Почему же именно интеллектуалы и люди искусства так лебезили перед кровавыми диктаторами? Казалось бы, как раз интеллектуалы должны разбираться в мотивах властителей, а люди искусства – расширять круг человеческого сопереживания. (К счастью, многие из них именно так и поступали.) Экономист Томас Соуэлл и социолог Пол Холландер предложили в качестве одного из объяснений профессиональный нарциссизм. И интеллектуалы, и люди искусства порой чувствуют, что либеральные демократии, позволяющие гражданам преследовать собственные интересы с помощью механизмов рынка и гражданского общества, их недооценивают. Диктаторы же насаждают идеи сверху вниз, отводя интеллектуалам то место, которого они, по их собственному мнению, достойны. Но тиранофилию питает еще и ницшеанское презрение к обычному человеку, который, как назло, предпочитает китч высокой культуре, а также преклонение перед сверхчеловеком, который отказывается от сомнительных компромиссов демократии, героически реализуя свое видение идеального общества.
Хотя романтический героизм Ницше прославляет отдельно взятого сверхчеловека, а не какой-то коллектив, достаточно лишь шага, чтобы истолковать его «отдельный более сильный человеческий экземпляр» как народ, расу или нацию. С этой подменой идеи Ницше были заимствованы нацизмом, фашизмом и прочими видами романтического национализма, а теперь играют важнейшую роль в политической драме, разворачивающейся уже в наши дни.
Первое время я считал трампизм чистым психоаналитическим Оно, поднявшимся из темных глубин психики чудовищем трайбализма и авторитаризма. Но безумцы, стоящие у власти, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад, и фраза «интеллектуальные корни трампизма» – отнюдь не оксюморон. На выборах 2016 года Трампа поддержала группа «Гуманитарии и писатели за Америку», сто тридцать шесть членов которой опубликовали манифест под названием «Декларация единства»[1344]. Некоторые из них связаны с Клермонтским институтом – аналитическим центром, который считается «академической колыбелью трампизма»[1345]. Трамп прислушивается к двум своим советникам, Стивену Бэннону и Майклу Энтону, которые слывут популярными авторами, но считают себя серьезными интеллектуалами. Любой, кто хочет продвинуться в понимании авторитарного популизма дальше знаний об отдельных его представителях, должен изучить две идеологии, которые за ним стоят. Обе они кардинально противоположны просвещенному гуманизму, и каждая по-своему испытала влияние Ницше[1346]. Одна – фашистская, другая – реакционная (не в том смысле, какой в это слово вкладывают левые: «любой, кто консервативнее меня», – но в первоначальном, формальном значении).
Фашизм (от итальянского слова fascio, «объединение» или «связка») вырос из характерной для романтизма посылки, будто отдельная личность – это миф, а человек неотделим от своей культуры, крови и родины[1347]. Сейчас идеологи раннего фашизма, в том числе Юлиус Эвола (1898–1974) и Шарль Моррас (1868–1952), заново прочитаны неонацистскими партиями в Европе, а также Бэнноном и движением альтернативных правых в США, причем все они неизменно признают влияние Ницше[1348]. Нынешнюю облегченную версию фашизма, принимающую форму авторитарного популизма и романтического национализма, иногда обосновывают очень неточным эволюционно-психологическим рассуждением, согласно которому единицей естественного отбора является группа, эволюция обусловлена выживанием наиболее приспособленной группы в конкурентной борьбе с другими, а люди отобраны по признаку умения жертвовать своими интересами ради превосходства своей группы. (Это в корне противоречит настоящей эволюционной психологии, в которой единицей отбора является ген[1349].) Отсюда следует, что никому не дано быть космополитом, гражданином мира: быть человеком – значит быть представителем конкретного народа. Мультикультурное, мультиэтническое общество неустойчиво, потому что люди в нем разобщены и лишены корней, а культура такого общества неизбежно сводится к наименьшему общему знаменателю. Подчинить свои интересы международному законодательству – значит для нации отречься от присущего ей от рождения права на величие и позволить одурачить себя в планетарной борьбе всех против всех. А так как нация представляет собой органическое целое, ее величие может воплотиться в величии ее лидера, который представляет интересы народа напрямую, не стесненный никакими государственными институтами.
