Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса — страница 112 из 142

В некоторых областях такой консилиенс – свершившийся факт. Археология из раздела искусствознания превратилась в высокотехнологичную науку. Философия познания сливается с математической логикой, информатикой, когнитивистикой и нейробиологией. Лингвистика совмещает филологическое изучение истории слов и грамматических конструкций с лабораторными исследованиями речи, математическим моделированием грамматики и компьютерным анализом крупных корпусов устных и письменных текстов.

Политическая теория тоже естественным образом близка наукам о разуме. «Разве сама необходимость в правлении красит человеческую природу?»[1207] – спрашивал один из отцов-основателей США Джеймс Мэдисон. Современные социологи, политологи и когнитивисты снова заинтересовались связью политики с природой человека, которую живо обсуждали во времена Мэдисона, но о которой подзабыли в период, когда человек считался «чистым листом» и «рациональным агентом». Сегодня мы знаем, что люди – агенты моральные: ими руководят интуитивные представления о власти, групповых интересах и незапятнанности, они преданы священным ценностям, выражающим их идентичность, ими движут конфликтующие мотивы мести и примирения. Мы начинаем понимать, почему эти импульсы возникли, как они реализованы в мозге, в какой степени различаются в разных людях, культурах и субкультурах, какие условия их запускают и останавливают[1208].

Похожие возможности просматриваются и в других гуманитарных сферах. Изобразительное искусство может обернуть себе на пользу бурное развитие науки о восприятии цвета, формы, текстуры и освещения, а также эволюционной эстетики, объясняющей, почему нам нравятся те или иные лица, ландшафты и геометрические фигуры[1209]. Музыкантам есть что обсудить с учеными, исследующими восприятие речи, структуру языка и то, как мозг анализирует мир звуков[1210].

Что же касается литературоведения, с чего бы начать?[1211] Поэт Джон Драйден писал, что художественное произведение – это «честный и яркий образ природы человека, изображающий его страсти и забавные черты, повороты судьбы, которым он подвержен, к удовольствию и пользе человечества». Когнитивные психологи способны пролить свет на то, каким образом читатели соотносят свое сознание с сознанием автора или героев книги. Поведенческая генетика уточняет традиционные представления о родительском влиянии, увязав их с пониманием роли генов, сверстников и случайностей. Это поможет нам глубже понимать биографии и мемуары – и здесь, кроме того, можно многому поучиться у когнитивной психологии памяти и той области социальной психологии, что изучает способы самовыражения человека. Эволюционные психологи помогут отличить общие для всех людей одержимости от тех, что характерны лишь для определенных культур, и опишут варианты столкновения и совпадения интересов родственников, партнеров, друзей и врагов, влияющие на то, как развивается сюжет. Все эти идеи в совокупности смогут добавить глубины замечанию Драйдена о художественной литературе и природе человека.

Хотя многим задачам гуманитарного исследования лучше всего отвечают традиционные методы литературно-художественной критики, на ряд практических вопросов лучше отвечать с помощью анализа данных. Приложение методов науки к изучению книг, периодических изданий, писем и партитур привело к появлению новой области знания – «цифровых гуманитарных дисциплин»[1212]. Ее возможности ограничены лишь воображением и предвещают новые теории и открытия, которые расскажут нам о зарождении и распространении идей, о хитросплетениях интеллектуальных и художественных влияний, о контурах исторической памяти, о нарастании и спаде литературной популярности различных тем, об универсальности и культурной специфичности архетипов и сюжетов, о механизмах неофициальной цензуры и табу.

Перспектива объединения системы знаний может стать реальностью, только если потоки знания текут во всех направлениях. Зачастую гуманитарии, возмущенные попытками ученых объяснять искусство, правы в том, что эти объяснения неглубоки и тривиальны по их стандартам. Тем больше причин подключиться к общей работе, объединив свои знания о произведениях искусства и жанрах с научным пониманием свойственных человеку эмоциональных и эстетических реакций. Что еще лучше, в этом случае университеты смогли бы начать выпускать гуманитариев нового поколения, свободно владеющих языками обеих культур.

Хотя сами гуманитарии, как правило, открыты влияниям науки, стражи «второй культуры» заявляют, что они не должны проявлять такого любопытства. В пренебрежительной рецензии на книгу литературоведа Джонатана Готшелла об эволюции инстинкта повествования, опубликованной в журнале The New Yorker, Адам Гопник писал: «Что касается историй, интересно знать… не о том, что делает любовь к ним “универсальной”, но что отличает хорошие от скучных… Здесь, как и в случае с женской модой, в едва уловимых “поверхностных” различиях на самом деле и заключается вся суть вопроса»[1213]. Но неужели вся суть понимания литературы заключается лишь в тонкостях вкуса? Пытливый разум может заинтересовать и вопрос, почему мыслители разных культур и эпох похожим образом обходятся с неподвластными времени парадоксами человеческого существования.

