака могли распечатать Вход и позволить нам вернуться домой. Меня вдруг охватило пронзительное воспоминание, как я в последний раз стояла на этом Циферблате, бестелесная, и мы с Эстер расплетали, разъединяли свои слившиеся воедино души, зная, что Джозеф Раймс, преследовавший Эстер по пятам, явно ее нагоняет. «Наверняка Эстер, обретшая сейчас убежище внутри Ошимы, тоже об этом вспоминает», – подумала я.
– Тут какие-то буквы на камнях вырезаны, – сказала Холли.
– Это алфавит катаров, – объяснила я, – только теперь его уже никто толком не знает, даже те, кто занимается еретическими учениями. В основе этого алфавита – древний язык жителей Лангедока, еще более древний, чем баскский.
– Пфеннингер говорил мне, – сказал Д’Арнок, – что это на самом деле молитва, обращенная к Богу: просьба помочь восстановить Лестницу Иакова. Очевидно, Слепой Катар, когда строил эту каменную лестницу, думал, что строит именно Лестницу В Небо. Старайтесь не прикасаться к стенам. Из чего бы они ни были сделаны, это вещество и материя, состоящая из обычных атомов, плохо сочетаются. – Он вытащил из кармана монету и бросил за край Циферблата. Монета тут же исчезла, оставив лишь мимолетный фосфоресцирующий след. – На Пути Камней не стоит оступаться.
– И где же сам Путь? – спросил Ошима.
– Он скрыт и постоянно движется, чтобы сбить с толку любого, кто захочет проникнуть в Часовню. – Д’Арнок закрыл глаза и открыл свою чакру на лбу. – Подождите минутку. – Мелкими шажками, стараясь все время держаться спиной к Свече, он подошел к краю Циферблата и двинулся по его периметру; в тишине слышался только звук его шагов и отрывистое бормотание – должно быть, он совершал Акт Открытия. – Нашел, – сказал он наконец. За краем Циферблата примерно на фут выше его нашим взглядам открылась каменная плита длиной и шириной примерно с большую столешницу. Затем стала видна и вторая плита, чуть выше первой, затем третья, четвертая и так далее – эти ступени вели куда-то вверх, в непроглядную тьму.
– Маринус, – наклонившись к моему уху, спросила Холли, – это что, ухищрения технологии или?..
Я поняла, какое слово она не произнесла.
– Если бы вам в начале XIV века удалось вылечить Генриха Седьмого от туберкулеза с помощью этамбутола, если бы вы предоставили Исааку Ньютону возможность в течение часа наблюдать Вселенную в телескоп Хаббла, если бы в 1980 году вы продемонстрировали хотя бы самый допотопный 3D-принтер завсегдатаям «Капитана Марло», вы бы тоже наверняка услышали это слово на букву «м». Немного магии – это вполне нормальная вещь на любом отрезке нашей жизни; просто вы пока еще к этому не привыкли.
– Если профессор семантики не возражает, – сказал Ошима, – то нам, может быть, стоило бы завершить этот семинар?
Элайджа Д’Арнок шел первым; за ним следовала я; затем Холли, Аркадий, Уналак и Садакат с десятью килограммами N9D в рюкзаке. Последним шел Ошима, охранявший наши тылы. На пятой или шестой каменной плите я оглянулась, пытаясь поверх голов товарищей разглядеть Циферблат, но его уже не было видно. Даже само нерегулярное расположение плит на Пути Камней было каким-то неестественным. На отдельных участках ступени шли вверх по крутой спирали, точно винтовая лестница в башне, потом спираль внезапно сменялась спокойным и мягким подъемом, и плиты на этом участке становились гораздо шире и длиннее. Встречались и совсем ровные участки пути, но там приходилось перепрыгивать с одной плиты на другую – как когда переходишь реку по камням. О том, что ничего не стоит поскользнуться и упасть, лучше было даже не думать. Вскоре я почувствовала, что вся взмокла от напряжения и физических усилий. Видимость была никудышная – мы словно поднимались по узкой горной тропе ночью, да еще и в густом тумане. Камни, правда, слегка поблескивали под ногами бледным светом, похожим на свет Свечи, создавая иллюзию, что Путь как бы каждый раз сам себя создает заново по мере того, как по нему поднимаются все выше и выше. Тьма, окружавшая нас со всех сторон, невероятно подавляла и странным образом вызывала в памяти голоса из прошлых жизней. Я, например, слышала голос своего родного отца, который на одном из диалектов средневековой латыни объяснял, как скормить неясыти мышь-соню. А потом вдруг Шолитса, травник из племени Дювамиш, принялся ругать меня за то, что я слишком долго варила какой-то корень. Его сменило воронье карканье Ари Грота, владельца склада из Дижона. Их тела давно стали прахом, а души улетели к Последнему Морю. Мы заранее договорились, что не будем переговариваться мысленно из опасений, что нас могут подслушать, но мне очень хотелось знать: неужели и остальные тоже слышат голоса из прошлого? Разумеется, никого я спрашивать об этом не стала – боялась отвлечь. Нужно было очень внимательно следить за тем, куда ставишь ноги. Тот, кто падает с Пути Камней, падает в никуда.
Наконец мы добрались до единственной за весь подъем довольно просторной треугольной плиты с небольшой впадиной посредине. Здесь мы могли стоять даже вшестером.
– Добро пожаловать! Это Остановка в середине Пути, – сказал Д’Арнок, и я вспомнила, что Иммакюле Константен точно так же называла ее, обращаясь к Жако во время Первой Миссии.
– Мне кажется, Садакат, это будет отличное местечко для тебя, – сказал Ошима. – Вниз отсюда видно настолько далеко, насколько это здесь вообще возможно. Устраивайся в этой ложбинке в центре плиты и увидишь любого гостя раньше, чем он увидит тебя.
Садакат кивнул и посмотрел на меня; я тоже кивнула.
– Хорошо, мистер Ошима.
Садакат долго и старательно усаживался, потом вытащил из рюкзака тяжелый кубик адаптера и тонкий металлический цилиндр. Адаптер он направил в сторону «низа».
– Это что, зажигательная бомба? – с профессиональным любопытством спросил Д’Арнок.
– Это генератор поля Глубинного Течения. – Садакат открыл шторку на боковой поверхности кубика и стал возиться с настройками. – Он также подает душе сигнал тревоги. Такой сигнал, – Садакат продемонстрировал довольно сложный звук, похожий на крики диких гусей, – звучит, когда прибор обнаруживает некую не идентифицированную им душу, например, вашу, мистер Д’Арнок… – Пальцы Садаката забегали по клавиатуре, и поле над кубиком задрожало. Вписав в реестр Д’Арнока, Садакат удовлетворенно сказал: – Ну вот, теперь он будет и вас воспринимать как друга.
– Умное устройство, – сказал Д’Арнок. – И хитро придуманное.
– Этот генератор не позволяет психозотерикам использовать Акт Убеждения, так что никто не сможет заставить меня дезактвировать N9D. – Садакат открутил крышечку на металлическом цилиндре. – А детектор сразу предупредит меня о подобной попытке – как раз это и может явиться причиной для взрыва зажигательной бомбы, которая, разумеется, помещена вот здесь. – Садакат на что-то нажал, и из днища цилиндра вылезли три ножки, на которые он его и поставил. – Между прочим, в эту трубочку в сжатом виде вбиты десять кило N9D – вполне достаточно, чтобы Путь Камней превратился в сплошной поток огня с температурой 500 градусов Цельсия. Если этот гусь «загогочет», – Садакат выразительно посмотрел на Д’Арнока, – тогда и случится психоинферно.
– Смотри, будь наготове! – предупредил своего ученика Ошима. – Мы на тебя рассчитываем.
– Я же дал вам клятву, мистер Ошима! Именно для этого я и был предназначен.
– У вас верный помощник, – заметил Д’Арнок. – Готовый даже на… абсолютное самопожертвование.
– Да уж, нам просто повезло, – сказала я и посмотрела на Садаката.
– Не надо так мрачно на меня смотреть, доктор! – Садакат встал и пожал всем нам руки. – Мы скоро увидимся, друзья мои. Я уверен, что это деяние записано в Сценарии. – А когда он дошел до меня, то хлопнул себя ладонью по левой стороне груди и сказал: – И вот здесь!
Мы продолжали подъем, перебираясь с одной каменной ступени на другую, но понять, как далеко или как высоко мы находимся по отношению к Циферблату, то есть к исходной точке Пути Камней, было невозможно; невозможно было и понять, давно ли мы оставили Садаката стоять на страже посредине Пути. Телефоны и часы мы оставили в 119А. Время здесь, разумеется, тоже существовало, но измерить его было не так-то легко даже Хорологу. Сперва я хотела считать ступеньки, но это решение было поколеблено вновь зазвучавшими голосами давно умерших людей. Так что я тупо следовала за Д’Арноком, глядя ему в спину и стараясь по возможности бодриться, пока мы наконец не достигли второй округлой каменной плиты, очень похожей на Циферблат в самом начале подъема.
– Мы называем это Вершиной, – сказал Д’Арнок, заметно нервничая. – Мы почти у цели.
– Но разве мы не в этом самом месте начали подъем? – спросила Холли. – Такая же свеча, такой же каменный круг, такие же надписи на стенах…
– Это другие надписи, – сказала я, – верно, мистер Д’Арнок?
– Никогда их не изучал, – признался перебежчик. – Пфеннингер у нас силен в филологии, и Джозеф Раймс тоже был не хуже, но для большинства Часовня – это… что-то вроде машины, способной чувствовать, с которой нам приходится иметь дело.
– То есть «не вините меня, я человек маленький», так? – сказал Аркадий.
Д’Арнок вдруг как-то сразу осунулся и устало на него поглядел.
– Может, и так. Может, про себя мы именно так и считаем. – Он потер глаз, словно туда попала пыль, и сказал: – Ну, хорошо. Теперь я распечатаю Янтарную Арку – это путь внутрь. Но я должен предупредить вас: Слепой Катар должен постоянно пребывать в безопасном состоянии покоя. В своей иконе. В северном углу Часовни. Вы его сразу почувствуете. Но он нас чувствовать вообще-то не должен был бы. Итак…
– «Не должен был бы?» – переспросил Ошима. – Что это еще за выражение? «Не должен был бы»?
– Убийство божества всегда связано с определенным риском, – совсем помрачнел Д’Арнок. – Иначе это не было бы убийством божества. Если вы боитесь, Ошима, ступайте вниз и присоединитесь к Садакату. Здесь есть только три способа немного уменьшить риск: стараться не смотреть в лицо Слепому Катару, точнее, лику, изображенному на иконе, не производить особого шума, не делать резких движений, не осуществлять никаких актов Глубинного Течения, никаких психозотерических действий, не обмениваться мысленно даже самыми невинными репликами. Я могу действовать с помощью Пути Мрака, не тревожа Часовню и Катара, однако сам он сразу почувствует присутствие психозотериков, явившихся сюда с противоположного края Схизмы. Ваш дом 119А оснащен всевозможными «тревожными кнопками», охранным полем и тому подобными защитными средствами, но и наше святилище защищено не хуже, и если Слепой Катар почувствует присутствие в своем доме Хорологов еще до того, как начнут рушиться стены Часовни, для всех нас этот день может плохо закончиться. Это всем ясно?
