Войдя в квартиру, Павел Антонович позвал: «Наташа!» — чуть ли не оглушительнее сына. Но ответа сразу не получил, и сын, уже вытащив кресла из лифта, услышал, с какой тревожной нежностью отец повторял: «Наташенька! Где ты, Наташа?!», торопясь по коридору. Саня и не подозревал в своем сдержанном отце такой привязанности, в ней было что-то детское и трогательное. Его кольнуло, что сам он никогда и ни о ком еще так не беспокоился. Разве что об Инне, когда она Олежку носила.
— Здесь я, здесь! С вами-то что случилось, Пашенька? Живы? — Из дверей кухни выскочила такая же взволнованная Наталья Петровна.
Тут-то Саня и подвинул ей любимое кресло. Увидев кресло, она в изумлении всплеснула руками, а Санек-Игрунок любезно пригласил:
— Садитесь! Переживайте с удобством! Мы пока второе втащим.
И втащили, и поставили оба кресла в гостиную, и ничуть они современность не потеснили, напротив, даже украсили — так по крайней мере сказала тетя Наташа, — и к дивану очень подошли, светло-серые в какую-то крапинку. Подошли, это точно, поставили их от дивана неподалеку. А сидеть-то как стало удобно! Смотри телевизор — не хочу.
— И повязать можно, — задумчиво проговорила Наталья Петровна, разглядывая, потом поглаживая свое кресло по спинке. — Подушку только надо положить. И куда моя шаль подевалась? А вечером мы всегда с тобой кефир пили, Паша. — Кресло прикатило и привезло с собой привычный домашний уклад. — А клубки мои неужели на старой квартире остались? Не помнишь, взяла я их или не взяла?
— Я взял, — подал голос Павел Антонович. — Они на верхней полке лежат, вместе с жилеткой моей недовязанной.
— Ой, правда? — обрадовалась Наталья Петровна. — А что же ты мне про жилетку не напомнил?
— Не до жилетки тебе было.
А вот коврик показался для гостиной слишком потертым.
— Мы его в спальню положим, он такой родной, привычный. А сюда другой купим. Очень здесь хорошо ляжет ковер.
Дело пошло на лад, Саня видел это невооруженным глазом и спросил на радостях:
— Пиво пить будем? Тогда я за пивом побежал!
Старики согласно закивали.
— Собирались гулять — значит, погуляем! — отозвался Павел Антонович.
— Тогда, может, крепенького? — подмигнул Саня.
— Крепенькое у нас у самих есть, — сообщил отец и опять почему-то вздохнул. — Коньяк. Самой лучшей марки.
— Ты же коньяка не пьешь! Коньяком меня побалуешь, а тебе я куплю хорошей водочки. Только если тетя Наташа не возражает.
— Я и сама с вами рюмочку выпью, давно ничего не праздновали.
Саня пожалел, что не прихватил с собой огурцов посадских, малосольных, с укропцем. А хрусткие до чего! Ладно. Не в последний раз за стол садятся. Он понял, что его старички, равняясь на витающие в воздухе стандарты не житой никем, таинственной европейской жизни, перенапряглись и в питании, отчего приуныли еще больше, и купил в магазине любительской колбасы, грудинки и пару селедок, чем обычно закусывали и подо что всегда сидели вечерами.
Тетя Наташа потчевала их рассольником с уткой, и водочка под рассольник ох как хорошо пошла!
— А почему бы вам отпуск себе не устроить? — спросил Саня. — Не пожить летом в Посаде?
И опять удивился: такая простая вещь! Как она ему раньше в голову не приходила? Дом-то отцовский как-никак, а отец в нем уже сколько лет не бывал!
— Погоди, сынок, не все сразу. Мы же в Наташином имении лето проводим, на своих шести сотках, — ответил тот. — За столько-то лет обжились, привыкли, сейчас так туда и рвемся, а дела пока не пускают. А вот в гости к тебе в Посад я бы съездил. Наташе показать родные места. Мы с ней толком там и не были. Как смотришь на экскурсию? — обратился он к жене.
— Положительно смотрю, — отозвалась Наталья Петровна. — Мы в этом году что-то дома засиделись, а раньше…
— Завтра я вас на старую квартиру отвезу, заберете все, что вам надо. Доставка уюта на дом по средам и понедельникам. Туалетный столик и зеркало сегодня же упакую. Количество ездок не ограничено. А хотите, можем и в магазин съездить, там себе что-то присмотрите.
— Спасибо, Санечка, я подумаю. Ты, что ли, в Москве ночевать останешься? Так я тебе в гостиной на диване постелю, — заботливо предложила Наталья Петровна.
— Затеряюсь я на вашем диване, — горестно вздохнул Саня. — Велик больно.
— Дивана боишься, а милиции нет?
— Милиции не боюсь, — подтвердил Саня. — Я и выпил-то всего две рюмки, и поеду часа через два, не раньше.