Леон Уисельтир тоже выпускал строжайшие инструкции по поводу того, чего не должны делать гуманитарные дисциплины, например развиваться. «Философские проблемы не решаются; ошибки не исправляются и не отбрасываются», – писал он[1214]. На самом деле почти все нынешние моральные философы согласятся, что старые ошибочные аргументы, защищавшие рабство как естественное установление, успешно исправлены и давно отброшены. Эпистемологи могли бы добавить, что уж их-то отрасль значительно продвинулась со времен Декарта, который утверждал, что ощущения человека истинны, потому что Господь не стал бы нас обманывать. Далее Уисельтир постулирует, что существует «бесспорная разница между изучением мира природы и изучением мира человека» и что любая попытка «нарушить эту границу между царствами» лишь сделает гуманитарное знание «служанкой наук», потому что «научное объяснение выявит глубинную тождественность» и «объединит все царства в одно, их собственное». К чему ведет вся эта паранойя с территориальным рефлексом? В объемном эссе, опубликованном в The New York Times Book Review, Уисельтир призвал к восприятию мира одновременно до-дарвиновскому («уникальность человека несводима к любому аспекту нашей животной природы») и до-коперниковскому («человечество – центр Вселенной»)[1215].

Будем надеяться, что деятели искусства и гуманитарии не последуют за своими самозваными защитниками по пути к этой пропасти. Попытки примирить человечество с условиями его существования не стоит консервировать на уровне прошлого или позапрошлого века, не говоря уже о Средневековье. Безусловно, наши представления о политике, культуре и морали только выиграют, если будут опираться на современное понимание Вселенной и человека как вида.

В 1782 году другой отец-основатель, Томас Пейн, вознес хвалу свободным от предрассудков добродетелям науки:

Наука – благодетельная покровительница всех стран, не приверженная какой-либо одной из них, – любезно открыла храм, где могут встречаться все. Ее влияние на разум, подобное влиянию солнца на подмерзшую землю, долго подготавливало его для высшего окультуривания и дальнейшего улучшения. Философ одной страны не видит врага в философе другой: он занимает свое место в храме науки и не спрашивает, кто сидит рядом с ним[1216].

Эти слова о земной географии можно распространить и на географию знаний. В этом, как и во многом другом, дух науки – это дух Просвещения.

Глава 23Гуманизм

Чтобы добиться прогресса, одной лишь науки недостаточно. «Все, что не противоречит законам природы, достижимо при наличии соответствующих знаний» – но в этом-то и проблема. «Всё» значит буквально всё: вакцины и биологическое оружие, видео по запросу и Большой Брат на телеэкране. Не одна только наука обусловила такой ход событий, при котором вакцины помогли нам избавиться от болезней, а на биологическое оружие наложен запрет. Вот почему перед эпиграфом, взятым из книги Дэвида Дойча, я поставил слова Спинозы: «Всякий, следующий добродетели, желает и другим людям того же блага, к которому сам стремится». Суть прогресса – применять знания для того, чтобы человечество процветало так, как хочет процветать каждый из нас.

Стремление приумножить доступные людям блага – жизнь, здоровье, счастье, свободу, знание, любовь, богатство опыта – можно назвать гуманизмом. (Несмотря на этимологию этого термина, гуманизм не исключает и заботы о благополучии животных, но эта книга посвящена процветанию людей.) Именно гуманизм определяет, к каким целям мы должны стремиться с помощью наших знаний. Он обеспечивает долженствование, дополняющее наличие. Он отделяет истинный прогресс от простого освоения.

Но гуманизм – это еще и растущее движение, которое предлагает лишенную отсылок к сверхъестественному основу для смысла и этики: благо без Бога[1217]. Его цели перечислены в трех манифестах, первый из которых появился в 1933 году. Третий гуманистический манифест, обнародованный в 2003 году, гласит:

Познание мира достигается путем наблюдения, эксперимента и рационального анализа. Гуманисты считают, что наука является наилучшим способом такого познания, так же как и решения встающих перед человеком проблем и развития полезных технологий. Мы также признаём ценность новых направлений мысли, искусства и внутреннего опыта, каждое из которых подлежит критическому анализу разума.