ив ВПЧ вызвала целую политическую бурю: родители протестовали, заявляя, что правительство не должно облегчать подросткам ранние половые контакты, а вот вакцинация против гепатита В никого не взволновала. Кахан предполагает, что дело в том, как были представлены публике эти две вакцины. В случае гепатита В – как рядовой вопрос общественного здравоохранения вроде прививки от коклюша или желтой лихорадки. Но производители вакцины против ВПЧ настаивали, чтобы правительство сделало вакцинацию обязательной, причем непременно начав с девочек-подростков, что придало идее сексуальный оттенок и обеспокоило пуритански настроенных родителей.
Чтобы сделать общественную дискуссию более рациональной, любые вопросы должны быть максимально деполитизированы. Эксперименты показали, что, когда люди слышат о новом предложении, например о реформе социального обеспечения, они воспринимают его благосклонно, если идея исходит от их собственной партии, но отвергают, если это предложение противоборствующей стороны, и при этом уверены, что их реакция основана на объективных достоинствах реформы[1146]. Следовательно, нам нужно тщательнее выбирать лица подобных кампаний. Несколько активистов-экологов жаловались, что, написав сценарий и снявшись в документальном фильме «Неудобная правда», Альберт Гор принес движению за охрану окружающей среды больше вреда, чем пользы, поскольку как бывший демократический вице-президент и кандидат в президенты наложил на идею глобального потепления печать левизны. (Сегодня в это трудно поверить, но заботу об экологии некогда разоблачали как любимый конек правых – мол, аристократы переживают за свои охотничьи угодья и приятные виды из окон загородной недвижимости, их не волнуют серьезные проблемы вроде расизма, бедности и Вьетнамской войны.) Привлечь к обсуждению этой темы видных консерваторов и либертарианцев, изменивших мнение благодаря убедительности доказательств и готовых поделиться своей обеспокоенностью, было бы полезней, чем просить все новых ученых говорить помедленнее и погромче[1147].
Кроме того, описание реального положения вещей необходимо тщательно отделять от перечисления мер, нагруженных политическим символизмом. Кахан обнаружил, что люди менее резко расходятся во мнениях о существовании антропогенных климатических изменений, когда им напоминают, что последствия таких изменений можно ослабить геоинженерными методами, чем когда им сообщают, что необходим строгий контроль за выбросами[1148]. (Это, конечно, не значит, что геоинженерию стоит преподносить как единственное спасительное средство.) Деполитизация проблемы помогает перейти к реальным действиям. Кахан помог группе флоридских бизнесменов, политиков и деятелей местного самоуправления, многие из которых были республиканцами, утвердить план адаптации к повышению уровня Мирового океана, которое угрожает прибрежным дорогам и системе водоснабжения. План включал меры по снижению выбросов углекислого газа, что в других обстоятельствах было бы политически невозможно. Но, так как весь документ был сфокусирован на проблеме, существование которой признавали все, а спорный политический контекст был выведен за его рамки, люди действовали разумно[1149].
СМИ, в свою очередь, могли бы присмотреться к той роли, которую они сыграли в превращении политики в вид спорта, а публичным интеллектуалам и политическим обозревателям стоит с огромной осмотрительностью принимать решения о своем участии в таких соревнованиях. Доживем ли мы до того дня, когда популярные колумнисты и телекомментаторы перестанут демонстрировать свою политическую ангажированность и начнут формулировать аргументированное мнение по конкретным вопросам; дня, когда слова «Вы просто повторяете левую (или правую) позицию» начнут восприниматься как убийственно неприемлемый полемический довод; дня, когда люди (особенно ученые) станут реагировать на вопросы типа «Снижают ли преступность меры по ограничению права на владение оружием?» или «Повышает ли безработицу существование минимального размера оплаты труда?» фразой «Подождите, мне нужно взглянуть на свежий метаанализ», а не готовыми формулами, зависящими от их политической ориентации; дня, когда левые и правые авторы прекратят вести дебаты в «чикагском стиле» («Они достают ножи, вы – пистолеты. Они отправляют одного из ваших людей в больницу, вы отправляете одного из них в морг») и возьмут на вооружение тактику «постепенных обоюдных инициатив по разрядке напряженности» (сделать маленький шаг навстречу, пригласив противника ответить тем же)?[1150]
До этого счастливого дня нам еще далеко. Целительное влияние рациональности, которая выявляет изъяны в рассуждении и исправляет их с помощью образования и критики, – дело небыстрое. Чтобы наблюдения Фрэнсиса Бэкона о том, что нельзя делать далеко идущих выводов из единичных фактов и путать корреляцию с причинностью, стали второй натурой для любого человека с научным образованием, потребовались века. Почти пятьдесят лет понадобилось открытым Тверски и Канеманом когнитивным искажениям, в том числе эвристике доступности, чтобы о них узнала широкая публика. Мысль, что самой коварной из современных форм иррациональности является политический трайбализм, все еще свежа и малоизвестна. Более того, искушенные мудрецы могут быть подвержены этому недугу в той же мере, что и все остальные. Однако можно надеяться, что с ускорением темпов всего и вся средства от него не заставят себя ждать так долго.