– Да уж куда ясней, – сказал Аркадий. – Дракулу можно будить без опаски, только когда осиновый кол уже воткнут ему в сердце.
Но Д’Арнок вряд ли его расслышал: он в эту минуту как раз осуществлял Акт Открытия. Скромная, украшенная орнаментом в виде трилистника дверца высотой чуть больше человеческого роста возникла, мерцая, на краю той округлой плиты, которую Д’Арнок именовал Вершиной. Это и была Янтарная Арка. За ней виднелась сама Часовня; внутри меня все сжалось от ужасных предчувствий. Но я тем не менее последовала за Элайджей Д’Арноком, услышав, как кто-то сказал:
– Ну что ж, заходим.
Часовня Мрака, созданная Слепым Катаром, безусловно, была живым существом. Это чувствовалось сразу. Если взять за точку отсчета Янтарную Арку, находившуюся на южной стороне Часовни, то странный, ромбической формы неф был примерно шагов шестьдесят в длину по оси юг – север и шагов тридцать в ширину по оси восток – запад; высота Часовни была гораздо больше, чем ее длина. И каждая ее поверхность тем или иным образом указывала или отражала икону Слепого Катара, находившуюся в узком северном углу, или каким-то иным образом соотносилась с ней; приходилось хорошенько сосредоточиться, чтобы не смотреть на эту икону, потому что она так или иначе все время попадала в поле зрения. Стены, пол и пирамидальной формы купол – все было сложено из одного и того же молочно-серого, как кремень, камня. Единственной мебелью служили длинный дубовый стол, стоявший посреди Часовни по оси север – юг, две скамьи по обе стороны от стола и четыре больших картины – по одной на каждой из стен. Я слышала, как Иммакюле Константен в прошлый раз объясняла Жако смысл этих гностических картин: Голубые Яблоки Рая в полдень на восьмой день Творения; Демон Асмодей, которого Соломон обманом заставил построить королевский дворец; «истинная» Богоматерь, кормящая пару младенцев Христов; и святой Фома, который стоял посреди какого-то помещения ромбической формы, удивительно напоминавшего Часовню Мрака. Чуть ниже верхней точки купола в воздухе словно плыла извивающаяся змея, созданная из переливчатого камня и в круговом, сакральном движении прикусившая свой хвост, – символ Вечности. Блоки, образовывавшие стены Часовни, были безупречно пригнаны друг к другу; создавалось ощущение, что Часовню как бы вырубили внутри скалы или же создали с помощью процесса кристаллизации. Воздух в ней был странный: ни свежий, ни спертый; ни теплый, ни холодный; и в нем словно чувствовался некий запах дурных воспоминаний. Здесь погибла Холокаи. Здесь, возможно, погиб и Кси Ло. И хотя мы позволили Холли надеяться, что он остался жив, у меня не было никаких доказательств этого.
– Дайте мне минуту, – прошептал Д’Арнок. – Мне нужно инициировать Акт Иммунности, чтобы мы смогли соединить нашу психическую энергию.
Он закрыл глаза. Я отошла в западный угол Часовни, откуда виднелась то ли одна миля, то ли сто унылой, как на планете Дюна, пустыни, которая, казалось, простиралась до тех холмов Сумеречной Страны, что за пределами Света Дня. Холли последовала за мной, и я показала ей в ту сторону, откуда мы пришли.
– Видите, – сказала я, – эти бледные огоньки?
– Значит, все это души, которые бредут по этим бескрайним пескам? – в ужасе прошептала Холли.
– Да. Их тысячи и тысячи. Они движутся вечно. – Мы отошли к восточному окну, откуда в сгущавшихся сумерках был виден берег Последнего Моря. – Это место, с которым они отныне связаны навсегда.
Мы смотрели, как маленькие огоньки словно ныряют в беззвездное сумеречное пространство, а потом выныривают из него один за другим.
– А Последнее Море – это действительно море? – спросила Холли.
– Сомневаюсь. По-моему, это просто название, которым у нас принято пользоваться.
– Что случается с душами, когда они туда добираются?
– Вы это узнаете, Холли. Может быть, и я узнаю когда-нибудь. А может, даже сегодня?
Мы вернулись к центральной части Часовни. Д’Арнок все еще пребывал в забытьи. Ошима глазами указал нам на купол Часовни, а затем как бы провел взглядом невидимую линию по направлению к северному углу. Икона, висевшая там, похоже, наблюдала за нами. Я закрыла глаза, открыла свой чакра-глаз и принялась сканировать потолок в поисках трещины, о которой упоминала Эстер…
Не сразу, правда, но я ее нашла. Она действительно начиналась в центре купола и по кривой спускалась вниз, в полумрак, окутывавший северный угол.
Да, трещина была, но только очень тонкая, и на эту еле заметную трещину сейчас рассчитывали, поставив на кон свои жизни, пять Вневременных и одна простая смертная.
– Это у меня с головой не в порядке, – услышала я голос Холли и тут же открыла глаза и закрыла чакру, – или же эта картина… эта икона… как-то странно покачивается и словно притягивает меня к себе?
– Нет, с головой у вас все в порядке, мисс Сайкс, – ответил ей Элайджа Д’Арнок, уже успевший прийти в себя. Мы дружно посмотрели на икону. Слепой Катар был изображен в белом плаще, капюшон которого красивыми складками лежал у него на плечах; голова Катара была обнажена. Непроницаемое лицо, пустые глазницы… – Не смотрите на него слишком пристально, – напомнил нам Д’Арнок. На Пути Камней звук отчего-то казался приглушенным и говорить приходилось в два раза громче обычного. Но здесь, в Часовне, даже шепот, даже шелест шагов и одежды звучали так, словно были усилены спрятанными динамиками. – Отведите взгляд, мисс Сайкс. Не надо все время на него смотреть. Он сейчас, может, и дремлет, но сон у него чуткий.
Холли с явным усилием заставила себя отвести глаза от иконы.
– Это все его пустые глазницы! Они прямо-таки приковывают к себе взгляд!
– У этого места злая, извращенная душа, – заметил Аркадий.
– В таком случае пора уничтожить этот источник зла и несчастий! – воскликнул Д’Арнок. – Акт Иммунности завершен. А что касается плана дальнейших действий, то он таков: Маринус и Уналак осуществляют Акт Хиатуса по отношению к иконе, чтобы Катар не проснулся, тем временем Аркадий, Ошима и я приготовимся и начинаем жечь икону, используя каждую каплю имеющегося у нас психовольтажа.
Мы подошли к северной стене, где бледным, как чешуя на брюхе акулы, светом мерцал безглазый лик.
– Значит, для того чтобы разрушить Часовню, – спросила Холли, – вам нужно только уничтожить это изображение?
– Но это возможно только в определенный момент, – ответил ей Д’Арнок, – пока душа Слепого Катара находится внутри самой иконы, потому что в иное время она как бы растворена в той материи, из которой все здесь создано. И в таком случае он бы мгновенно нас почуял, догадался о наших намерениях и попросту расплавил бы наши тела, как плавятся восковые фигурки в пламени паяльной лампы. Маринус, начинайте.
«Если Элайджа Д’Арнок все-таки предатель, – подумала я, – то он явно намерен продолжать свою рискованную игру вплоть до самой последней минуты, и действует он, надо сказать, весьма убедительно».
– Ты займись его левым полушарием, – скомандовала я Уналак, – а я займусь правым.
Мы встали напротив Слепого Катара и закрыли глаза. Наши души и руки действовали совершенно синхронно. Кси Ло обучил Клару Косков-Маринус Акту Хиатуса еще в Санкт-Петербурге, а я во время своей «индийской» жизни в качестве некоего Чоудари научила этому Уналак. Чтобы усилить и углубить хиатус, мы одними губами произносили по памяти список и очередность всех необходимых действий – так глаза пианиста скользят по сложным, но хорошо знакомым ему символам на раскрытых страницах нотного сборника. Я чувствовала, как пробуждается сознание Слепого Катара, поднимаясь к поверхности иконы, точно рой пчел. Мы с Уналак старались его удержать, оттолкнуть обратно. Отчасти нам это удавалось. Но только отчасти.
– Быстрее, – сказала я Элайдже Д’Арноку. – Это выглядит скорее как местная анестезия, чем как глубокая кома.
Сделав все, что могли, мы с Уналак отошли в сторону, а Д’Арнок встал перед своим бывшим – а может, и настоящим? – хозяином, вытянул перед собой руки и повернул их ладонями вверх. Аркадий и Ошима, стоявшие слева и справа от него, приложили к его ладоням свои ладони с открытыми чакрами.
– Даже не думай сейчас выйти из игры, – пробормотал Ошима, грозно глянув на перебежчика.
Мертвенно-бледный, Д’Арнок закрыл глаза; по лицу его катились крупные капли пота. Затем он открыл чакру у себя на лбу, и оттуда прямо в горло Слепого Катара ударил янтарно-красный луч служителей Пути Мрака.
И тут Слепой Катар окончательно проснулся. Нам больше не удавалось погрузить его хотя бы в дремоту, ибо он почувствовал, что на него ведут атаку. Вся Часовня напряженно сопротивлялась нашему общему натиску, словно связанный и поваленный на землю великан. Примерно так же сопротивлялся арктическим бурям мой дом в Клейнбурге. Я невольно пошатнулась и, по-моему, моргнула; рот Слепого Катара тут же исказился в злобной гримасе. Чакра у него на лбу стала постепенно раскрываться: сперва там появилось черное пятнышко, потом оно стало разрастаться, расплываясь, как чернильная клякса. Если его «третий глаз» откроется полностью, нам грозит страшная беда, поскольку в стены этой Часовни поймано чудовищное землетрясение. Элайджа Д’Арнок испускал какие-то нечеловеческие, предельно высокие звуки: его, похоже, убивала необходимость служить проводником столь мощного потока психической энергии. Должно быть, его стремление перейти на нашу сторону, все же было вполне искренним, подумала я, и теперь он готов даже погибнуть. Наверное, я снова нечаянно моргнула, и икона вспыхнула пламенем, задымилась, а нарисованный монах взревел, словно в агонии: пламя, охватившее его одновременно из двух измерений, начало пожирать икону. «Третий глаз» у него во лбу опасно мерцал, словно говоря: «Я и здесь, и не здесь… здесь и не здесь…»
А потом он погас. Воцарилась тишина. Икона превратилась в обугленный прямоугольник. Элайджа Д’Арнок, согнувшись пополам и задыхаясь, с трудом вымолвил:
– Все! У нас получилось! Наконец-то, черт побери!
Но мы, Хорологи, лишь молча переглядывались…
…и Уналак, не выдержав, подтвердила общие опасения:
– Но он по-прежнему здесь!
