— Познакомьтесь, — нежным мелодичным голосом сказала Катя — Жак Солье. Жак любезно согласился помочь мне показать вам Шартр. Он очень любит шартрский собор.
Мужчины крепко пожали друг другу руки, пристально взглянув в глаза, выясняя, кто таков? Глаза Жака, темные, умные, смешливые, смотрели тепло и с симпатией. А глаза Александра Павловича? Этого он не знал — скорее всего с желанием понять, с кем имеет дело.
— Рад познакомиться, — сказал по-французски Александр Павлович.
— И я рад, — мягко грассируя, по-русски ответил Жак.
Брови Александра Павловича удивленно взлетел кверху, вот уж чего он не ожидал, так это русского языка от француза. Но почему, собственно? Судя по возрасту, француз вполне мог быть сотрудником Катиного отца, а им, наверное, полагается знать русский язык. Он невольно спросил взглядом подтверждения своей догадки у Катерины и в ответ получил тоже взгляд, горделивый и вместе с тем необыкновенно скромный. И ему почему-то расхотелось задавать дальнейшие вопросы. Показалось, что и так уже все ясно и не нужны никакие объяснения.
— Учу, учу, — добродушно подтвердил француз.
— И это ваша учительница? — с трудно определимым, но скорее всего ревнивым чувством осведомился Александр Павлович, вспомнив уроки французского языка, которые давал Екатерине в Москве.
— Нет, это мой со-бе-сед-ник, — старательно выговорил Жак и с таким обожанием взглянул на Екатерину, что и намека хоть на какую-то деловитость в их отношениях не осталось. Катенька тоже улыбнулась ему в ответ. Александр Павлович сказал бы, что улыбнулась она сиятельно. Она смотрела и двигалась с неподражаемой прелестью, какая появляется лишь у любимых женщин, ведь в глазах любви они — совершенство, и в самом деле становятся совершенными. А Жак смотрел на нее глазами любви, сомнений в этом не было. Отвечала ли она ему взаимностью? Она отвечала тем, что благодарно раскрывалась, как раскрывается цветок в теплых лучах солнца, набирая щедрую яркость красок, особую тонкость аромата. Возможно, сердцевина отношений была пламеннее, но разве разглядишь ее за пышным цветением благоухающих лепестков?
И еще странность — Александр Павлович уловил шестым чувством, что на этот раз его не списали со счетов, он принят в паладины Екатерины Прекрасной, занял законное место в ее свите и воспринимается как соперник. Почему-то ему было это приятно. Почему? Да потому что он тоже мог не таясь восхищаться, добиваться внимания, надеяться на успех.
Нежная бережность сквозила в каждом жесте Жака, он подвел Катеньку к машине, открыл дверцу, усадил на заднее сиденье — и она, и он были хозяевами и отвели лучшее место гостю. Усевшись за руль, Жак улыбнулся Катеньке в зеркало и мягко тронул машину с места.
Через пять минут Александр Павлович почувствовал себя первым остроумцем, ловко парируя шутливые выпады Жака. Веселым турниром они развлекали прекрасную даму и, чувствуя друг в друге достойных партнеров, от души наслаждались сами искусством словесного фехтования. Но вот кончилось парижское предместье, не радующее ни архитектурой, ни живописностью, как не радует глаз город Красногорск, и Жак предложил Александру Павловичу оглядеться.
— Характернейший пейзаж, сердце Франции, — сказал он. — Вам как переводчику пригодится, и послушаем вместе Жюльетт Греко.
Он нажал на кнопку магнитофона, и поплыл низкий бархатный голос. Александр Павлович с благодарностью взглянул на Жака.
— Именно о ней я и мечтал. Даже собирался поискать записи. Слышал всего несколько песен, но полюбил на всю жизнь.
Жак кивнул:
— Я не сомневался, что у нас много общего. Раз мы любим одну и ту же женщину, непременно будем друзьями.
О какой идет речь? О поющей или о сидящей там, на заднем сиденье? Александру Павловичу показалось, что он понял правильно, поэтому уточнять не стал. Тема любви прозвучала для него неожиданно, и он тоже улыбчиво покивал в ответ, выражая искреннюю симпатию и готовность дружить, но был рад, что нет необходимости продолжать разговор, откинулся на спинку и принялся смотреть в окно.
Темно-зеленые живые изгороди вились прихотливыми лентами, деля пологий склон на неровные участки, и на этом лоскутном одеяле бросались в глаза ослепительно желтые заплаты рапса и молочно-белые пятна — отдыхающие коровы. «Зато у нас, — невольно подумалось Александру Павловичу, — коровы рыжие и черно-белые, поля немереные, тянутся до самого горизонта, на горизонте лес, а здесь леса почти нет». Да, действительно, небо мягко ложилось на плавный изгиб холма, и леса не было видно.