Сколько бы времени нам ни потребовалось, мы не должны допустить, чтобы существование когнитивных и эмоциональных искажений или засилье иррациональности на политической арене оттолкнули нас от выработанного эпохой Просвещения идеала неустанного стремления к разуму и истине. Если мы с вами способны выявлять механизмы иррациональности в мышлении человека, значит, нам известно и что есть рациональность. А так как мы с вами не особенно отличаемся от всех остальных, то и они тоже должны быть хотя бы отчасти способны к рациональному рассуждению. В самой природе разума заложена способность мыслящего в любой момент сделать шаг назад, осмыслить изъяны своего мышления и найти разумный способ их обойти.
Глава 22Наука
Если бы нас попросили назвать самое славные свершения рода человеческого – допустим, если бы мы участвовали в межгалактическом конкурсе хвастунов или держали ответ перед Всевышним, – что бы мы сказали?
Мы могли бы похвалиться историческими триумфами в сфере прав человека, например отменой рабства и разгромом фашизма. Но какими бы вдохновляющими ни были эти победы, это, по сути, преодоление препятствий, возведенных нашими же руками. Хвастаться ими так же странно, как, составляя резюме, вписать в графу «достижения» избавление от героиновой зависимости[1151].
Без сомнения, мы упомянули бы шедевры искусства, музыки и литературы. Но можно ли рассчитывать, что разумное существо с мозгом и жизненным опытом, совершенно непохожими на наши, сможет по достоинству оценить произведения Эсхила, Эль Греко или Билли Холидей? Возможно, существуют некие универсальные понятия о красоте и смысле, выходящие за рамки конкретной культуры и способные отозваться в любом разумном существе – мне хотелось бы так думать, – но этот вопрос почти неразрешим.
Однако есть область, завоеваниями которой мы без зазрения совести можем похваляться перед любым судом разума, и имя ей наука. Сложно представить разумное существо, которое не испытывало бы любопытства к миру, в котором оно обитает, а наш вид это любопытство в значительной мере удовлетворил. Мы немало понимаем в истории нашей Вселенной и в силах, которые ею движут, в том, из чего сделаны мы сами, в происхождении и механике жизни, включая жизнь психическую.
Хотя невежество наше необъятно (и всегда таким останется), объем доступных нам знаний поразителен и прирастает день ото дня. Физик Шон Кэрролл в своей книге «Вселенная» (The Big Picture) доказывает, что законы физики, определяющие наше повседневное существование (то есть за исключением крайних величин энергии и гравитации типа черных дыр, темной материи и Большого взрыва), известны нам полностью. Трудно не согласиться, что это «один из величайших триумфов в интеллектуальной истории человечества»[1152]. Учеными описано более полутора миллионов видов живых существ, обитающих на планете, и ничто не мешает нам до конца этого столетия изучить оставшиеся семь миллионов[1153]. Более того, наше понимание мира выражается не в простом перечислении частиц, сил и биологических видов, но в глубоких, изящных принципах: мы знаем, например, что гравитация представляет собой меру искривленности пространства-времени, а основа жизни – копирующая себя молекула, которая несет информацию и управляет метаболизмом.
Научные открытия продолжают поражать, восхищать и отвечать на вопросы, на которые раньше просто не существовало ответов. Когда Уотсон и Крик открыли структуру ДНК, они и мечтать не могли, что когда-нибудь будет секвенирован геном жившего 38 000 лет назад неандертальца, где будет обнаружен ген, связанный с речью и языком, или что анализ ДНК Опры Уинфри покажет, что ее предки принадлежали к племени кпелле, живущему в джунглях Либерии.
Наука бросает новый свет на судьбу человечества. Великие мыслители античности, эпохи рационализма и Просвещения родились слишком рано, чтобы воспользоваться глубоко влияющими на мораль и смысл идеями вроде энтропии, эволюции, информации, теории игр и искусственного интеллекта (хотя порой и размышляли над их прообразами и приблизительными аналогами). Эти новые концепции помогают нам глубже понять проблемы, впервые поставленные деятелями прошлого; ученые наших дней изучают их с помощью методов вроде трехмерной визуализации активности мозга или анализа больших данных с целью отследить ход распространения идей в обществе.