Ему пришла в голову еще одна замечательная мысль, и он хотел осуществить ее завтра утром, как встанет. Здорово получится, честное слово! Гирлянды искусственных цветов, развешанные там и здесь для украшения замечательной новой квартиры, не согрели ему душу. Жестколистное экзотическое растение в кадке тем более. «Словно лопасти латаний на эмалевой стене», — закачались у него в голове строчки Брюсова. Куда ни войдешь, повсюду теперь латании на эмалевых стенах. Вот только Валерий Яковлевич имел в виду кафельную печку-голландку, на нее и ложились вечером лапчатые тени, а сама она дышала теплом… Завтра Саня накупит у бабушек-старушек гераней для тети Наташи — розовых, красных, белых. Сколько он себя помнит, у них всегда герани цвели по окнам. Бывало, за окном темнота, сырость, а на окне живая жизнь пламенеет. Герани — цветы неприхотливые, отдачливые, забот немного, а радости хоть отбавляй. Завтра он этой жизнью и заполнит квартиру, пусть полыхает по подоконникам. Поутру дети с внуками старикам «доброе утро» скажут, потом старики с цветочками поздороваются, так и приживутся. А то уж больно крутой курс на перемены взяли, не по возрасту.
Жизнь снова сияла для Александра Павловича всеми красками, кипучая энергия била ключом. Как известно, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно (или энергично?) погружен».
За столом сидели долго, сначала только ели и пили друг за друга, а потом и разговорились. За разговорами о том о сем дело дошло и до кольца. Саня достал его из бумажника и протянул отцу.
— Ничего тебе не говорит гусь-лебедь?
Тот повертел кольцо в руках, внимательно рассмотрел и отрицательно покачал головой:
— Ничего. А откуда ты его взял?
— В бабушкином сундуке нашел. И хочу выслушать семейное предание о крепостной девушке и барской любви. Правда это или выдумка?
Брови у отца изумленно поползли вверх.
— Первый раз слышу! Это что еще за история?
— Бабушка как-то своей подруге рассказывала. Тете Лере. Помнишь такую? Строгая, чинная старушка с пучком. А я рядом вертелся, уловил что-то краем уха, а расспросить потом не удосужился.
— Помню тетю Леру. Одинокая, с трудной судьбой женщина. Она же у нас до самой смерти прожила, матушка ее приютила. В чем, правда, трудности состояли, не знаю. Нам не говорили, мы не спрашивали. У нас со взрослыми словно бы молчаливый уговор существовал: не в свое дело не мешаться. Так про кого же матушка рассказывала? Про свою мать или, может, про бабушку?
— Думаю, про свою бабушку, про твою прабабушку, а про мою и вовсе пра-пра.
— А ты знаешь, что матушка у меня была большой выдумщицей? Могла и для интереса такую историю выдумать.
— Но ты же видишь, кольцо с гербом! Я его в сундуке нашел. Откуда-то же оно взялось!
— Не знаю откуда. Понятия не имею. Для нас, знаешь, прошлого вообще не было, мы в будущее смотрели. Прошлое для нас — война, которую отцы прошли. О войне они нам иногда рассказывали. А о другом прошлом речь не велась.
Александр Павлович задумчиво покачал головой: да, отец прав, так оно и было. Он и сам никогда семейным прошлым не интересовался, даже в голову не приходило. Его сверстники тоже вперед смотрели. А почему, спрашивается? Старшее поколение тем часом ушло, теперь и расспросить некого…
— Почему мы ничем не интересовались? Понять не могу, — недоуменно проговорил он.
— Понять-то можно, — заговорила Наталья Петровна. — Боялись люди назад оглядываться. У каждого за спиной опасная родня: у одних раскулаченные, у других священники, у третьих дворяне. Я сама помню, как моя бабушка в старости, когда уже не совсем в себе была, все просила старые фотографии уничтожить, боялась, что ее братьев-кораблестроителей в форменных тужурках за офицеров примут и маму отправят куда подальше.
Все пригорюнились, больная тема.
— По деду твоему мы коренные, посадские, — заговорил, помолчав, Павел Антонович, — мастера-игрушечники. Вот об этом отец мне всегда говорил, ремеслом своим гордился. Потому и ты, сынок, игрунком вышел.
Саня невольно от удовольствия рассмеялся: складно получилось! Жизнь, что ни говори, штука удивительная и с большим чувством юмора! Не канцелярскую строку ведет, а с завитушками. Не права Катенька, когда все по ранжиру и логике стремится выстроить. А он и не знал, что из рода игрушечников. Значит, точно конек, да еще вдобавок с круто изогнутой шеей и расписным бочком!
— А мне дед только про войну рассказывал, — вспомнил он, — да и то изредка, когда я особенно приставал. Видно, и война так далась, что вспоминать было не радостно.
— Радости от будущего ждали, — подхватил отец.
— И дождались! — заключил сын.
Все не слишком весело, но улыбнулись, потому что пожаловаться было не на что, но получили совсем не то. Однако, вспоминая дедов-прадедов, сравнивая прошлое с настоящим, унывать было стыдно.
— Потому и живы, что корни у нас крепкие, — сказал Павел Антонович. — Вот давайте за корни и выпьем.
Чокнулись за дедов-прадедов охотно, а когда выпили, Саня пообещал:
— Может, выясню что-нибудь про бабушкину родню, интересно все-таки, как наши корни ветвятся.
— Выясняй, конечно, — закивал отец, — тебе и поближе есть что выяснить.
Сказал и осекся: не хотел вмешиваться в отношения сына с матерью, своей первой женой, хоть от души желал примирения.
Саня понял, что хотел сказать отец, и ушел от болезненной темы: одно дело — грехи прабабок, их легко прощать, другое — материнский грех, который тебя вживую касается.