Эти ее слова, собственно, прозвучали как наш смертный приговор. Слепой Катар попросту покинул икону, сбежал, растворившись в созданной им материи – в стенах, полу, потолке Часовни. А мы, не подозревая об этом, стали участниками шарады, которая должна была дать армии Анахоретов возможность выиграть время и подняться сюда по Пути Камней. Теперь их приход стал неизбежен, а все действия Д’Арнока были направлены на то, чтобы заманить нас в ловушку. Наша Вторая Миссия оказалась просто бессмысленной атакой камикадзе. Мне очень хотелось послать мысленные извинения Инес и Аоифе, но я, увы, не могла этого сделать: их реальный мир был для нас сейчас недосягаем.
– Холли, встань, пожалуйста, позади нас.
– Неужели все получилось? И значит… Жако… вот-вот появится?
Вот кого я сейчас с удовольствием погрузила бы в хиатус! Мне так не хотелось, чтобы Холли перед смертью окончательно меня возненавидела. Значит, Сценарий все-таки нас подвел. И тогда, на Блитвудском кладбище, надо было вернуться на улицу, окликнуть Венди Хангер, сказать, что произошла ошибка, и попросить ее отвезти меня обратно на вокзал в Покипси.
– Не знаю, – сказала я Холли, матери, сестре, дочери, вдове, писательнице, другу, – но на всякий случай все-таки встань позади нас.
Послание от Эстер, – мысленно оповестил всех Ошима. – Она приступает к осуществлению Последнего Акта. Ей понадобится четверть часа.
– Мы должны попытаться, – сказала мне Уналак. – Пока еще есть надежда.
А Элайджа Д’Арнок, по-прежнему притворяясь перебежчиком, с улыбкой спросил:
– О чем это вы? Мы уже победили! Слепой Катар мертв, а без него поддерживать крепость материи, из которой создана Часовня, невозможно. Мрак полностью заполнит это пространство уже через шесть часов.
Я посмотрела на него. В шпионских романах таких обычно называют двойными агентами. Мне даже не нужно было сканировать его мысли – и так все было ясно. Элайджа Д’Арнок вовсе не был таким искусным лжецом, как это представлялось ему самому. Для выполнения первого пункта своего плана он у меня в доме, в пригороде Торонто, сумел превратиться в искреннего penitento[262], но в какой-то момент в последние несколько дней Пфеннингер или Константен сумели должным образом вернуть его на Путь Мрака.
– Можно мне, Маринус? – спросил Ошима. – Пожалуйста!
– Как будто мое разрешение когда-то имело для тебя значение! Давай! И посильней!
Ошима сделал вид, будто чихает, и кинетическая энергия его «чиха» отшвырнула Д’Арнока к дальнему концу стола, стоявшего посреди Часовни. Он сумел затормозить лишь у самой Янтарной Арки.
Кси Ло сделал то же самое с Константен, – мысленно сказала я Ошиме, – но ему удалось прокатить ее только до середины стола.
– Д’Арнок легковеснее, – сказал Ошима вслух. – К тому же тут все очень просто: стол очень гладкий, а этот тип страшно меня раздражает. Весьма трудно в таком случае противиться искушению.
– Я… кажется, догадываюсь… – прошептала Холли. – Значит, он – предатель? Он против нас?
– Ты и вы все, – крикнул с дальнего конца Часовни Элайджа Д’Арнок, поднимаясь на ноги и собираясь с силами, – будете гореть на медленном огне! Вы будете корчиться от невыносимого жара, постепенно обугливаясь!
Вокруг него вдруг прямо из воздуха возникли девять мужчин и одна женщина.
– Гости, гости, гости! – Батист Пфеннингер, улыбаясь, захлопал в ладоши. Первый Анахорет был высок ростом, хорош собой и элегантно одет; он прекрасно себя чувствовал и пребывал в отличном настроении. Теперь он носил искусно подстриженную, чуть тронутую сединой бородку. – Наша старая уютная обитель так любит гостей! Особенно когда их много! – Я уж и забыла, какой у него низкий, хорошо поставленный баритон. – Обычно такая возможность равна одному к четырем, а сегодня, значит, особый день. Уже второй, совершенно особенный для нас день. – Все мужчины-Анахореты были в смокингах различного покроя и моды. Пфеннингер, например, выглядел как типичный эдвардианец. – О, Маринус! Добро пожаловать! Вы единственный в истории Часовни Мрака гость, которые посещает ее уже не впервые. Хотя, конечно, в прошлый раз вы оставили свое тело на Земле. А вы, Ошима, выглядите постаревшим, опаленным временем и усталым; вы явно нуждаетесь в возрождении. Но с вами этого, увы, более не случится. Благодарю вас за убийство Бржички; он, между прочим, в последнее время стал проявлять склонность к вегетарианству. Кто тут еще у нас? Ах да! Уналак – я правильно произношу ваше имя? Оно до ужаса похоже на марку какого-то суперклея, особенно когда его произносишь вслух. Аркадий, Аркадий, вы стали выше ростом с тех пор, как я отпилил вам ступни. Помните тех крыс? Во времена Салазара[263] диктаторы в Лиссабоне действительно были диктаторами. Чтобы умереть, вам тогда понадобилось семьдесят два часа. Я посмотрю, нельзя ли мне побить этот рекорд с Инес, а? – Пфеннингер прищелкнул языком. – Какая жалость, что Л’Окхна и Рохо не могут быть здесь, но мистеру Д’Арноку, – Первый Анахорет повернулся к своему агенту, – удалось завлечь в наши сети самую крупную рыбу. Молодец! Хороший мальчик. О, вот и самая последняя и, возможно, самая главная наша гостья! Холли Сайкс, автор мистических произведений, превратившаяся в хозяйку ирландской куриной фермы, в торговку яйцами. Мы с вами никогда прежде не встречались, так что позвольте представиться: Батист Пфеннингер, тот, кто заставляет крутиться это чудесное, – он жестом указал на стены и купол Часовни, – устройство. Ах да, титулы, титулы! Они тянутся за тобой, точно цепи Марли, Джейкоба, разумеется, а не Боба[264]. Однако это неважно. Дело в том, Холли, что два члена нашей группы с куда большим нетерпением ждали встречи с вами, чем даже я…
И вперед вышла Иммакюле Константен, одетая в черное бархатное платье, щедро украшенное паутиной бриллиантов.
– Моя замечательная юная леди стала взрослой… и уже пребывает в состоянии менопаузы, к тому же у нее рак, но она сделала неправильный выбор, присоединившись не к той компании… Ну что, Холли? Мой голос звучит по-прежнему, не так ли?
Холли, словно утратив дар речи, смотрела на ее безупречную девичью фигуру.
Улыбка Константен несколько поблекла; впрочем, эта улыбка никогда не была искренней.
– Жако мог бы поддержать нашу беседу. Хотя он ведь тогда уже не был настоящим Жако, не так ли? Скажите мне, Холли, вы поверили, когда Маринус стала утверждать, что ваш брат умер от естественных причин как раз в момент, когда Кси Ло, болтаясь где-то поблизости, ждал его смерти?
Текли секунды. Голос Холли прозвучал сухо:
– О чем это вы?
– О господи! – Улыбка Константен сменилась жалостливой гримаской. – Значит, вы действительно им поверили? Забудьте все, что я сказала, умоляю вас. Сплетни – это радио дьявола, и я вовсе не желаю быть на этом радио диктором, однако… попытайтесь хотя бы перед смертью все же сложить два и два. Я ведь «позабочусь» и об Аоифе – чтобы она недолго о вас тосковала. А, собственно, почему бы мне и в самом деле со всем этим не покончить? Может, убить заодно и Шэрон с Бренданом, чтобы уж собрать полный комплект семейки Сайксов? Пусть они и после смерти будут все вместе, как это было при жизни.
У Эстер было около трех минут. Обезвреживание Садаката должно было занять минут пять, особенно если Пфеннингеру захочется еще порассуждать. Я подсчитала наши шансы на тот момент, когда начнется неизбежная психодуэль. Анахореты-новички не должны причинить нам особого беспокойства, но в Часовне практически нет предметов, которые можно перемещать с помощью кинетической энергии, а одиннадцать против четверых – это существенный перевес сил, что по-прежнему создает определенные сложности. Нужно каким-то образом предоставить Эстер еще минут семь. Но сможем ли мы сдерживать их так долго?
– Клянусь, вы непременно пожалеете, что посмели угрожать моей семье, – услышала я голос Холли. – Богом клянусь!
– Ах, вы клянетесь? Да еще и Богом, никак не меньше? – Иммакюле Константен выглядела озабоченной. – Но ваш Бог мертв. Почему бы нам не проверить, вдруг я сожалею об обещаниях, которые дала с помощью наших друзей, которых вы называли «радиолюди»? – Она приложила сложенную лодочкой ладонь к своему украшенному бриллиантовой сережкой ушку, делая вид, что прислушивается. – Нет, Холли, нет. Вас дезинформировали. Я не стану сожалеть ни о чем; а вот вы вскоре будете корчиться от невыносимых угрызений совести по поводу того, что так нехорошо расстались с вашим тайным другом мисс Константен в те времена, когда были такой милой, такой одаренной девочкой всего семи лет от роду. Подумайте об этом. Ведь тогда умрет только один из Сайксов, а не пятеро. Ну, если не считать Брубека, конечно. Нет, вы действительно будете кричать от душевной боли, терзаемая напрасными сожалениями! Ну что, мистер Анидер? Была ли эта хрупкая костлявая вдова склонна к истерическим воплям и рыданиям, когда обладала более привлекательной внешностью и отменным запасом феромонов?
И перед Холли возник Хьюго Лэм. Ямочка на подбородке, отлично сохранившееся тело красивого двадцатипятилетнего мужчины, презрительный взгляд.
– Нет, она всегда была молчаливой. Привет, Холли. А забавно все повернулось, правда?
Холли даже слегка отшатнулась от него. Получить предупреждение, что ты, возможно, встретишься с призраком, и увидеть призрак прямо перед собой – это совсем не одно и то же.
– Что это они с тобой сделали?
Кто-то из Анахоретов рассмеялся. Хьюго посмотрел на свою давнишнюю любовницу.
– Они, – он обвел глазами Часовню, – меня исцелили. Исцелили от ужасной и бессмысленной болезни, которая называется смертностью. Смертные вообще слишком много болтают о жизни. Молодость, правда, какое-то время сохраняется, но даже самые стойкие неизбежно начинают стареть, усыхать, покрываться морщинами и в итоге превращаются в сушеные эмбрионы, в… покрытые варикозными венами жалкие, тощие, страдающие старческим маразмом, пускающее слюни существа… Лицо простого смертного всегда его выдаст, всегда расскажет, долго ли ему еще осталось.
– Вот именно, «выдаст»! – Пфеннингер шагнул вперед. – Минутку, Маринус. Вы знали, что у нас внутри вашего тесного кружка есть лазутчик, так сказать, «прикормленный наркоман»?
Я промолчала, с трудом подавив искушение сообщить, что мы уже год как об этом знаем.
– Это не мистер Д’Арнок, – продолжал Пфеннингер. – Он обманывал вас всего семь дней. Это кое-кто другой. И этот «кое-кто» превратил вас в чертовски удобную, полную сладкого молока грудь и целый год ее сосал.
Я с ужасом ждала завершения этой сцены.
– Не надо, Пфеннингер.