Вторая, реакционная, идеология – это теоконсерватизм[1350]. Вопреки шутливому названию (придуманному отступником Дэймоном Линкером, обыгравшим термин «неоконсерватизм»), в 1960-х годах первыми теоконсерваторами стали радикалы, которые, сохранив революционный задор, перешли с крайне левого на крайне правый фланг. Теоконсерваторы призывают к полной ревизии идеалов Просвещения, лежащих в основе американского политического строя. Признание права на жизнь, свободу и стремление к счастью, а также обязанность правительства обеспечивать эти права слишком теплохладны, считают они, для жизнеспособного в моральном отношении общества. Этот убогий подход, по их мнению, ведет лишь к социальному отчуждению, гедонизму и необузданной безнравственности – к внебрачным детям, порнографии, деградации школ, зависимости от социальных пособий и абортам. Общество должно стремиться к большему, чем этот чахлый индивидуализм, и отстаивать соответствие более жестким моральным стандартам, установленным каким-то внешним по отношению к нам авторитетом. Очевидный источник таких стандартов – традиционное христианство.
Теоконсерваторы считают, что эрозия авторитета церкви в эпоху Просвещения лишила западную цивилизацию прочной нравственной основы, а дальнейшая либерализация 1960-х годов подтолкнула ее к краю пропасти. В годы президентства Билла Клинтона западная цивилизация могла сорваться в бездну в любой момент; нет, это относится к администрации Обамы; нет, но это точно случилось бы при Хиллари Клинтон. (Вот почему Энтон опубликовал свое истерическое эссе «Выборы на борту рейса 93», упомянутое в главе 20. В нем он сравнил страну с захваченным 11 сентября 2001 года самолетом и призвал избирателей: ««Штурмуйте кабину пилотов или нам конец»!»)[1351] Как бы ни смущали теоконсерваторов вульгарность и антидемократические ухватки того, кому они в 2016 году доверили свое знамя, этот дискомфорт перевесила надежда, что он один способен провести радикальные реформы, в которых нуждается Америка, и предотвратить катастрофу.
Марк Лилла точно подметил парадоксальность теоконсерватизма. Теоконсерваторов бесит радикальный исламизм (который, как они считают, вскоре развяжет Третью мировую войну), но сами они придерживаются столь же реакционного образа мысли и так же опасаются современности и прогресса[1352]. И те и другие верят, что некогда в прошлом существовало счастливое, должным образом управляемое государство, где добрый народ знал свое место. Но потом враждебные светские силы разрушили эту гармонию, что привело к упадку и вырождению. Только героический авангард, хранящий память о прошлом, способен возродить общество и вернуть его в золотой век.
На случай, если вы утратили нить, которая связывает эту интеллектуальную историю с нынешними событиями, напомню, что в 2017 году Трамп решил выйти из Парижского соглашения по климату под давлением Бэннона, который убедил его, что сотрудничать с другими странами – значит выбросить белый флаг в международной борьбе за величие[1353]. (Враждебность Трампа к иммиграции и международной торговле имеет те же корни.) Когда ставки в игре настолько высоки, полезно время от времени напоминать себе, почему идеи нео-тео-реакционно-популистского национализма интеллектуально несостоятельны. Мы уже обсудили, что искать опору морали в институтах, на совести которых крестовые походы, инквизиция, охота на ведьм и европейские религиозные войны, по меньшей мере абсурдно. Идея, что мировой порядок должен складываться из этнически гомогенных и враждебных друг другу национальных государств, настолько же нелепа.
Во-первых, утверждение, согласно которому люди испытывают внутреннюю потребность идентифицироваться с национальным государством (а следовательно, космополитизм противоречит природе человека), – это пример плохой эволюционной психологии. Здесь, так же как и в утверждении о предполагаемой внутренней потребности исповедовать какую-либо религию, восприимчивость принимается за необходимость. Несомненно, люди ощущают солидарность со своей группой, но, с каким бы интуитивным представлением о «группе» мы ни рождались на свет, такая группа не может быть национальным государством, которое оформилось лишь после Вестфальского мира 1648 года. (Не может она быть и расой, потому что нашим эволюционным предкам редко выпадал шанс встретить человека другой расы.) В реальности когнитивная категория группы, племени или союза абстрактна и многомерна[1354]. Люди ощущают свою принадлежность ко множеству пересекающихся групп: семья, город детства, страна рождения, страна проживания, конфессия, этнос, университет, студенческое братство или сестричество, политическая партия, предприятие, спортивная команда, даже марка фотоаппарата. (Если вы хотите увидеть по-настоящему яростный трайбализм, найдите на форуме фотографов дискуссию «Nikon или Canon».)
Да, политтехнологи умеют развернуть мифологию и иконографию, которые побуждают людей определять свою идентичность на основе религии, гражданства или этнической принадлежности. Ловко комбинируя убеждение и принуждение, они даже могут превратить своих сограждан в пушечное мясо