Славно они позавтракали в теньке! Немного передохнули с дороги, размялись, прогулялись, подкрепились. И снова сели в машину. Путь был недолог, и вот они уже петляют по узеньким улицам Шартра, пробираясь к соборной площади.
Жак оставил машину в переулке, и к площади они двинулись пешком, взявшись за руки, как трое малых детей. В середине шла Катя, держала их обоих, вела вперед. А на площади они замерли. И как не замереть? Каменное кружево фасада, башни, устремленные в безоблачное небо, — изумительной красоты корабль плыл по бездонной синеве. И, плывя вместе с ним, душа испытывала трепет счастья. Постояв перед собором, они, боясь расплескать счастливый трепет, осторожно толкнули тяжелую деревянную дверь и вошли внутрь. В полумраке светились синевой и рубинами огромные окна-витражи. Пестрый райский сад, и в нем жили, светясь, святые, свет от них одевал и тебя, ты тоже жил отныне в райском саду.
Молча трое малых детей, замерев в светящемся полумраке, сидели на деревянной скамье, насыщаясь красотой небесной любви.
Александр Павлович и сам не знал, сколько они просидели в этом удивительном свете, он не думал ни о чем, тишина покоя заполнила его, вытеснив мысли, тревоги, суету. И говорить не хотелось. В молчании обошли они собор. В молчании вышли из него — из пестрого полумрака на ослепительно яркое солнце. И посмотрели друг на друга с любовью и благодарностью.
Благодарность ощущал Александр Павлович и позже, стоило ему вновь мысленно вернуться в пронизанный разноцветными лучами райский сад и ощутить покой, хранимый узорным каменным ларцом вот уже восемь столетий. Особое чувство связало его с обоими спутниками, чувство сродни побратимству: они утолили жажду водой из одного колодца, напитали сердца небесным светом и не могли быть чужими друг другу. И хотя путь был у каждого свой и вряд ли совпадали направления, но ничто не мешало взаимной любви и приязни. Тепло любви согревало пространство — там, вдали, трудились над своей жизнью люди, небезразличные тебе.
С сочувствием, пониманием посмотрел Александр Павлович и на Вадика. Молодость — трудное время: жажда свершений мешает жить, мешает любить. Сколько еще предстоит пережить молодому человеку, прежде чем он увидит не себя, а других, заинтересуется ими? Сколько получит ударов? Испытает разочарований?
Но ему ли учить молодых? Он и сам до последнего цеплялся за молодую жадность, в его глазах именно она была равнозначна жизни. Сейчас что-то в нем изменилось, и он, кажется, в самом деле всех отпустил на свободу. Потому что свободным ощутил себя. Свободным от всякой корысти. И все-таки любящим. Отпустил в первую очередь маму. Как долго он знал, какой она должна быть! Как долго требовал, чтоб была именно такой! Злился. Обижался. Ревновал. Горевал. Жалел себя. И знать не хотел, какая у него мама на самом деле. А какая она? Ничего не потеряно — узнает, поймет. Может, только сейчас и поймет. А раньше не мог понять, мешала обида.
Совсем другими глазами посмотрел он на свою жизнь с Инной. Разве не защиты, комфорта, покоя он искал, когда женился на ней, такой уравновешенной, умной, рассудительной? Свои потребности считал любовью. «Ты мне так нужна», — честно признавался он и думал, что признается в любви. Но любовь — потребность в чем-то совсем ином. Может быть, действительно в собеседнике?.. Или вовсе не потребность, а радование, что на свете есть такое удивительное существо, благодаря которому ты переполняешься ощущением жизни? Нет, Инну он любил и любит, хотя в их совместной жизни был порядочным эгоистом. Расставание трудно далось обоим, но, когда решение об отъезде было принято окончательно, он сделал все, чтобы облегчить ей отъезд, они и сейчас близкие, родные люди, их связывает Олежка, прожитые вместе годы…
Катенька? Что же Катенька? Чем бескорыстнее, тем отраднее…
А Вера? Пафос обиды улетучился. Обида — тяжелое, безотрадное чувство. И когда наконец покидает тебя, вздыхаешь с облегчением.
Александр Павлович с неведомой ему дотоле нежностью вдруг подумал о женщинах-художницах из их группы. Где были его глаза? Что отводило их от женской стихии? Внезапно Александр Павлович ощутил в себе готовность вникнуть в женские заботы и интересы. А почему, собственно, нет? Он сам подошел к Алле с Татьяной и предложил прогулку по магазинам. Чем магазины хуже музеев?
Он налюбовался портретами Модильяни, но кого тот писал? Современниц. А итальянцы кого писали? Тоже современниц. А испанцы? Голландцы? Впрочем, голландцы предпочитали современницам цветы и фрукты. Но это малые голландцы, а великий Рембрандт писал обожаемую, совсем некрасивую Саскию, влюбляя в нее зрителей спустя четыреста лет. Так почему не отдать дань восхищения собственным современницам? Они и в двадцатом веке заботятся о том, чтобы радовать мужской глаз. Почему не насладиться общением с ними — их веселостью, беспечностью, жаждой жить? Или, напротив, застенчивостью, угловатостью, неуклюжестью? Во всем есть свое очарование — великие мастера живописи убедили в этом Александра Павловича.