– Да, это больно, но veritas vos liberabit[265]. И потом, только развлекая меня, вы сможете протянуть еще несколько дополнительных минут…
Да, это было так. Я подумала об Эстер, прячущейся в теле Ошимы и готовящей настоящий психозотерический ад. Нам действительно была важна каждая секунда.
– Ну, так удивите меня, – сказал Пфеннингер. – Или попытайтесь смутить мою душу.
Он щелкнул пальцами, чуть повернувшись в сторону Янтарной Арки, и оттуда появился Садакат. Его манера держаться сильно изменилась: из скромного слуги он превратился в боевого капитана огневой роты.
– Еще раз приветствую вас, дорогие друзья! – радостно заявил он. – Сразу скажу, передо мной стоял вот какой выбор: еще двадцать лет работы по дому, стирки, уборки, прополки, унылого старения, катетеров, проблем с простатой и так далее или вечная жизнь, свободное обучение в рамках Пути Мрака и подвиги в качестве лазутчика в доме 119А. Хм? Дайте-ка подумать… Ну, хотя бы секунд двадцать… Короче, я решил, что путь вашего дворецкого не для меня!
Холли была потрясена.
– Они же вам доверяли! Они же были вашими друзьями!
– Если бы вы были знакомы с Хорологами дольше, чем пять дней, мисс Сайкс, – Садакат подошел к дальнему концу стола и оперся о него с видом хозяина, – вы бы тоже вскоре пришли к пониманию того, что Хорология – это клуб бессмертных, которые не позволяют другим обрести те привилегии, которыми обладают сами. Они ведут себя как аристократы. Как белые люди в своей стране – жаль, что приходится ссылаться на расовые предрассудки, но это, увы, очень точная аналогия; они ведут себя как войска в бастионе на берегу богатой империалистической страны, населенной белыми людьми; и из этого бастиона белые люди выпускают торпеды по судам с темнокожими беженцами из стран Угнетенных Небелых Народов, которые пытаются на этот берег высадиться. Я всего лишь сделал выбор в пользу возможности выжить. Любое живое существо на моем месте поступило бы точно так же.
– Поздравляю, Садакат, с переходом на новое место работы, – с безупречной искренностью поздравил его Аркадий. – Теперь ты займешь высокую должность «жнеца человеческих душ». Такая «удача» могла, разумеется, выпасть только очень приличному человеку.
Садакат ощерился:
– Вам, должно быть, забавно видеть, мистер Аркадий, как легко ваш жалкий слуга, ваш раб-пакистанец улавливает вашу тонкую иронию?
– И какое теперь у тебя будет новое имя, хипстер? – спросил у него Ошима. – Майор Честность? Мистер Доносчик? Иуда МакЯнус?
– Я вам скажу, как меня точно звать не будут: мистер Не-беспокойтесь-насчет-Садаката-он-счастлив-вам-служить-и-взорвать-себя-на-лестнице-чтобы-спасти-наши-драгоценные-вечные-задницы!
– Ну что ж, Садакат сыграл для вас свою роль, – сообщила я Пфеннингеру. – Отпустите его.
Пфеннингер поправил галстук и усмехнулся.
– Не притворяйтесь, Маринус, что знаете мои мысли лучше меня. Ведь если бы вы действительно обо всем знали, вы наверняка не стали бы прикармливать у себя шпиона.
– Хорошо, считайте, что я ни о чем понятия не имела. Он подчинялся вашим приказам. Он за нами шпионил. Он выбросил десять кило нашей взрывчатки. Ну и отпустите его с миром.
Садакат зарычал – он не вел себя так с тех пор, как я впервые пригрозила ему в Беркшире, в госпитале Докинза.
– Это была не просто взрывчатка! Это была супервзрывчатка N9D, которую вы практически привязали к моей груди!
– На самом деле, Маринус, он наполовину прав, – сказал Аркадий, – потому что технически название той штуки, которую мы загрузили ему в рюкзак…
Садакат, вскочив на скамью, заорал:
– Лжецы! Вы тащили меня за собой, как какой-то ненужный балласт!
– Три раза я пыталась убедить тебя не присоединяться к нашей Второй Миссии, Садакат, – напомнила я ему.
– Вы могли бы подвергнуть меня Акту Убеждения, если так уж хотели, чтобы я остался. А мистер Пфеннингер вовсе и не собирается меня отпускать! Я теперь Двенадцатый Анахорет!
– Извини, что снова поднимаю тему расовой принадлежности, – сказал Аркадий, – но посмотри на Анахоретов повнимательнее, Садакат. Рассмотри их с первого по одиннадцатый. Тебе не бросается в глаза их этническая общность?
Но Садакат был неуязвим для сомнений.
– Меня рекрутировали именно для того, чтобы исправить… этот… этнический дисбаланс!
Аркадий фыркнул, не сумел сдержать смех и закашлялся.
– Извини, Садакат. Мне просто слюна не в то горло попала. Но объясни, почему все эти Белые Люди выбрали именно тебя?
– А у меня психовольтаж выше всяческих пределов – вот почему!
– У тебя глупость выше всяческих пределов, – сказал Ошима и зевнул.
– А мне вот что любопытно узнать, Маринус, – сказала Иммакюле Константен. – Ваш любимец-шизофреник только что вас предал, перебежал на нашу сторону, так неужели даже это не заставит вас его презирать?
– Убийство людей и убийство душ вы осуществляете весьма успешно, надо признать. Но я виню вас не в этом, а в том, что вы склонили Садаката, страшившегося смерти, к предательству. Извини, Садакат. Это Война. Я должна была позволить им поверить, что ты станешь самым лучшим ключом к нашему замку. А за сад на крыше тебе большое спасибо. Этого даже твое предательство изменить не может.
– Но я теперь действительно Двенадцатый Анахорет! Скажите им, мисс Константен! Скажите им то, что говорили мне! Насчет моего потенциала в качестве последователя Пути Мрака.
– У тебя богатый потенциал, Садакат, – ты способен залюбить до смерти, то есть буквально заколоть любимого человека кинжалом. – Поскольку в голосе Константен появились материнские нотки, мне сразу стало ясно: время практически истекло. – Но с точки зрения психозотерики ты стреляешь исключительно холостыми. Впрочем, гораздо хуже, что по натуре ты предатель. Бесталанный, жалкий, лишенный даже чакр, темнокожий предатель.
Садакат, явно не веря собственным ушам, посмотрел по очереди на каждого из высоких белокожих Анахоретов. На его изменившееся лицо было больно смотреть, но я уже ничем не могла ему помочь. Он сам выбрал путь. Затем, слава богу, он повернулся к нам спиной и сделал несколько неуверенных шагов к Янтарной Арке. Двое Анахоретов из арьергарда преградили ему путь. Садакат попытался обойти их, но психолассо Пфеннингера, мгновенно обвив его шею, втащило его обратно и мощным рывком подбросило футов на двадцать вверх. Вмешиваться я не стала. Вторая Миссия зависела от того, сумеем ли мы сберечь каждый вольт своей психической энергии для предстоящей дуэли. Константен изобразила в воздухе символ Акта Насилия, и голова Садаката сама собой крутанулась вокруг своей оси. Раздался легкий хруст.
– Ну вот, – промурлыкала Константен. – Не такие уж мы садисты, верно? Все получилось быстро и красиво. Куры страдают куда сильней, когда вы перерезаете им горло, не так ли, Холли?
Обмякшее тело Садаката рухнуло на пол, и кто-то из младших Анахоретов тут же вышвырнул его в восточное окно, точно полный мусорный мешок. Ну что ж, душа Садаката, по крайней мере, отыщет свой путь к Последнему Морю. Этим он выгодно отличается от остальных «гостей», которых приводят в Часовню, чтобы выпить их душу.
Они вот-вот пойдут в атаку, мысленно предупредила меня Уналак.
Чувствуя себя дирижером, который поднимает палочку, готовясь дать сигнал своему Оркестру Всех Сорвавшихся С Привязи Чертей, я мысленно приказала: Давайте!
Уналак с помощью заклинания создала защитное поле, перекрывшее северную четверть Часовни от стены до стены. Его сила была столь велика, что даже стоявшие на расстоянии тридцати шагов от него Пфеннингер, Константен, Хьюго Лэм и Д’Арнок оказались отброшены еще на несколько футов. Источник защитного поля был в поднятых вверх руках Уналак; от ее ладоней исходило мерцающее голубоватое сияние, и они были похожи на чечевицеобразные линзы Глубинного Течения. Однако Пфеннингер и Константен, находившиеся по ту сторону защитного поля, почему-то смотрели на нас снисходительно. Интересно, почему? Элайджа Д’Арнок, сложив ладони рупором, что-то крикнул, но звуку его голоса потребовалось несколько секунд, чтобы пробиться сквозь созданный Уналак экран, так что мы с трудом разобрали долетевшие до нас слова, но все же поняли, что он хотел сказать: Сзади!
Я оглянулась, и меня даже затошнило: я увидела, что обугленный лик Слепого Катара быстро себя восстанавливает. Сперва он восстановил кожу и сияющий нимб над головой. Потом начал оживать черный глаз посреди лба. Я понимала: как только этот глаз полностью раскроется, Слепой Катар сумеет с легкостью высосать душу каждого из нас по очереди!
А Пфеннингер издевался: Вы только посмотрите, вместе с кем вы себя заперли!
– Этот мой! – крикнул Ошима. – Маринус, Аркадий, держите поле. Прощай, Эстер.
И он выпустил на свободу душу Эстер. Она повисла в сторонке, дрожа и пульсируя в ожидании Последнего Акта. Затем Ошима, огромный, старый, седой воин, повернулся, обеими руками ухватил икону за края и, приблизив к ней лицо примерно на расстояние фута, зажмурился и открыл свой сверкающий чакра-глаз, а через него излил всю психическую мощь Глубинного Течения прямо в черный зрачок в центре лба Слепого Катара. Ошима не мог победить в схватке с этим бестелесным генератором Черного Вина, но он мог выиграть для нас хотя бы одну, но такую драгоценную, минуту.
Пфениннгер, однако, заметил душу Эстер, лишившуюся убежища, и рявкнул приказание своим приспешникам. Анахореты ринулись к нам, натолкнулись на защитное поле и остановились – по пять человек с каждого конца перегораживавшего помещение огромного стола; их руки яростно двигались, изображая в воздухе какие-то символы. До меня долетел голос Константен: Сперва уничтожьте защитное поле, а потом займетесь этой неприкаянной душой! Аркадий, Уналак, Холли и я оказались отброшены назад вспышками янтарного пламени, ударами лазерных лучей и звуковых пуль. Я чувствовала, как пронзительно «вскрикивает» от боли нервная система Уналак после каждого такого удара. Мы с Аркадием, впрочем, старались отвечать, используя силы Глубинного Течения. Пущенные нами заряды вылетали из чакр на наших ладонях, пронзая созданное Уналак поле, и те, что попадали в цель, погружали Анахоретов в состояние хиатуса, сильнейшей заторможенности или вовсе выводили их из строя; однако огненные снаряды, порожденные энергией Пути Мрака, были крайне опасны, ибо буквально поджаривали нашу плоть. Если Анахореты действовали с помощью огнеметов, то мы – скорее с помощью дротиков-транквилизаторов, и наше защитное поле, к сожалению, уже получило несколько пробоин. Несмотря на огонь и дым, мне удалось разглядеть, что несколько наших с Аркадием «выстрелов» оказались весьма удачными: Каммерер, Восьмой Анахорет, замертво рухнул на пол, а Остерби, Шестой Анахорет, был надежно погружен в хиатус и через некоторое время, утратив равновесие, тоже повалился на бок, точно свиная туша; но Дю Норду вскоре удалось активизировать защитное поле, питаемое энергией Пути Мрака, и тем самым предотвратить дальнейшие потери в рядах Анахоретов.
