Я говорю о скромном вкладе науки в эти движения не для того, чтобы оправдать тех или иных ученых (многие из которых и правда к ним принадлежали), но потому, что каждое из них стоит понимать глубже, учитывая их контекст и не сводя память о них к использованию в качестве антинаучной пропаганды. Разного рода неверные трактовки учения Дарвина способствовали росту этих движений, но зародились они благодаря религиозным, художественным, интеллектуальным и политическим тенденциям своей эпохи: романтизму, культурному пессимизму, пониманию прогресса как диалектической борьбы или мистического предначертания и авторитарному высокому модернизму. Если мы считаем подобные идеи не просто вышедшими из моды, но и ошибочными, мы обязаны этим более совершенным научным и историческим подходам нашего времени.
Споры по поводу природы науки не ушли в прошлое с окончанием «научных войн» 1980-х и 1990-х, но продолжают определять ее место в американских университетах. Когда в 2007 году Гарвард пересматривал общие требования к образовательному процессу, предварительный доклад комитета разработчиков подавал изучение науки безо всякого упоминания о ее роли в системе человеческих знаний:
Наука и технологии непосредственно влияют на наших студентов множеством способов, как положительно, так и отрицательно. Им мы обязаны спасительными лекарствами, интернетом, более эффективными способами хранения энергии и цифровыми развлечениями; но они же дали нам ядерные боеголовки, биологические оружие, методы электронной слежки и экологические катастрофы.
В принципе, это правда, но точно так же можно сказать, что архитектура создала не только музеи, но и газовые камеры, а классическая музыка не только стимулирует экономическую активность, но и вдохновляла нацистов и так далее. Однако на другие дисциплины это странное сопоставление полезного и гнусного авторы не распространили, умолчав при этом, что у человечества есть убедительные причины предпочитать знания и технологии невежеству и суевериям.
Недавно на некой конференции одна моя коллега подвела итог своим размышлениям о неоднозначном наследии науки: вакцина от оспы с одной стороны, исследование сифилиса в городке Таскиги – с другой. Эта история – еще один обязательный пункт типичного рассказа о злодеяниях науки: с 1932 года на протяжении четырех десятилетий специалисты в области общественного здоровья следили за развитием нелеченого латентного сифилиса на выборке из бедных афроамериканцев. По нынешним стандартам, исследование было абсолютно неэтичным, хотя его неэтичность порой преувеличивают, чтобы сделать обвинения поубедительней. Исследователи, многие из которых сами были афроамериканцами или активистами, обеспокоенными здоровьем и благополучием афроамериканцев, не заражали участников, как считают многие (ошибка, которая привела к появлению популярной теории заговора, будто СПИД был изобретен в лабораториях правительства США с целью контроля за численностью чернокожего населения). Но, учитывая обстоятельства того времени, исследование можно оправдать даже по стандартам наших дней: тогдашние средства от сифилиса (в основном соединения мышьяка) были токсичными и неэффективными, когда же появились антибиотики, их безопасность и эффективность в лечении сифилиса была неизвестна, зато было известно, что латентный сифилис часто разрешается самостоятельно, без лечения[1193]. Но что важней всего, приведенное моей коллегой сравнение пользы и вреда нелепо в нравственном отношении и демонстрирует разве что способность «второй культуры» лишать своих сторонников чувства меры. Оно подразумевает, что исследование в Таскиги – стандартная и неизбежная научная практика, а не вызвавшее всеобщее осуждение нарушение, и уравнивает единичный отказ уберечь от ущерба здоровью несколько десятков человек с предотвращением сотен миллионов смертей каждые сто лет отныне и навсегда.
Но стоит ли всерьез опасаться демонизации науки в учебных программах гуманитарных факультетов? Да, и по ряду причин. Хотя многие талантливые студенты с первого дня первого курса настроены изучать медицину или инженерные специальности, другие еще не определились, чему они хотят посвятить жизнь, и полагаются на мнение преподавателей. Что случится с теми, кого учат, что наука – это просто еще один нарратив, подобный религии или мифологии, что она мечется от революции к революции безо всякого прогресса и что она рационализирует расизм, сексизм и геноцид? Я видел результат – многие из них решают: «Раз так, я лучше буду зарабатывать деньги!» Четыре года спустя их интеллектуальные ресурсы оказываются задействованы в поиске алгоритмов, позволяющих инвестиционным фондам на несколько миллисекунд быстрее обрабатывать финансовую информацию, а не новых методов лечения болезни Альцгеймера или технологий улавливания и хранения двуокиси углерода.
