[216]. Проблема состояла в том, что метод проб и ошибок порождает чересчур раскидистое дерево возможностей, многие из ветвей которого ведут в никуда; зато их можно подрезать посредством применения науки, ускоряя тем самым темп прогресса. Мокир замечает:
После 1750 года познавательная база технологии начала понемногу расширяться. Мало того что появлялись новые продукты и методы, – становилось понятно, как и почему работали старые, и теперь их можно было совершенствовать, дорабатывать, улучшать, по-новому сочетать с другими и адаптировать для новых целей[217].
Изобретение в 1643 году барометра, доказавшее существование атмосферного давления, в конце концов привело к изобретению парового двигателя, который в то время называли «атмосферным двигателем». Среди других примеров двустороннего обмена между наукой и технологией можно назвать синтез удобрений посредством применения химических знаний, полученных в результате изобретения гальванического элемента, и сделанное при помощи микроскопа открытие микробной природы заболеваний, благодаря которой мы оградили питьевую воду, а также руки и инструменты врачей от болезнетворных организмов.
Деятели прикладной науки не имели бы мотивации применять свою изобретательность для облегчения тягот повседневной жизни, а их разработки остались бы в стенах лабораторий и гаражей, если бы не еще два новых явления.
Одно из них – развитие институтов, которые упрощали обмен товарами, услугами и идеями; именно этот процесс Адам Смит выделил как главный генератор богатства. По мнению экономистов Дугласа Норта, Джона Уоллиса и Барри Уэйнгаста, пример прошлых веков, как и многих регионов мира в наши дни, показывает, что наиболее естественным для государства устройством является то, при котором представители элит договариваются не грабить и не убивать друг друга, а в обмен получают вотчины, льготы, привилегии, монополии, сферы влияния или сети покровительства, которые позволяют им контролировать какой-либо сектор экономики и жить за счет ренты (то есть дохода, полученного благодаря исключительному доступу к ресурсу)[218]. В Англии XVIII века на смену этой системе кумовства пришла открытая экономика, при которой кто угодно может торговать с кем угодно, а их действия при этом защищены законом, правами собственности, юридически обязывающими контрактами и институтами вроде банков, корпораций и государственных органов, работа которых основана не на личных связях, а на общественном доверии. Теперь предприимчивые люди могли выводить на рынок новые продукты, или продавать старые по цене ниже, чем у других продавцов, или получать деньги за что-то, что они выполнят лишь через определенное время, или вкладываться в оборудование или землю, которые принесут прибыль только спустя годы. Сегодня я воспринимаю как должное тот факт, что, если я захочу молока, я могу пойти в продуктовый магазин, и там на полках будут стоять литровые пакеты неразбавленного и неиспорченного молока по доступной мне цене, а продавец позволит мне уйти с таким пакетом сразу после того, как я считаю терминалом свою карту, хотя мы никогда раньше не встречались, возможно, никогда больше не увидимся и у нас нет общих знакомых, которые могли бы поручиться за нашу добропорядочность. В магазинах по соседству я могу проделать то же самое с джинсами, электродрелью, компьютером или автомобилем. Только наличие многочисленных институтов делает такими простыми эти и миллионы других анонимных транзакций, из которых состоит современная экономика.
Третье после науки и институтов новое явление заключалось в смене ценностей – в становлении того, что историк экономической мысли Дейдра Макклоски назвала буржуазной добродетелью[219]. В аристократических, религиозных и воинских культурах на торговлю было принято смотреть сверху вниз, как на сферу низменного и корыстного. Однако в Англии и Нидерландах XVIII века эта деятельность начала восприниматься как высоконравственная и вдохновляющая. Вольтер и другие философы Просвещения превозносили дух коммерции за его способность преодолевать междоусобную ненависть:
Если вы придете на лондонскую биржу – место, более респектабельное, чем многие королевские дворы, – вы увидите скопление представителей всех народов, собравшихся там ради пользы людей: здесь иудеи, магометане и христиане общаются друг с другом так, как если бы они принадлежали одной религии, и называют «неверными» лишь тех, кто объявляет себя банкротом; здесь пресвитерианин доверяется анабаптисту и англиканин верит на слово квакеру… – и все без исключения довольны[220][221].