Силы были по-прежнему неравны – нас было трое против девятерых, – и мы к тому же оказались заперты в тесном пространстве со злобным полубогом, сдерживать которого достаточно долго у Ошимы явно не хватило бы сил. Холли скорчилась у стены, но мне совершенно некогда было догадываться, о чем она думает. Уналак с трудом удерживалась на ногах: раскаленное докрасна защитное поле противника наносило удар по нашему защитному полю с силой и скоростью тяжелого грузового состава и с пронзительным визгом буровой установки. В местах нанесенных ударов голубые тона Глубинного Течения становились болезненно багровыми, как пятна у прокаженных; вскоре Уналак пришлось отступать – сперва на один шаг, а потом еще, еще и еще, и занятый нами треугольник в северной части Часовни уменьшился до нескольких квадратных метров. Я не успела даже проверить, отодвинулась ли вместе с нами Холли, потому что еще двое Анахоретов подняли свои ладони открытыми чакрами вверх, и сквозь грохот психоснарядов до меня донесся крик Константен: Давите их, как муравьев!
Аркадий бросился Уналак на помощь, вливая все свои силы в созданное ею защитное поле, и на время им удалось остановить отступление, но натиск Анахоретов стал мощнее раза в четыре. Психодуэль была в самом разгаре, и противоборствующие поля, соприкасаясь, вспыхивали так ярко, что больно было смотреть, и во время этих вспышек я старалась прикрывать глаза веками. Но все же успела заметить «третьим глазом», как длинный стол поднялся над полом футов на десять, секунду повисел в воздухе, точно хищная птица над добычей, и ринулся прямо на Аркадия и Уналак. Я инстинктивно начертала в воздухе останавливающее заклятие, и стол замер буквально на расстоянии ладони от лица Аркадия, пронзив собой оба защитных поля. Теперь этот чертов стол оказался как бы одновременно по обе стороны фронта, и наша борьба стала походить на детскую потасовку: Пфениннгер все старался ударить дубинкой Уналак или Аркадия и прорвать наше защитное поле, а я пыталась ему помешать. Мы сражались за контроль над столом довольно долго, словно играя в «Царя горы», скользя и падая, но тут к Пфеннингеру присоединились еще Анахореты, и в какой-то момент я вдруг почувствовала, что более не в силах сдерживать их натиск, – уже в следующую секунду стол врезался прямо в голову доктора Айрис Маринус-Фенби и, к счастью, перелетел на нашу сторону, так что Анахореты больше не могли использовать его в качестве тарана. Но, увы, мой череп оказался расколот практически пополам, и я поспешила совершить эгрессию до того, как мозг моего бывшего тела умрет и закроется навсегда. Так и запишем: причина смерти – летающий стол. Это первый случай в моей врачебной практике и, я думаю, последний, потому что моя окончательная смерть тоже явно была не за горами.
Сквозь становившуюся все более красной пелену защитных полей я видела Пфеннингера, Константен и некоторых других Анахоретов всего в нескольких шагах от меня; они вели шквальный «огонь» по Уналак, и в итоге им удалось не только прорвать наше защитное поле, но и разорвать его на куски. Батист Пфеннингер, улыбаясь, точно отец, гордящийся своими отпрысками, поднял руку и повернул ее ладонью в сторону Уналак; тонкий луч ослепительного света возник в воздухе между его ладонью и сердцем Уналак. Эта была настоящая психоэнергетическая разрывная пуля. Она не просто пронзила тело моей старинной подруги, но буквально сплющила его, превратив в уродливую массу костей и внутренностей. Глаза Пфеннингера и Константен вспыхнули от радости. Аркадий отчаянно пытался в одиночку восстановить наш бледно-голубой защитный барьер, а Ошима по-прежнему был заперт внутри сверкающей иконы Слепого Катара, ведя с ним безнадежную схватку.
Увидев под стеной мое мертвое тело, Анахореты решили, что никто из психозотериков теперь не сможет атаковать их, и красное поле замерцало и погасло. «Ничего, они еще заплатят за эту ошибку», – подумала я, лишенная тела, и, собрав всю свою психическую энергию, направила этот нейрозаряд в наших противников. Моя «бомба» попала в Имхоффа и Вестхузена, Пятого и Седьмого Анахоретов, и оба рухнули на пол. Итак, трое против семерых. Я ингрессировала в тело Аркадия, желая помочь ему восстановить защитное поле, которое сразу обрело более интенсивную синюю окраску и оттолкнуло назад остальных Анахоретов. Но когда Аркадий оглянулся на Ошиму, то я его глазами увидела, что битва Ошимы проиграна. Его тело испарялось прямо у нас на глазах. Переходи в тело Холли, мысленно приказал мне Аркадий, и я подчинилась, даже не попрощавшись с ним, о чем пожалела сразу, едва успев завершить ингрессию и осуществить Акт Полного Убеждения. Но… что теперь?
Потеряв Имхоффа и Вестхузена, Анахореты пришли в ярость и всем скопом накинулись на Аркадия. Естественно, такого натиска он не выдержал, и наше голубое защитное поле потухло. Истратив последние силы, Аркадий выпрямился и показал Батисту Пфеннингеру средний палец. И тут же Слепой Катар, ударив ему в спину короткой тяжелой психострелой, превратил его в пар. Битва была окончена. Я понимала, что теперь они либо убьют Холли, либо попытаются высосать ее душу. Я, разумеется, не могла ни увидеть Эстер, ни связаться с нею мысленно, но достаточно будет и нескольких секунд, чтобы Слепой Катар определил, где находится ее душа, и аннигилировал ее, и тогда Хорология окончательно проиграет свою вековую Войну с Анахоретами, которые…
Часовню вдруг наполнил свет, проникая сквозь руки, прижатые к глазам, сквозь сомкнутые веки, сквозь роговую оболочку глаз, сквозь стекловидное тело, сквозь плоть, сквозь наши души… И этот белый свет был настолько ярок, что казался черным. Это Эстер! Ей удалось! Она победила! Мне казалось, сейчас я услышу хруст ломающихся костей, когда Часовня расколется пополам. Я ждала, что услышу пронзительные крики Анахоретов, когда эта машина, дающая им бессмертие, начнет разваливаться на куски…
Но летели секунды… длинная череда секунд…
И ослепительно-белый свет, казавшийся черным, стал меркнуть; сперва он снова стал белым, потом молочно-серым, цвета кремня…
Ко мне вернулась способность видеть. Я, то есть лежавшая на полу Холли, открыла глаза и посмотрела вверх, на купол Часовни. Купол был цел. И Часовня не развалилась на куски.
Значит, подумала я, Последний Акт, совершенный Эстер, был лишен должной мощи.
И еще: Значит, Слепой Катар предпринял контрмеры.
Собственно, вряд ли было так важно понять, почему попытка Эстер не удалась. Вторая Миссия была нашим последним шансом. Хорология теперь – это всего лишь хакер Л’Окхна и охранник Рохо. Хорология кончилась. Анахореты победили.
Тело Холли страдало; ей хотелось стонать, ее мучила рвота, но я заставила ее оставаться в состоянии, больше похожем на смерть, и быть совершенно неподвижной, пока я буду вырабатывать… Что? У меня не хватило бы психовольтажа даже для того, чтобы выпустить в противника один-единственный заряд. Попытаться спастись? Выйти из тела Холли, попробовать скрыться? Или притаиться где-нибудь поблизости и смотреть, как Холли будут убивать, как будут высасывать из нее душу? Все равно Слепой Катар в итоге заметит меня, маленькую перепуганную мерзавку, пытавшуюся от него спрятаться. Я почти позавидовала Эстер. Она, по крайней мере, умерла в уверенности, что завоевала для Хорологов абсолютную победу. Увы, все получилось совсем не так, как она надеялась.
Оставшиеся в живых Анахореты собрались вместе. Пфеннингер по-прежнему стоял в центре ромбовидного нефа. Его окружали уцелевшие Константен, Д’Арнок, Хьюго Лэм, Ривас-Годой, Дю Норд и О’Дауд. Возможно, через некоторое время мог очнуться и кто-то еще. Они, конечно, понесли большие потери, но у них имелись достаточно длинные списки потенциальных Хищников, так что лет через двадцать они бы полностью восстановили свое могущество. Да и Часовня Мрака, как оказалось, ничуть не пострадала. Не было заметно почти никаких следов недавней битвы, разве что один конец стола как-то странно приподнялся, скамьи оказались сдвинуты и одна из малозначительных икон висела немного криво. Видя все это, я совершенно растерялась и, парализованная собственной нерешительностью, решила пока просто остаться в теле Холли.
– Что это была за яркая вспышка? – спросил Элайджа Д’Арнок.
– Это был Последний Акт, – сказал Пфеннингер. – И очень мощный. Вопрос в том, кто его совершил?
– Эстер Литтл, – сказала Константен, – в бесплотной форме существования. В Контрсценарии, как вам известно, факт ее смерти никогда не подтверждался. Да и я постоянно чувствовала ее присутствие. Она атаковала Часовню в самом ненадежном месте, по линии трещины, надеясь ее разрушить до основания под тяжестью упавших небес. Никто, кроме нее, не смог бы осуществить подобный акт. Нам еще повезло, что ее последний удар оказался не столь мощным, как она рассчитывала.
– Значит, мы победили? – спросил Ривас-Годой.
Пфеннингер переглянулся с Константен, и они в один голос сказали:
– Да.
– Хотя, – тут же признался Пфеннингер, – нам еще потребуется немало очистительных операций, потребуется зализать собственные раны. Но Хорология мертва! Я жалею лишь, что Маринус не дожила до той минуты, когда стало ясно, что они потерпели сокрушительное поражение. Слепой Катар, должно быть, прикончил ее между убийством Ошимы и Аркадия.
