[469]. Чтобы использовать имеющуюся скудную информацию в мире, где история случается лишь однажды, нам нужно подкрепить цифры знанием о том, что становится причиной войн, – ведь, как гласит девиз ЮНЕСКО, «мысли о войне возникают в умах людей». В самом деле, отход от войны заключается не только в снижении числа войн и жертв вооруженных конфликтов; о нем свидетельствует и степень готовности стран к военным действиям. За последние десятилетия снизились распространенность всеобщей воинской повинности, численность вооруженных сил и уровень расходов стран мира на военные нужды в процентах от ВВП[470]. Важнее всего, однако, то, что серьезные изменения произошли в умах людей.
Как же это случилось? В эпохи рационализма и Просвещения войну порицали среди прочих Паскаль, Свифт, Вольтер, Сэмюэл Джонсон и квакеры. Тогда же впервые прозвучали практические предложения, как можно сократить или даже вовсе прекратить войны, в частности в знаменитом трактате Канта «К вечному миру»[471]. Постепенным распространением этих идей некоторые авторы объясняют снижение числа войн между великими державами на протяжении XVIII и XIX веков, а также несколько долгих периодов мира в те же годы[472]. Однако систематически способствующие миру силы, о которых писали Кант и другие, начали действовать лишь после Второй мировой войны.
Как мы уже видели в главе 1, многие мыслители Просвещения были сторонниками теории «доброй торговли», в соответствии с которой международный товарообмен должен сделать войну менее привлекательной. И действительно, с тех пор как в послевоенную эпоху доля торговли в ВВП начала резко расти, количественный анализ неизменно подтверждает, что страны, которые при прочих равных условиях связывают более тесные торговые отношения, с меньшей вероятностью начинают воевать друг с другом[473].
Другая идея Просвещения – это теория, что демократическая форма правления позволяет держать в узде жадных до славы лидеров, готовых втягивать свои страны в бессмысленные войны. Начиная с 1970-х годов и все чаще после падения Берлинской стены в 1989-м все большее число стран решаются попробовать демократию (глава 14). И хотя категоричное утверждение, что история пока не знала войны между двумя демократическими государствами, является весьма сомнительным, факты подтверждают обусловленную версию теории демократического мира, согласно которой чем ближе две страны к демократическому строю, тем меньше вероятность их столкновения в военном конфликте[474].
«Долгому миру» отчасти способствовал и политический реализм. Во времена холодной войны разрушительная мощь американской и советской армий (даже без учета их ядерного арсенала) заставляла сверхдержавы дважды подумать, прежде чем вступить в открытое противостояние на поле боя, так что этого, к удивлению и облегчению всего мира, так и не произошло[475].
И все же самым важным нововведением в системе международных отношений стала идея, которую в наше время редко оценивают по достоинству: война незаконна. На протяжении большей части истории дело обстояло совсем не так. Война была продолжением политики другими средствами, и все трофеи доставались тому, кто оказывался сильней. Если одна страна считала, что другая поступила по отношению к ней неправильно, она объявляла ей войну, завоевывала некую территорию в качестве компенсации и была уверена, что остальной мир признает этот захват законным. Аризона, Калифорния, Колорадо, Невада, Нью-Мексико и Юта являются частью США по одной причине: в 1846 году американцы отвоевали их у Мексики в ходе войны, начатой из-за невыплаты долгов. Сегодня такого случиться не может: государства мира взяли на себя обязательство не вступать в войны иначе как в целях самообороны или с одобрения Совета безопасности ООН. Государства теперь бессмертны, их границы не подлежат пересмотру, а любая страна, которая решится на завоевательную войну, может ожидать от остальных бурного негодования, а никак не попустительства.