В комментарии к этому отрывку историк Рой Портер пишет:
Говоря о гармоничном сосуществовании этих людей и их готовности сосуществовать в гармонии – не соглашаясь, но соглашаясь не соглашаться, – философ указывает нам на переосмысление высшего блага, на переход от богобоязненности к самосознанию, в большей мере ориентированному на психологические аспекты жизни. Таким образом, Просвещение превратило прежний главный вопрос бытия: «Как мне спасти свою душу?» – в более прагматичный: «Как мне стать счастливым?», тем самым провозгласив новую модель личного и социального взаимодействия[222].
Эта модель включала в себя нормы приличий, бережливости и сдержанности, ориентацию скорее на будущее, нежели на прошлое, и признание достоинства и престижа за торговцами и изобретателями, а не только за солдатами, священниками и придворными. Наполеон, образцовый носитель воинской культуры, пренебрежительно называл англичан «нацией лавочников». Однако британцы в то время зарабатывали на 83 % больше французов и потребляли на треть больше калорий – и мы знаем, чем все закончилось при Ватерлоо[223].
За Великим побегом Великобритании и Нидерландов вскоре последовали побеги германских и скандинавских стран, а также бывших британских колоний в Австралии, Новой Зеландии и Северной Америке. В 1905 году социолог Макс Вебер предположил, что капитализм невозможен без «протестантской этики» (гипотеза, из которой следует любопытный вывод, что евреям никак не добиться успеха в капиталистическом обществе). Как бы то ни было, католические страны Европы вскоре тоже вырвались из оков бедности, а череда прочих побегов, показанная на рис. 8–2, опровергла разнообразные теории о том, почему буддизм, конфуцианство, индуизм или в целом «азиатские» или «латинские» ценности несовместимы с динамично развивающейся рыночной экономикой.
РИС. 8–2.ВВП на душу населения, 1600–2015
Источник: Our World in Data, Roser 2016c, на основании данных Всемирного банка и Maddison Project 2014
Те кривые с рис. 8–2, которые не относятся к Великобритании и США, открывают для нас вторую поразительную главу истории процветания: со второй половины XX века бедные страны в свою очередь начали побег из бедности. Великий побег стал превращаться в Великую конвергенцию[224]. Страны, до недавних пор удручающе нищие, достигли уровня комфортного богатства – так, например, произошло в Южной Корее, на Тайване и в Сингапуре. (Моя бывшая свекровь, выросшая в Сингапуре, вспоминала, как в ее детстве семья за ужином делила на четверых одно яйцо.) С 1995 года в 30 из 109 развивающихся стран – в том числе в таких несхожих государствах, как Бангладеш, Сальвадор, Эфиопия, Грузия, Монголия, Мозамбик, Панама, Руанда, Узбекистан и Вьетнам, – отмечается такой экономический рост, при котором доходы удваиваются каждые восемнадцать лет. Еще в сорока странах темпы развития позволяют удваивать доходы раз в тридцать пять лет, что сравнимо с исторической скоростью роста экономики США[225]. Достаточно примечательно уже то, что в 2008 году в Китае и Индии доход на душу населения был таким же, как в Швеции в 1950-м и 1920-м соответственно, но это еще более поразительно, если вспомнить, сколько там было этих душ: 1,3 и 1,2 миллиарда. К 2008 году население мира, все 6,7 миллиардов, имели средний доход, эквивалентный доходу жителя Западной Европы в 1964 году. И нет, это происходит не только потому, что богатые люди становятся все богаче (хотя, разумеется, это тоже имеет место, о чем мы поговорим в следующей главе). Крайняя бедность уходит в прошлое, и все жители планеты становятся средним классом[226].
РИС. 8–3.Распределение доходов в мире, 1800, 1975 и 2015 годы
Источник: Gapminder, Ола Рослинг http://www.gapminder.org/tools/mountain
Статистик Ола Рослинг (сын Ханса) представил мировое распределение доходов в виде гистограмм, где высота кривых соответствует доле людей с определенным уровнем дохода в три разных момента истории (рис. 8–3)[227]. В 1800 году, на заре промышленной революции, большинство людей во всем мире были очень бедны. Их средний доход был тогда таким же, как сейчас в беднейших странах Африки (около 500 международных долларов в год), и почти 95 % из них жили за чертой того, что сегодня называют «крайней бедностью» (менее 1,9 доллара в день). К 1975 году Европа, США и британские доминионы завершили Великий побег, оставив остальной мир позади с одной десятой от своего дохода, в первом из двух верблюжьих горбов этой кривой[228]. В XXI веке верблюд стал одногорбым; при этом главный горб сместился вправо, а хвост слева опустился еще ниже: мир стал богаче и в нем стало больше равенства