Стигматизация науки, кроме всего прочего, ставит под удар развитие самой науки. Сегодня любой, желающий использовать в своих исследованиях людей, скажем анкетировать их по поводу политических взглядов или задавать им вопросы о неправильных глаголах, вынужден доказывать комитету по научной этике, что не является Йозефом Менгеле. Хотя испытуемые, безусловно, должны быть защищены от эксплуатации и вреда, подобная университетская бюрократия оказалась раздута куда больше необходимого. Критики указывают, что она превратилась в угрозу свободе слова, в оружие фанатиков, стремящихся заткнуть рот неугодным; она безостановочно создает запреты, которые препятствуют исследованиям, но не защищает пациентов и испытуемых, а иногда и вредит им[1194]. Джонатан Мосс, врач-исследователь, разработавший новый класс лекарств, сказал в своем обращении при назначении на должность главы комитета по научной этике Чикагского университета: «Вспомним о трех чудесах современной медицины: о рентгеновских лучах, катетеризации сердца и общей анестезии; могу поспорить: ничего из этого не существовало бы, если бы мы попытались утвердить эти исследования в 2005 году»[1195]. (То же самое можно сказать об инсулине, средствах от ожогов и других спасительных изобретениях.) Науки об обществе сталкиваются с такими же трудностями. Любой, кто беседует с человеком с намерением собрать информацию, обязан сначала получить разрешение от таких комитетов, что наверняка является нарушением Первой поправки к Конституции США. Антропологам запрещено общаться с неграмотными крестьянами, которые не могут подписать бланк согласия, и интервьюировать потенциальных террористов-смертников из сомнительных опасений, что те могут выболтать информацию, которая подвергнет их риску[1196].
Препятствование исследованиям – не просто следствие бесконтрольного разрастания бюрократических полномочий. Многие специалисты в области так называемой биоэтики даже обосновывают такой подход. Эти теоретики выдумывают причины, почему информированным и выразившим свое согласие взрослым нужно запретить получать экспериментальное лечение, которое поможет и им, и другим людям, никому не причинив вреда. Они оперируют туманными понятиями вроде «достоинства», «святости» и «социальной справедливости». Они пытаются посеять панику по поводу биомедицинских исследований, приводя в качестве доводов притянутые за уши аналогии с ядерным оружием и зверствами нацистов, фантастические антиутопии в духе «Дивного нового мира» и «Гаттаки», а также нелепые сценарии вроде армии клонов Гитлера, продажи глазных яблок через сайт ebay.com или складов зомби, которых используют, чтобы обеспечить людей сменными органами. Философ Джулиан Савулеску продемонстрировал всю порочность лежащей в основе таких аргументов логики и объяснил, почему «биоэтический обструкционизм» сам может быть неэтичным: «Задержать на один год разработку лекарства, которое помогает от смертельного заболевания, убивающего за год 100 000 человек, – значит нести ответственность за смерть этих 100 000 человек, даже если вы их в глаза не видели»[1197].
В конечном итоге, прививая уважение к науке, мы добьемся самого важного результата: каждый в большей мере овладеет научным мышлением. В предыдущей главе мы узнали, как уязвимы люди перед лицом когнитивных искажений и логических ошибок. Хотя в случае политизированных тем, поставленных на службу идентичности, научная грамотность сама по себе не спасает от пороков мышления, эти темы не сразу такими становятся, и всем будет лучше, если мы сможем рассматривать их под научным углом. Движения, способствующие широкому использованию научных знаний, такие как журналистика данных, байесовский прогноз, доказательная медицина, доказательное государственное управление, мониторинг насильственных преступлений в режиме реального времени и эффективный альтруизм, могут значительно улучшить жизнь людей. Но осознание их ценности проникает в умы медленно[1198].
Я спросил своего доктора, эффективны ли пищевые добавки, которые он порекомендовал мне от боли в коленях. Тот ответил: «Кое-кому из моих пациентов они помогли». Коллега, работающий в бизнес-школе, поделился наблюдением о корпоративном мире: «Я видел множество умных людей, не умеющих обдумывать проблемы логически, путающих причинность с корреляцией и считающих единичный случай доказательством». Другой коллега, занимающийся количественным анализом в сфере войны, мира и безопасности, описывает ООН как «зону, свободную от доказательств»:
Руководство ООН мало чем отличается от антинаучно настроенных гуманитарных факультетов. Большинство высокопоставленных чиновников – либо их выпускники, либо юристы. Те немногие части Секретариата, где укоренилось хоть какое-то представление о культуре исследований, не пользуются ни авторитетом, ни влиянием. Считаные официальные лица ООН понимают такие элементарные уточняющие оговорки, как «в среднем» и «при прочих равных». Поэтому, когда мы обсуждаем вероятность возникновения конфликта, можно не сомневаться, что какой-нибудь сэр Арчибальд Прендергаст-третий или другое светило вроде него презрительно бросит: «А в Буркина-Фасо все по-другому».