[1226]. То, что мы называем мудростью, по большей части представляет собой умение находить баланс между собственными конфликтующими желаниями, а то, что мы называем моралью и политикой, – в значительной мере умение находить баланс между конфликтующими желаниями разных людей.
Как я упоминал в главе 2 (развивая наблюдение Джона Туби), закон энтропии обрекает нас на еще одну постоянную угрозу. Множество факторов должны складываться нужным образом, чтобы человеческое тело (и, соответственно, разум) могло функционировать, но стоит хоть чему-то пойти не так – кровотечение, прекращение поступления воздуха, выход из строя одного из микроскопических клеточных механизмов – и все закончится навсегда. Акт агрессии со стороны одного субъекта может положить конец существованию другого. Мы все катастрофически уязвимы перед лицом насилия, но в то же время можем наслаждаться фантастическими благами, если согласимся от него отказаться. Дилемма пацифиста – как члены общества могут преодолеть искушение эксплуатировать других в обмен на гарантированное отсутствие эксплуатации самих себя – нависает над человечеством подобно дамоклову мечу, заставляя гуманистическую этику непрестанно искать пути к достижению мира и безопасности[1227]. Исторический спад насилия показывает, что эта проблема разрешима.
Насилие опасно для всякого телесного существа, и поэтому даже бездушный эгоистичный социопат-мегаломаньяк не может вечно оставаться в стороне от морального дискурса (и его требований беспристрастности и ненасилия). Если он откажется играть по правилам морали, в глазах всех остальных он станет лишенной разума угрозой вроде микробов, пожара или бешеной росомахи – чем-то, что необходимо нейтрализовать грубой силой, без всяких сомнений и вопросов. (Как это формулировал Гоббс, «соглашение с животными невозможно»). Конечно, если он считает себя вечно неуязвимым, он может рискнуть, но на его пути встанет закон энтропии. Какое-то время он может угнетать всех вокруг, но однажды общие усилия жертв перевесят. Нельзя быть вечно неуязвимым, и это заставляет бездушных социопатов возвращаться за круглый стол морали. Как подчеркивает психолог Питер ДеШиоли, сталкиваясь с врагом один на один, стоит иметь с собой топор, но, если ты встречаешься с ним при свидетелях, доводы будут более эффективным оружием[1228]. А того, кто приводит доводы, всегда можно победить другим, более убедительным доводом. В конечном итоге к моральной вселенной относится любой, кто способен думать.
Эволюция помогает объяснить и другое основание светской морали: нашу способность к сопереживанию (или, как ее по-разному называли писатели Просвещения, милосердие, сострадание, воображение или жалость). Даже если рациональный агент понимает, что нравственное поведение на длительном отрезке времени отвечает общим интересам, трудно представить, что он пожертвует своими интересами ради блага других, если только что-то его к этому не подталкивает. И это не обязательно ангел с правого плеча: эволюционная психология объясняет, как такой стимул вырастает из эмоций, которые делают нас социальными животными[1229]. Сопереживание среди родственников возникает благодаря частично совпадающему генотипу, пускающему их нити параллельно в великой ткани жизни. Сопереживание между всеми прочими возникает из-за беспристрастности природы: каждый из нас может оказаться в затруднительной ситуации, где крохотная милость со стороны другого может значительно улучшить нашу жизнь, так что, если мы все станем приходить друг другу на помощь, выиграют все (при условии, что никто не решит только брать, ничего не предлагая взамен). Естественный отбор, таким образом, отдает предпочтение наличию нравственных чувств: сопереживания, доверия, благодарности, вины, стыда, умения прощать и праведного гнева. Когда сопереживание уже встроено в нашу психологию, его круг можно расширять с помощью разума и опыта, пока он не будет включать всех мыслящих существ[1230].
Еще одна философская претензия к гуманизму состоит в том, что это «просто утилитаризм»: мол, мораль, краеугольный камень которой – наибольшее процветание человека, ничем не отличается от морали, ищущей максимального счастья для максимального числа людей[1231]. (Философы часто говорят о счастье как об утилитарной «полезности».) Любой студент, прослушавший вводный курс моральной философии, без запинки перечислит изъяны утилитаристского подхода[1232]. Должны ли мы ублажать монстра полезности, который получает больше удовольствия, поедая людей, чем его жертвы получают от жизни? Должны ли мы подвергнуть эвтаназии парочку добровольцев, чтобы, изъяв их органы, спасти жизни десятка других людей? Если горожане, разъяренные нераскрытым убийством, угрожают кровавым бунтом, должен ли шериф успокоить их, отправив на виселицу безобидного пьянчугу? Если некий наркотик способен погрузить нас в мир сладких снов, стоит ли нам его принимать? Должны ли мы организовать сеть гигантских питомников, которые при небольших затратах сделают счастливыми миллиарды кроликов? Такие мысленные эксперименты – убедительные доводы в пользу деонтологической этики, составленной из прав, обязанностей и принципов, которые расценивают определенные действия как нравственные или безнравственные в силу самой их природы. В некоторых версиях деонтологической морали эти принципы определены Богом.