– Давайте-ка отправим и эту женщину по имени Сайкс следом за Садакатом, – сказала Константен, делая шаг в нашу с Холли сторону. Потом она вдруг остановилась и спросила у Д’Арнока: – А зачем все-таки Маринус притащила ее с собой? Я не… Погодите-ка минутку. – Она вгляделась в глаза Холли – в мои глаза – своими не совсем человеческими глазами. – Мистер Пфеннингер, похоже, у нас есть кое-что на десерт! – Константен сделала несколько осторожных шагов в мою сторону и улыбнулась. – Ну-ну, Холли Сайкс, значит – как это говорится? – только притворяется мертвой? Но как же ей…
Часовню наполнил какой-то рев и последовавший за ним страшный грохот. Константен упала на пол. Остальные Анахореты последовали ее примеру. Я – глазами Холли – увидела, что трещина в стене становится все шире, и ужас в моей душе сменился надеждой, а затем дикой радостью, особенно когда грохот и скрежет падающих и ломающихся камней стал еще громче. Прежде тонкая, как волосок, трещина быстро превращалась в черную зигзагообразную щель, тянувшуюся по всей северной стене Часовни до иконы Слепого Катара. Когда этот тошнотворный скрежет наконец затих, воцарившаяся тишина показалась еще более опасной, беременной смертельной угрозой… И я – точнее, скорчившаяся на полу Холли – заметила, как вздрогнула висевшая под куполом в виде светящегося кольца гностическая змея – символ Змея Познания. Сперва вздрогнула, а потом покачнулась, упала на пол и разбилась вдребезги; ее мельчайшие кусочки разлетелись и раскатились по всей Часовне, точно десять тысяч крошечных летучих существ, и один довольно большой осколок размером примерно с крикетный мяч чуть не попал Холли в голову. Я услышала, как Батист Пфеннингер театрально воскликнул: «Черт! Вы видели, мисс Константен?» И мне вдруг пришло в голову протестировать уровень психической энергии Холли. Странно, что я до сих пор не догадалась это сделать; к моему удивлению, ее психовольтаж оказался куда более высоким, чем я ожидала.
– Это все ерунда, – буркнула в ответ Константен. – Вы лучше на эту трещину посмотрите, Пфеннингер!
Я незаметно осуществила Акт Прикрытия. Если бы какой-то психозотерик посмотрел прямо на Холли, то все же сумел бы разглядеть хотя и смутные, но все же очертания человеческого тела. Однако и это было лучше, чем ничего. Тем более сейчас все семеро Анахоретов были страшно обеспокоены состоянием материи, из которой была создана Часовня. Что ж, этого и следовало ожидать. Мы с Холли осторожно ползли вдоль стены к западному окну, когда снова раздался треск крошащегося камня.
Элайджа Д’Арнок первым заметил, что Холли сдвинулась с места:
– А эта женщина, Сайкс, оказывается, жива!
О’Дауд, Одиннадцатый Анахорет, спросил:
– И куда она направляется?
– Она не одна! Эта сука кого-то в себе прячет! – прогремел голос Дю Норда. – И этот кто-то создал вокруг нее защитное поле!
– Скорей закройте Янтарную Арку! – приказала Ривас-Годою мисс Константен. – Это наверняка Маринус! Ни в коем случае не позволяйте ей отсюда выбраться! Я сейчас осуществлю Акт Разоблачения и…
Над головой у нас словно прорычал великан-людоед; из сильно расширившейся трещины дождем посыпались камни; собственно, трещина теперь выглядела как извилистой формы провал в скальной породе. Мне было ясно: Эстер Литтл все же удалось довести до конца Последний Акт, и сейчас только сам Слепой Катар, прилагая невероятные усилия, поддерживал целостность Часовни. Но даже его древние силы были на исходе.
– Пфеннингер, ШЕВЕЛИТЕСЬ! – закричала Константен.
Но Первый Анахорет, у которого за два века в связи с постоянным употреблением Черного Вина и полной сохранностью здоровья и благополучия, возможно, несколько притупился инстинкт самосохранения, словно застыл на месте. Он успел лишь поднять голову и с некоторым опозданием посмотреть вверх, куда давно уже указывала Константен. Осознав угрозу, он попытался нырнуть в Янтарную Арку, но не успел. Последним, что увидел в своей жизни Батист Пфеннингер, была падающая прямо на него плита с крыши Часовни, и эта плита размером с семейный автомобиль превратила его в лепешку с той же легкостью, с какой молоток разбивает куриное яйцо. Следом за этой плитой вниз посыпались и еще такие же крупные каменные глыбы, как бы взрываясь при ударе об пол, и мне пришлось еще немного укрепить свое защитное поле. Дю Норд, французский капитан, следовавший Путем Мрака с 1830 года, тоже оказался недостаточно расторопен и не сумел защититься от града каменных осколков, разлетавшихся как шрапнель; хотя эти осколки и не лишили его жизни, но нынешняя жена Дю Норда никогда бы его не узнала, настолько он оказался изуродован. Трое или четверо Анахоретов под прикрытием защитного поля пробирались к Янтарной Арке и уже почти ее достигли, но тут южная часть кровли, точно подтаявший айсберг, съехала вниз и полностью заблокировала путь к спасению. Теперь мы все оказались как бы в запечатанной гробнице.
Сквозь зияющие дыры в кровле в Часовню просачивался Мрак – эта кипящая, какая-то зернистая мгла ощупывала своими щупальцами внутреннее пространство и все время гудела, бормотала, но не так, как гудит пчелиный рой или невнятно бормочет толпа людей. А еще вокруг нас то и дело раздавался какой-то неприятный шелест, шуршание, однако это не было похоже на шелест осыпающегося песка. Щупальце Мрака внезапно развернулось за спиной у Элайджи Д’Арнока, когда тот шарахнулся в сторону, уходя от очередного рухнувшего на пол каменного обломка. Словно не замечая защитного поля, это щупальце обвило шею Д’Арнока, и он мгновенно превратился в сгусток тьмы, имевший форму человеческого тела, хотя форма сохранялась не дольше нескольких секунд.
– Маринус, это вы там во мне? – шепотом спросила Холли.
Извините, я без разрешения подвергла вас Акту Убеждения, мысленно ответила я.
– Мы ведь их победили, правда? Аоифе теперь в безопасности?
Теперь, надеюсь, все семьи будут в безопасности. По крайней мере, от Анахоретов.
Мы с Холли смотрели на груду каменных осколков, в которые превратилась кровля и часть стен Часовни. Среди камней были видны лишь три янтарно-красные фигуры Анахоретов, окутанных защитным полем. Я узнала Константен, Ривас-Годоя и Хьюго Лэма. Краски с иконы Слепого Катара облезали, как шелуха с луковицы, а потом икона и вовсе рассыпалась в прах, словно ее облили кислотой. В Часовне с каждой секундой становилось все темнее. Мрак уже заполнил ее уже по крайней мере на четверть.
– Эта тьма… этот Мрак… – сказала Холли, – вовсе не выглядит таким уж страшным…
Простите, что втравила вас во все это, – сказала я.
– Не нужно просить прощения, Маринус. Вы не виноваты. Это же Война.
Нам оставалось всего несколько мгновений.
Треск и грохот разрушения, доносившиеся из северного угла, вдруг превратились в подобие колокольного звона, только колокола звучали как бы вразнобой. А на месте иконы возникло нечто странное: овальное отверстие, сквозь которое лился бледный лунный свет.
– Этот звон, – сказала Холли, – похож на наш обеденный колокол в «Капитане Марло». Что это такое, Маринус?
В нескольких футах от нас лежало бесчувственное после моего психического удара тело Имхоффа. Щупальце Мрака дотянулось до него, и Имхофф перестал существовать.
Понятия не имею, – призналась я. – Может быть, это голос надежды?
Похоже, трое оставшихся в живых Анахоретов пришли к такому же выводу и дружно двинулись в северный угол Часовни. Мы с Холли последовали за ними, точнее, попыталась это сделать, но прямо перед нами в не защищенное теперь восточное окно проникло длинное перо Мрака, я, поскользнувшись в луже того, что осталось от Батиста Пфеннингера, отползла в безопасный карман с еще относительно чистым и светлым воздухом у стены центрального нефа, но крутящаяся колонна какого-то кипящего серого вещества подхватила меня и швырнула к западной стене. Мрак занимал теперь более половины Часовни, и тридцать шагов до открывшегося в стене овала преодолеть было так же сложно, как пройти по минному полю, постоянно меняющему очертания. Я споткнулась о свое прежнее тело, лежавшее под каким-то неестественным углом, но двинулась дальше, понимая, что тело доктора Айрис Фенби через несколько секунд тоже исчезнет. Однако нам с Холли чудесным образом продолжало везти: мы даже сумели добраться до того овала, в который лился лунный свет. Анахоретов больше не было видно. Похоже, имелся еще какой-то тайный выход, использовавшийся в экстренных случаях, что, на мой взгляд, как-то не вязалось с принципами, которыми руководствовался Слепой Катар при строительстве своего убежища. Овальное отверстие теперь светилось еще ярче, а внутренность Часовни еще больше потемнела. Отверстие было словно прикрыто некой мембраной, сквозь которую виднелись быстро летевшие по небу облака; казалось, само небо пришло в движение и затекает внутрь Часовни, которую уже полностью заполнила тьма. Рухнул восточный край кровли, и Холли сказала:
– А что мы, собственно, теряем?
Я почувствовала, как моя «хозяйка», глубоко вздохнув, шагнула в пустоту…
…И мы оказались в узком коридоре, который был лишь чуть шире человеческих плеч и чуть выше человеческого роста; его освещал тусклый, умирающий свет Часовни и те лунные лучи, что проникали сквозь овальное отверстие. Позади еще слышался грохот разваливающихся стен Часовни, но казалось, будто это происходит где-то далеко, на расстоянии по крайней мере мили, а не в нескольких шагах у нас за спиной. Коридор вел куда-то вниз; сделав по нему шагов десять, мы уперлись в стену и стали искать новый проход, для чего сперва свернули влево, потом вправо. Здесь было теплее. Я коснулась стены. Она была примерно температуры человеческого тела и светилась красноватым светом, каким светится в небе планета Марс, а текстура ее напоминала кирпич-сырец. Но я опасалась, что если звук, свет и человеческая плоть оказались способны пройти сквозь мембрану в овальном отверстии, то и Мрак мог за нами последовать. Защитное поле, разумеется, скроет наши следы, тем более что где-то впереди, по всей видимости, трое Анахоретов, но запас психической энергии у Холли крайне мал, а мои силы тоже практически израсходованы, так что оставалось только идти по этому коридору до конца. Он оказался недлинным. Собственно, и правый, и левый коридоры, чуть изгибаясь, вели куда-то во тьму. Такое ощущение, словно мы попали в некрополис, – мысленно сказала я Холли, – однако…
– Но ведь Слепой Катар, кажется, не утруждал себя заботой о телах своих жертв?
Нет. Их, как и труп Садаката, попросту выбрасывали в окно.
Я оглянулась. Овал, еще видимый в конце коридора, уже начинал меркнуть, поскольку Часовня была практически мертва. Я мысленно спросила у Холли: Как ты думаешь, лучше направо или налево?
– Маринус, я, по-моему, только что видела на стене какие-то буквы. Примерно на высоте половины человеческого роста.
Я посмотрела туда и увидела выбитые в камне буквы: JS.
– JS? – каким-то странным тоном повторила Холли. – Может быть, это Жако? Маринус, он всегда именно так подписывал свои…
Она не договорила. Снова раздался знакомый шум, похожий на удары колокола; но на этот раз «колокола» звучали как бы из-под воды. Было ясно, что Мрак преследует нас; даже воздух вокруг несколько изменился.
– Налево, Маринус! – приказала Холли. – Теперь свернем налево!