Зато они проехали маленький городок, который здесь называли деревней. Улицы, выложенные плитами, небольшие домики под черепичными крышами, каменный собор. Поутру люди отправляются на поля, что вокруг городка, вечером возвращаются и расходятся по домам. «У нас все больше усадьбы, — снова отметил разницу Александр Павлович. — Дом и возле него огород». Вспомнив об огороде, он сразу вспомнил о Вере. И опять изумился — неужели она в самом деле любит его? Услужливая память нанизала череду завтраков с ароматным кофе и пышками, ужинов с душистыми травяными чаями. Ляля права, дом преобразился с появлением Веры. Возвращаясь, он видел не слепые темные окна, а золотистый свет за занавеской, обещавший тепло, горячий вкусный обед. Она встречала его улыбкой. Он увидел ее руки, маленькие и очень ловкие. И небольшие яркие глаза. Скорее серые. Но они могли казаться голубыми. Сейчас ее попытка привлечь внимание показалась трогательной. Сад был такой же попыткой. Но ему и в голову не пришло, что речь идет о чувствах, он ничего не понял и рассердился. А вот батюшка оценил Верины усилия. Ляля тоже оценила. А он? Почему он не заметил, что она вообще прилагает усилия? Впервые Александр Павлович с изумлением спросил себя, а почему, собственно, он принял как должное заботы этой совсем чужой женщины? Почему ему показалось совершенно естественным, что молодая приятная женщина тут же отправилась на кухню и принялась громыхать кастрюлями? И сама она почему так покорно-привычно сразу взялась за стряпню и мытье посуды? Ему, литератору, переводчику, журналисту, даже в голову не пришло, что незнакомка может стать со-бе-сед-ни-ком. Почему?
Странный неприятный вопрос кольнул Александра Павловича. Кольнул, потому что ему стало стыдно. «Мы женщин не любим, — подумал он. — Мы их используем…» И тут он как человек совестливый слегка покраснел. Но мысль, кольнув, не улетучилась, потекла дальше. Он вспомнил знаменитых французских красавиц, которых видел в Лувре: с большими носами, близко посаженными узкими глазками, они улыбались тонкими бескровными губами. Почему он решил, что их славили за красоту? Их называли «прекрасные женщины». Восхищались утонченным умом, образованностью, искусством вести беседу. К ним шли за советом, они умели уладить ссору, смягчить обиду, облагораживали нравы, сборище превращали в общество. Прекрасные, прекрасные женщины. Их ценили, любили, к ним испытывали благодарность. Александру Павловичу, человеку творческому, в воображении отказано не было, и вдруг он совсем по-иному увидел своих соотечественниц, которых недавно так возмущенно корил за бескрылую деятельность. Они проходили перед ним чередой, уже не юные, располневшие, но подкрашенные, причесанные, с моложавыми лицами и усталыми руками — веяло от них щемящим одиночеством. В этой череде были замужние, незамужние. Незамужние иной раз оказывались счастливее, к ним приходили чужие мужья с цветами и тортом, признавались в любви и тоже использовали, да, использовали… Множество старательных женщин, одна из которых привела в порядок его огород, а потом бросила в него камешек, трудились не покладая рук, отгораживаясь деятельностью от пустоты одиночества. Тут Александр Павлович покраснел снова: ему совсем стало стыдно, когда он вспомнил, какая буря поднялась в его душе, будто в стакане воды. Из-за чего?! Из-за огорода. Как он честил тогда женщин! Как высокомерно третировал!
Александр Павлович искоса взглянул на Жака, тот, ласково улыбаясь, поглядывал в заднее зеркальце на Катеньку и со спокойной уверенностью вел машину. Видно было, что на душе у него спокойно и ясно и все вокруг его радует. Жюльетт Греко пела о птичке и рыбке, которые нежно любили друг друга… Смешная, трогательная песенка. Александра Павловича захлестнула волна счастья. Господи! А ему-то кто запрещает любить? Люби себе на здоровье! От души. Без оглядки! Тут он оглянулся на Катю. Она ответила ему улыбкой.
— Скоро приедем, — сказала Екатерина Прекрасная. — Но сначала завтрак. Все французы ровно в полдень завтракают.
— Включая рестораторов, — подхватил Жак, — поэтому парижане завтракают в китайских ресторанах.
— Неужели и здесь мы найдем китайцев? — шутливо осведомился Александр Павлович.
— Здесь у нас есть знакомый, симпатичный месье Бело, он угостит нас отличным бараньим жарким с бургундским, — с живостью отозвался Жак. — Или наша прекрасная дама предпочитает дары моря и вино цвета солнца?
— Дама воздаст должное и жаркому, и бургундскому, — откликнулась Катя.
— Как отрадно, что мы единодушны! А вы знаете, почему все французы садятся за стол ровно в полдень? Потому что в средние века верили, что в полдень за стол садится сам папа римский, и, садясь за стол одновременно с ним, приобщались пище, освященной его молитвой. Сейчас среди французов не так много ревностных католиков, но привычка есть привычка, все завтракают ровно в двенадцать часов.
Указатель пообещал, что до Шартра осталось 10 километров, но «рено» свернул в сторону и остановился под навесом харчевни в маленькой деревушке.
Александру Павловичу все казалось, что перед ним оживают сны — прочитанное, воображаемое становилось явью. Вот и эта харчевня с длинным столом на улице под навесом тоже была из какой-то книги, может быть, из повести Анатоля Франса. Оттуда же усатый хозяин в белом переднике до пола. Он радушно приветствовал гостей, они уселись в уютном уголке и заказали жаркое, вино, салат. Салат, как его мыслят французы, на самом деле листики салата и сырые овощи, красиво разложенные на блюде, к ним подают соус, захочешь, сам смешаешь все, как тебе заблагорассудится.