Художницы радостно переглянулись. Они отдежурили свой день на выставке и с полным правом могли окунуться в парижскую суету.
— Вот оно, благотворное влияние парижского воздуха! — воскликнула Аллочка. — Вас просто не узнать, Александр!
— Напротив, я хочу, чтобы вы узнали меня как можно лучше, — отозвался он. — Я понял, что я мил, любезен, обаятелен и знакомство со мной вам совсем не повредит.
— А знакомство с нами тем более, — в один голос откликнулись Алла с Татьяной.
— И что же мы будем покупать? — осведомился Александр Павлович. — Шляпки? Пинетки? Галстуки?
— Шляпки! — воскликнула Татьяна.
— Пинетки, — подхватила Алла, давая понять, что интересы детей будут учтены непременно.
— И галстуки! — Александр Павлович тут же подхватил под руку обеих дам.
Мысль его запорхала над магазинными прилавками, и он непременно хлопнул бы себя по лбу, не будь обе руки заняты, поддерживая прелестных спутниц. Да. Так оно и было, теперь он находил их прелестными. А себя болваном, потому что чуть было не упустил из виду, что ему тоже нужно сделать покупки. Как он мог забыть о тете Наташе, отце, Милочке? В погоне за эстетскими радостями мог лишить себя праздника — шуршания красивых оберток под нетерпеливыми пальчиками, изумленных ахов, радостных возгласов. А блестящие глаза? Румянец? Смущенное мужское покашливание и особый молодцеватый вид, с каким смотрят на себя в зеркало немолодые мужчины? В какую бездну неловкости он мог угодить! А маме? Что он купит маме? Ей он тоже хотел привезти частичку Парижа, эликсира радости, при одном упоминании о котором помимо воли светлеют лица!
— Сначала за шляпками, — сказал он. — Мне тоже необходима шляпка.
Глава 18
До чего интересно возвращаться! Сколько видишь вокруг нового! Чего раньше не замечал. На что не мог обратить внимания просто потому, что вокруг все было привычным, само собой разумеющимся…
Миша вел машину, а Ляля, откинувшись, с наслаждением вбирала нескончаемые просторы. Какие же они умники-разумники, как все прекрасно рассчитали: сейчас заберут Иринку и старичков отвезут домой, у них как раз кончилась путевка, день в день.
— Мы такой красоты навидались, закрою глаза, и цветы, цветы. До чего в Англии все устроено, ухожено. Так ухожено, что чувствуешь себя все время в гостях.
— А здесь чувствуешь себя дома, — подхватил Миша.
— Дома, — кивнула Ляля. — «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Нет, правда, я только сейчас поняла, какие мы свободные, избалованные свободой по сравнению с европейцами.
Миша с любопытством взглянул на жену: ну-ка, ну-ка, дорогой философ, что ты такое заметила?
— Не согласен?
— Я не совсем понял, о чем ты, — ответил он.
— И я, может, не совсем поняла. Но мне знаешь, что показалось? У них в обществе места давным-давно распределены и пространство поделено. Главная задача человека, который хочет преуспеть, — это вписаться. Средства для этого выработаны. На каждое место ведет своя дорога. И твое дело бежать к цели быстрее других. Отсюда большая жесткость — временем дорожат, сил не жалеют. А мы и в самом деле выживаем. Повыживаем и отдохнем, повыживаем и расслабимся. У нас внешнего и внутреннего пространства больше. Мы все время готовы к побегу.
— Мы чувствуем, что зависим от внешних обстоятельств. Но мне кажется, зависимость — ощущение подростка. Европейцы давным-давно стали взрослыми людьми, а мы никак не вырастем, у нас психология подростков, самонадеянных, безответственных, — легко разочаровываемся, впадаем в отчаяние, проявляем агрессию. Ищем себе правильного «взрослого», который о нас позаботится, и страшно сердимся, что такого нет. Я не прав?
— Прав. А ты сам взрослый или подросток?
— Жизнь покажет. Мне кажется, я все-таки повзрослел.
— А я? — Ляля смотрела на мужа с любопытством.
— И ты тоже. Во всяком случае, у нас есть шанс прожить свою собственную жизнь так, как мы ее понимаем, а не чувствовать себя в тисках обстоятельств. Тогда и Ирка будет счастливее.
— Как подумаю, что вот сейчас ее увижу, сердце куда-то ухает. Вот я и отвлекаюсь общими размышлениями.
Миша улыбнулся:
— Можешь не отвлекаться. Подъезжаем.
Ляля не заметила, как они повернули на длинную боковую аллею, ведущую к дому отдыха. Ворота. Миша затормозил и пошел к охранникам просить, чтобы открыли.
Они въехали на территорию и оставили машину на стоянке. Переглянулись и чуть не побежали по дорожке к коттеджу. Не прошло и пяти минут, как Иринка повисла у отца на шее, потом перекочевала на руки к маме.
— Ирка! Да ты у нас пампушечкой стала! Выросла! — хвалила и не могла нахвалиться Ляля.
Она уже обнимала и целовала Наталью Петровну и Павла Антоновича.
— Ну, рассказывайте, как вы тут жили? — торопливо спрашивала она.
— Результат на лице! — смеялся Павел Антонович. — Румянец и ямочки. Вы-то как съездили? Искупаться не хотите? У нас еще целый день впереди. Успеем и погулять, и пообедать. Или торопитесь?