Не было времени спрашивать, почему она так в этом уверена, и я просто подчинилась. Мы поспешно продвигались по узкому, вызывающему приступы клаустрофобии извилистому коридору с графитно-черными стенами. Сердце пятидесятишестилетней Холли тяжело билось; я вспомнила, что, скорее всего, устроила ей растяжение на ноге во время последнего броска через Часовню. Все-таки она была на десять лет старше Айрис, и мне следовало об этом не забывать.
– Проведите моими пальцами по стене, – шепотом попросила она.
Если хотите, я полностью передам вам контроль над телом, и вы сможете вести нас обеих.
– Да, пожалуйста! Сделайте так! – Холли на мгновение прислонилась к стене, чтобы унять легкое головокружение, вызванное напряжением и усталостью. – Господи, как все-таки это странно!
Я могла бы зажечь небольшой «волшебный» огонек, но это может привлечь ненужное внимание.
– Если моя дикая догадка справедлива, то свет мне и не понадобится. Если же я ошибаюсь, то свет мне не поможет. И мы это узнаем очень скоро. Этот проход, по-моему, все еще куда-то изгибается, да?
Да. Там, впереди, наверняка какая-то арка. До нее, думаю, еще шагов сто.
Холли остановилась. Я слышала ее хриплое дыхание, тяжелые удары сердца и настигающий нас обеих шепот Мрака. Холли оглянулась, и в темноте коридора разлилось слабое монохромное сияние. Она подняла руку, и в темноте стал виден слабый блеск ее обручального кольца. Этот Мрак, – сказала я ей, – обладает фосфоресцирующей способностью. Этот слабый свет будет сопровождать нас, пока мы будем двигаться вперед, так что не останавливайтесь.
– Дьявольщина какая! – сказала Холли и снова пошла вперед.
Я подчинилась, несмотря на терзавшее меня искушение просканировать ее напряженную душу и узнать, что у нее на уме. Еще пятьдесят шагов – и Холли снова остановилась; ей не хватало воздуха. Однако я чувствовала, что ее страх теперь смешан с надеждой.
– Может, мне все это только кажется? Скажи, Маринус, чего я касаюсь пальцами правой руки?
Я проверила, потом проверила еще раз. Ничего.
Она повернулась направо и словно приложила ладони к черной пустоте. Потом нащупала ее края, и мы обе поняли, что это вход в какой-то узкий лаз.
– Теперь немного света, пожалуйста. Если можно. Хотя бы как от горящей спички.
Я буквально наполовину вылезла из ее «третьего глаза», вызвав слабое свечение. Моя «хозяйка» сегодня видела уже так много, что совсем не удивилась свету, льющемуся у нее изо лба. Прямо перед нами был короткий и узкий соединительный проход, заканчивавшийся уже в шагах пяти, а дальше виднелся очередной поворот основного туннеля. Справа от нас совсем недалеко, за поворотом, стеной стоял Мрак.
– Мы уже внутри, – прошептала Холли. – Погасите, пожалуйста, свет. Теперь мне лучше довериться собственной памяти, чем глазам.
Если вы можете идти и одновременно рассказывать, – сказала я, – то объясните, пожалуйста, что значит «внутри»; я просто сгораю от любопытства.
Холли сделала несколько шагов по соединительному проходу до того перекрестка, который она нащупала, упершись ладонями в стену, и свернула направо.
– В последний раз я видела Жако, – начала рассказывать она по-прежнему почти шепотом, – когда паковала рюкзак, собираясь сбежать из дома. Кси Ло когда-нибудь вам об этом рассказывал?
Возможно… я не помню. Это было так давно.
Мы сделали в полной темноте еще шагов десять, и Холли левой рукой снова нащупала пустоту. Это был еще один соединительный проход. Она смело вошла туда, сделала пять шагов до следующего перекрестка и теперь повернула налево. Эти коридоры, похоже, являли собой некие концентрические круги.
– Ну так вот, – продолжала она, – когда я паковала вещи, вдруг появился Жако и подарил мне… один лабиринт. Он обожал рисовать всякие сложные лабиринты-головоломки – просто так, для развлечения… Теперь должен быть еще один короткий проход…
И действительно, через десять шагов за поворотом туннеля Холли отыскала проход – на этот раз справа от себя – и вошла в него. Опасаясь, что мои разговоры ее собьют, я не стала ничего рассказывать о лабиринте, который Кси Ло однажды создал для короля Вильгельма Оранского[266].
За аркой начинался очередной коридор, а чуть дальше очередная развилка. Холли свернула направо и продолжила свой рассказ:
– Но лабиринт, который в тот день подарил мне Жако, был довольно простым. Девять концентрических кругов и между ними в разных местах – соединительные проходы. Однако Жако взял с меня слово, что я непременно выучу этот лабиринт наизусть. Выучу так хорошо, чтобы если мне это когда-либо понадобится, я смогла бы безошибочно найти выход из этого лабиринта даже в кромешной тьме…
Значит, сейчас мы находимся внутри этого лабиринта?
– Да, мы внутри его. И мне кажется, что для нас это важно. Я права?
Да. Скорее всего, это явление некой транссубстантивности. Душа Слепого Катара слилась с материей, из которой создана Часовня Мрака, а душа Кси Ло, как мне представляется, также слившись с этой материей еще во время нашей Первой Миссии, превратилась в этот лабиринт, в нечто вроде доброкачественной опухоли на этой структуре.
Холли тут же спросила:
– Но зачем он это сделал?
Для того, чтобы после Второй Миссии существовал запасной путь обратно, в наш мир. Но по этому пути можете пройти только вы, Холли. Любой другой… Мы обе одновременно подумали о тех Анахоретах, которые вошли в лабиринт раньше нас и вскоре окажутся пойманными в ловушку в его тупиковом конце, а сзади на них будет неумолимо надвигаться стена Мрака.
– Неужели Жако знает, что мы здесь?
Явление транссубстантивности – это колдовской, могущественный акт. Я, например, на такое не способна, и модус его мне неизвестен. Кси Ло никогда не говорил мне, что изучает проблему транссубстантивности. Слепой Катар, впрочем, сразу узнал, что мы находимся в Часовне, так что вполне логично предположить, что и Кси Ло – или Жако – знает, что вы здесь.
Холли отыскала справа от себя проход и вошла в него.
Если это действительно концентрические круги, – подсказала я, – то мы сейчас движемся в противоположную его центральной части сторону.
– Тут приходится то входить, то выходить, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Теперь снова должен быть перекресток. Немножко света, пожалуйста. – Я немного посветила ей, и там действительно оказался перекресток. Холли выбрала левый коридор. Я снова спряталась и погасила свет.
Значит, вы сдержали свое обещание и выучили весь путь наизусть?
– Да. Ведь это была последняя просьба Жако. После разговора с ним я помчалась к своему тогдашнему бойфренду и больше никогда не видела своего братишку. Рут, моя невестка, – она делает всякие ювелирные украшения – сумела по рисунку Жако сделать мне что-то вроде серебряной подвески. Когда я окончательно ушла из дома, то взяла эту подвеску с собой и постоянно на нее смотрела, каждую неделю, наверно, повторяя наизусть рисунок лабиринта. Теперь будет поворот налево.
Мы повернули налево, и в голове у нас обеих буквально взорвалась боль. Холли зашаталась, упала, но почти сразу вскочила. Однако новый приступ боли на этот раз пронзил ее лодыжки и колени, а перед нашими опаленными глазами словно вспыхнуло множество разноцветных огней. Когда моя «хозяйка» подняла голову, я успела заметить Константен, стоявшую над нами; ее «третий глаз» был открыт и прямо-таки пылал ярко-красным пламенем.
– Покажи мне выход, – спокойным, «материнским», тоном приказала Холли Вторая Анахоретка, – или я превращу твое тело в пылающий факел, чтобы осветить себе путь, и ты будешь долго корчиться и вопить от боли.
Чакры у Константен на ладонях тоже были открыты и пылали красным пламенем, а пальцы обеих рук сжимали светящиеся тяжелые психострелы, с помощью которых она намеревалась осуществить свою угрозу. Холли, вся дрожа, бормотала: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо…» Я не знаю, что именно услышала Константен, как много она знала, сколько психической энергии еще осталось в ней после битвы, но, по всей видимости, вполне достаточно, чтобы нас прикончить. И я решила оттолкнуть ее от Холли, загнать обратно во Мрак, чтобы хотя бы у Холли был шанс выбраться живой.
И я, объятая сиянием, покинула тело своей «хозяйки».
Ледяным гневным тоном Константен спросила:
– И кто же ты?
Я – Маринус.
– Маринус? Хорошо. Пусть будет Маринус. Времени слишком мало. Веди.
Если ты убьешь нас обеих, ты тоже умрешь.
– Зато я умру чуть более счастливой, зная, кого мне под конец удалось прикончить.
Но придумать сколько-нибудь стратегически обоснованный ответ я не успела: «третий глаз» Константен померк, ее голова как-то странно дернулась назад, а тело кулем сползло на пол.
– Я ЖЕ ТЕБЕ СКАЗАЛА! – Холли издала какой-то горловой, скрипучий звук, похожий на клич берсеркера, и второй раз с силой опустила какой-то непонятный, но явно тяжелый предмет на голову нашего главного врага. – НИКТО НЕ СМЕЕТ УГРОЖАТЬ МОЕЙ СЕМЬЕ! – И она в третий раз ударила Константен.
Мое сияние стало еще ярче, и я увидела, что Холли, тяжело дыша, склонилась над бездыханным телом Иммакюле Константен, голова которой представляла собой месиво из крови, золотисто-белых волос и бриллиантов. Я снова нырнула в тело Холли и сразу почувствовала, что она буквально охвачена испепеляющей яростью, выделявшейся на фоне множества иных, еще незнакомых мне, эмоций. Через несколько секунд Холли резко нагнулась, и ее вывернуло наизнанку тремя мощными спазмами.
Все хорошо, Холли, – сказала я. – Я с тобой. Все хорошо.
Холли вырвало в четвертый раз.
Я синтезировала каплю седатива и ввела его ей прямо в гипофиз. Ну, теперь, по-моему, ты покончила со всеми врагами.
– Я ее убила. – Холли трясло. – Я убила… Это просто… я вроде… Нет, это была не я! Но я знаю, что это я ее убила.
Я ввела ей еще успокаивающее и сказала: Она, возможно, еще жива… Точнее, почти жива. Если хочешь, я проверю.
– Нет. Нет! Мне этого лучше не знать.
Как хочешь. Что это было за орудие убийства?
Холли уронила загадочный предмет и сказала:
– Это скалка.
Господи, где же ты взяла здесь скалку?
– Я прихватила ее у вас на кухне. Еще в 119А. И сунула в сумку.
Холли выпрямилась и охнула. Я тут же постаралась снять боль в ее вывихнутом колене.
Зачем же ты ее взяла?
– Вы все время говорили о Войне, а у меня с собой не было даже складного швейцарского ножа. Так что… Да, я понимаю: истеричка, вооруженная скалкой. Совершеннейшее клише. Криспин бы просто вытаращил глаза и сказал: «Ну-ну, давай дальше!» Но мне хотелось… понимаешь?… Ну, хоть что-нибудь иметь на всякий случай. Я ненавижу кровь, так что нож я брать не стала, оставила их все в буфете, а вот скалка… В общем, вот так. Господи, в какое дерьмо я вляпалась, Маринус! Что я натворила!