Гуманизм действительно близок утилитарному подходу или как минимум консеквенциалистскому, то есть такому, когда моральная оценка поступков и мер дается по их последствиям. Последствия не обязательно должны сводиться к счастью в узком смысле улыбки на лице; это может быть более широко понятое процветание, в том числе рождение детей, самовыражение, образование, богатый опыт и создание произведений непреходящей ценности (глава 18). Консеквенциалистский оттенок гуманизма на самом деле говорит в его пользу – и я объясню почему.
Во-первых, те слушатели курса моральной философии, которые не проспали вторую неделю занятий, знакомы и с проблемами деонтологической этики. Если ложь по природе своей дурна, должны ли мы говорить правду, когда гестапо требует выдать убежище Анны Франк? Аморальна ли мастурбация (как утверждал классический деонтолог Кант), потому что человек использует сам себя, чтобы удовлетворить животную похоть, а к человеку всегда нужно относиться как к цели, а не как к средству? Предположим, террорист заложил ядерную бомбу, которая может уничтожить миллионы жизней; морально ли пытать его, чтобы узнать ее местоположение? И вообще, кому, в отсутствие громоподобного гласа с небес, мы доверим право формулировать принципы и объявлять те или иные действия заведомо аморальными, особенно если они не причиняют никому вреда? В разные времена моралисты прибегали к деонтологическому подходу, настаивая, что вакцинация, анестезия, переливание крови, страхование жизни, межрасовые браки и гомосексуальность – зло по самой своей природе.
Многие моральные философы полагают, что само противопоставление двух этик проведено во вводном курсе чересчур резко[1233]. Деонтологические принципы – зачастую неплохой способ обеспечить большее счастье для большего числа людей. Ни один смертный не способен просчитать все последствия своих поступков в бесконечном будущем; к тому же люди, как бы эгоистично они ни поступали, всегда справляются с задачей обосновать, что действовали исключительно в интересах других. Из этого следует, что провести четкие границы, которые никто не должен преступать, – один из наилучших способов повысить уровень всеобщего счастья. Мы не позволяем государствам обманывать или убивать своих граждан, поскольку живые политики, в отличие от непогрешимых милосердных полубогов из мысленных экспериментов, вполне способны своенравно и тиранически злоупотреблять доставшейся им властью. И это только одна из множества причин, почему государство, приговаривающее невинного человека к смертной казни или подвергающее кого-нибудь эвтаназии ради органов, не способствует максимальному счастью максимального числа людей. Или возьмем, к примеру, принцип равноправия. Действительно ли законы, дискриминирующие женщин и меньшинства, несправедливы по своей природе? Или же они отвратительны, потому что наносят вред жертвам дискриминации? Наверное, ответ на такие вопросы не стоит даже искать. И наоборот – любой деонтологический принцип, последствия которого вредны (как, например, принятый среди свидетелей Иеговы принцип «воздержания от крови», запрещающий ее переливание), стоит немедленно отбросить. Права человека обеспечивают процветание человечества. Вот почему на практике гуманизм и права человека неотделимы друг от друга.
Гуманизму не стоит стесняться своего пересечения с утилитаризмом еще и потому, что именно этому подходу к этике мы обязаны поразительным улучшением жизни людей. Классические утилитаристы – Чезаре Беккариа, Иеремия Бентам и Джон Стюарт Милль – сформулировали одержавшие в итоге верх доводы против рабства, садистских наказаний, жестокости к животным, преследования за гомосексуальность и угнетения женщин[1234]. Даже абстрактные права вроде свободы слова и вероисповедания обосновывались преимущественно в терминах вреда и пользы. Томас Джефферсон писал:
Законная власть правительства простирается только на те действия, которые влекут за собой причинение ущерба другим людям. Но мне не наносит ущерба утверждение соседа, что существует двадцать богов или что бога нет. Это не задевает моего кармана и не переламывает мне ногу