Ты всего лишь убила Вечного Хищника, которому было два с половиной века. Причем сделала это с помощью самого примитивного кухонного приспособления. Это было просто здорово, хотя до этого ты весьма успешно изображала из себя жалкую перепуганную пожилую тетку в слезах и соплях.
– Насчет испуга, слез и соплей все верно; мне для этого не потребовалось никаких усилий.
Однако Мрак наступает, Холли. Куда нам теперь?
Она взяла себя в руки.
– Немного света, пожалуйста. – Я посветила ей, и мы увидели перекресток, где на нас напала Константен, теперь лежавшая на полу мертвая или умирающая. – В каком направлении мы двигались?
Я вспомнила, что мы, когда упали, несколько раз поворачивались лицом к Константен, которая ходила вокруг нас и угрожала. Я прибавила свету, но от этого стал виднее только ее труп и лужа рвоты.
Нет, я не могу сказать с уверенностью.
Холли охватила паника. Я старалась, как могла, ее успокоить.
До нас уже доносилось монотонное пение наступавшего Мрака.
Если хочешь, я попробую повести нас.
– Да, – хрипло прошептала Холли. – Пожалуйста, веди.
Перед нами открылось сразу четыре совершенно одинаковых с виду прохода.
Впрочем, нет! Один был, пожалуй, чуточку светлее.
Холли, из лабиринта есть только один выход, верно?
– Да.
Я выбрала более светлый коридор и повернула направо, но уже через десять шагов прямо перед нами возникла стена Мрака. Мрак заполнял туннели, как блестящая, медленно текущая вода. В его приглушенном пении слышались голоса. Мы не сделаем вам больно, обещали они на неведомых языках, не сделаем больно…
– Куда это мы направились? – неожиданно звонко спросила Холли.
Я повернула назад.
Это тот путь, по которому мы пришли. Мрак следует за нами по пятам. Мы пришли отсюда – на этом перекрестке мы встретились с Константен. – Я перешагнула через ее мертвое тело. – Постарайся восстановить в памяти рисунок Жако. Или твою подвеску.
– Я вспомнила! Теперь прямо. – Я подчинилась. – Потом налево. Чуть дальше будет поворот направо, но ты не обращай на него внимания, это тупик… Продолжай идти. По следующему коридору направо. – Я шла и думала, как Мрак разливается над телом Константен. – Теперь налево. Вперед. Еще несколько шагов и… Нет, еще немного вперед. Мы уже совсем близко от центра лабиринта, но нам придется пройти по кругу, потому что впереди ловушка. Следующий поворот налево. Теперь вперед под арку… и поверни направо. – Позади отчетливо слышался шелест преследовавшего нас Мрака; все укорачивавшиеся боковые проходы и тупики, казалось, постепенно высасывают из него силы, заставляя двигаться медленней. – Слева будет проход, но ты на него внимания не обращай… Теперь поверни направо. Через перекресток. Скорей! Поверни направо. Поверни налево. Сейчас мы должны оказаться… – Арочный проход впереди был черен, но не из-за отсутствия в этом подземелье света, а непроницаемо черен, как черно Последнее Море; это была чернота, которая ничего не отражала и поглощала даже тот мой свет, который исходил из открытой чакры на ладони Холли.
Я сделала еще шаг и оказалась в…
…помещении с потолком-куполом тускло-красного, как марсианский, цвета, того же цвета, что и стены в лабиринте, но только наполненного жизнью благодаря резким теням множества птиц. Комната была освещена золотисто-красным, вечерним, светом, исходившим от большого золотого яблока, которое висело в воздухе примерно на высоте человеческого роста.
– Боже… – Несмотря на все, что Холли довелось за сегодняшний день узнать и увидеть, у нее перехватило дыхание. – Посмотри, Маринус! Оно что, живое?
Мне кажется, это чья-то душа.
За свою невероятно долгую жизнь я, естественно, много раз слышала о золотых яблоках. О золотых молодильных яблоках слагали стихи и сказки. Золотые яблоки изображали на своих картинах художники. Не только Венера на знаменитом полотне Бронзино держала в руках золотое яблоко, но именно эта картина была так хорошо знакома Кси Ло, и у меня возникли кое-какие подозрения. Хотя я и сама однажды держала в руках настоящее золотое яблоко, выкованное из казахского золота в XI веке неким мастером при дворе Сулеймана VI; у того яблока был еще листочек из зеленого персидского жадеита, а на листочке – капли росы из жемчужин с острова Святого Маврикия. Но разница между тем золотым яблоком и этим была равносильна разнице между чтением любовных стихов и состоянием любви.
Глаза Холли были полны слез.
– Маринус…
– Это наш путь назад, Холли. Коснись яблока.
– Коснуться? Я не могу его коснуться. Это так…
Кси Ло создал его для тебя, для этого момента.
Она приблизилась к яблоку еще на шаг. Было слышно, как снаружи шелестит воздух в оперении стремительно пролетающих птиц.
– Одно прикосновение, Холли. Пожалуйста. Мрак приближается.
Холли протянула к яблоку свою исхудавшую, грязную, покрытую ссадинами руку.
Покидая тело своей «хозяйки», я услышала нежную песнь горлинки.
Холли исчезла.
Птицы-тени тоже исчезли, как и золотое яблоко, как и помещение с потолком-куполом. Теперь я находилась то ли в какой-то гробнице, то ли в темном мавзолее. Впрочем, теперь мне было все равно: я умирала. Умирала насовсем. Но, умирая, я знала, что Холли Сайкс в безопасности, что долг Хорологов перед нею выплачен до конца. И это хорошо. У Аоифе по-прежнему есть мать. Я вызвала слабое свечение и мысленно спросила у Хьюго Лэма: Зачем умирать в одиночестве?
Он убрал защитное поле и стал видимым.
– А действительно, зачем? – Он поморщился, коснувшись сильно разбитой скулы. – Ох ты черт! Ну и вид у меня, должно быть! Чертов смокинг! Мой бангладешский портной с Сэвил Роу – просто гений, но шьет только двадцать костюмов в год. Скажите, а почему Кси Ло оставил вам только один волшебный билет в мир живых?
Я переместилась туда, где раньше висело золотое яблоко. Оно исчезло полностью, до последней частицы, до последнего атома. Явление транссубстантивности. Слепой Катар постоянно получал подпитку за счет тех душ, которые вы ему поставляли. А Кси Ло поддерживал себя за счет… внутренних резервов; «батареек», если можно так выразиться. Но почему вы-то не воспользовались этим волшебным билетом?
Он уклонился от ответа и спросил:
– У вас случайно нет сигаретки, Маринус?
Я же дух. У меня и тела-то нет.
Из-под двери, точно песок, просочилась тонкая струйка Мрака.
Вы выискивали жертв, лгали им, обхаживали их, соблазняли, убивали…
– Это были чистые, безболезненные убийства. Эти люди умерли счастливыми.
…став Маркусом Анидером, вы убили даже собственное «я».
– Неужели вы действительно хотите провести последние мгновения жизни, читая мне приговор? Чего вы от меня хотите? Что бы я, как в какой-нибудь пьесе, повинился и воскликнул «Mea culpa!»?
Мне просто интересно, почему Хищник, который столько лет ни о чем другом, кроме себя любимого, не думал и который всего лишь на прошлой неделе хвастался тем, что убил Оскара Гомеса, теперь вдруг…
– Неужели вы до сих пор сердитесь на меня за это?
…Теперь вдруг проявляет благородство и готов пожертвовать своей, чрезмерно растянувшейся, молодой жизнью во имя простой смертной? Ну, говорите же. Обещаю, что не скажу ни одной живой душе.
Бормотание Мрака становилось все громче. Мне не хотелось слышать его голос.
Хьюго Лэм отряхнул рукав своего драгоценного смокинга. Потом спросил:
– Вы ведь сканировали мозг Холли, я полагаю?
Да, и весьма экстенсивно. Мне пришлось это сделать: я должна была отыскать Эстер Литтл.
– Вы видели нас в Ла-Фонтен-Сент-Аньес? Холли и меня?
Я слишком долго колебалась, и он не выдержал:
– Значит, вы всласть насмотрелись? Ну что ж. Вот вам и ответ на ваш вопрос. – Мрак еще активней просачивался из-под двери, напевая, что больно нам не будет, больно не будет, больно не будет… Уже треть пола скрывалась под его темной пеленой. – Вы видели, как Холли тогда врезала Константен по башке? Ирландская кровь! Грейвзендские мускулы. Чего стоят после этого всякие рассуждения о происхождении и наследственности!
Значит, вы стояли рядом и спокойно наблюдали?
– Мне никогда не было свойственно бессмысленное геройство.
Константен, можно сказать, была вашей крестной матерью; это она вас рекрутировала в Анахореты. Она была второй в вашей иерархии.
– У меня всегда были проблемы с начальством. Ривас-Годой повернул направо, когда мы вошли в лабиринт, и его сразу прикончили, а я последовал за Константен. Да, эта она меня рекрутировала, но она всегда действовала по принципу «женщины и дети получают первыми». Так что я, окружив себя защитным полем, отстал от нее, а потом услышал Холли и пошел за вами. И вот мы с вами оказались здесь, став перед смертью невольными приятелями. Кто бы мог подумать, а?
Мы оба как завороженные смотрели на струю черного «песка», вытекавшую из-под двери и постепенно заполнявшую помещение. Я мучительно пыталась вспомнить, что же такое важное я пропустила, когда Хьюго Лэм, деликатно кашлянув, спросил:
– Скажите, Маринус, она тоже любила меня? Нет, я не о том времени, когда ей стало известно о моей причастности к обществу Анахоретов… которые так пугали когда-то ее родителей и пытались убить душу ее брата. Я имею в виду ту ночь. В Швейцарии. Когда мы были молодыми. По-настоящему молодыми. Когда Холли и меня совсем засыпало снегом в той маленькой квартирке.
Две трети пола уже скрылись под черным «песком». Лэму оставалось секунд шестьдесят, прежде чем его поглотит Мрак. Я, возможно, протянула бы чуть дольше, если захочу, – до тех пор пока купол не будет заполнен до самой крыши.
И вдруг меня словно ударило: я поняла, что именно упускаю из виду. Хьюго Лэм тоже не подумал об этом. Как и Константен. Убегая от осыпавшихся стен Часовни, пытаясь уйти от наступавшего Мрака, мы все забыли об альтернативном выходе. Если бы я могла мысленно рассмеяться, я бы это сделала. Но получится ли? Если Мрак уже заполнил Путь Камней и потайной ход, то ничего, конечно, не выйдет… К тому же добираться туда придется достаточно долго.
Я мысленно спросила Лэма: Сколько у вас осталось энергии?
– Не очень много. А что? Вы бросаете мне вызов? Вам хочется сразиться?
Если я войду в ваше тело, то вместе нам, возможно, еще хватит сил.
Он был смущен.
– Хватит на что?
На то, чтобы отыскать Вход.