Правоведы Уна Хэтэуэй и Скотт Шапиро считают, что именно объявление войны незаконной стало основной причиной «долгого мира». Идею, что страны должны поставить войну вне закона, в 1795 году выдвинул Кант. Форму международного соглашения она впервые приняла при подписании многократно осмеянного Парижского пакта 1928 года, также известного как пакт Бриана – Келлога, но по-настоящему влиятельной стала только после учреждения ООН в 1945 году. С тех пор к соблюдению запрета на завоевательную войну несколько раз приходилось принуждать посредством силового вмешательства, как в 1990–1991 годах, когда международная коалиция предотвратила аннексию Ираком Кувейта. Но куда чаще этот запрет действует как моральная норма – «цивилизованные страны просто не ведут войн» – и подкрепляется экономическими санкциями и символическими наказаниями. Эти меры достаточно эффективны, пока государства дорожат своим положением в международном сообществе, и именно поэтому нам следует ценить и укреплять это сообщество, которому сейчас угрожает популистская риторика националистов[476].
Разумеется, эта норма соблюдается не всегда – последним примером такого нарушения служит российская аннексия Крыма в 2014 году. Это как будто подтверждает скептическую точку зрения, согласно которой до создания мирового правительства международное право бессильно и кто угодно может насмехаться над ним безнаказанно. Хэтэуэй и Шапиро отвечают, что законы точно так же нарушаются и внутри стран, в диапазоне от неправильной парковки до убийства; тем не менее неидеально соблюдаемые законы лучше, чем полное беззаконие. Они подсчитали, что за век, предшествовавший заключению Парижского пакта об отказе от войны, в год в среднем случалось одиннадцать аннексий масштаба Крыма и большинство из них были вполне удачными. Но буквально каждый гектар земли, захваченный после 1928 года, был возвращен государству, его потерявшему. Фрэнк Келлог и Аристид Бриан (госсекретарь США и министр иностранных дел Франции), похоже, смеются последними.
Хэтэуэй и Шапиро отмечают, что объявление межгосударственных войн незаконными имело и свои минусы. Освободив завоеванные когда-то колонии, европейские страны оставили после себя слабые государства с нечеткими границами и без общепризнанных преемников своей власти. В этих странах часто разгорались гражданские войны и межобщинные конфликты. По новому международному праву они больше не могли стать объектом законного завоевания со стороны государств с более эффективной политической системой, так что годами и даже десятилетиями оставались в состоянии полуанархии.
Тем не менее снижение числа межгосударственных войн служит свидетельством колоссального прогресса. В гражданских войнах погибает меньше людей, чем в межгосударственных, и с конца 1980-х годов число гражданских войн тоже пошло на спад[477]. С момента окончания холодной войны великие державы больше интересует не то, кто победит в гражданской войне, но как положить ей конец, и они поддерживают миротворческие усилия ООН и прочих международных сил, которые встают между враждующими сторонами и зачастую в самом деле творят мир[478]. К тому же чем богаче становятся страны, тем меньше они подвержены риску гражданской войны. Их правительства могут себе позволить обеспечивать население здравоохранением, образованием и охраной порядка, что в глазах граждан дает им преимущество по сравнению с противником, благодаря чему они возвращают контроль над периферийными районами, где обычно закрепляются полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды (чаще всего это одни и те же люди)[479]. А поскольку многие войны начинаются из-за взаимного страха, что, если одна сторона не нанесет превентивного удара, ее уничтожит превентивный удар другой стороны (в теории игр этот сценарий называется дилеммой безопасности, или гоббсовой ловушкой), установление мира в регионе, какими бы ни были первоначальные причины этого мира, само по себе способствует его дальнейшему укреплению. (Верно и обратное: войны могут быть заразными[480].) Все это помогает объяснить сужение географии войны, в результате которого мир сейчас воцарился в большинстве регионов планеты.
Частота войн снизилась не только благодаря новым идеям и политическим мерам, но и благодаря пересмотру ценностей. Способствующие миру силы, которые мы рассматривали до сих пор, в некотором смысле имеют технический характер: благодаря им чаша весов может склониться в пользу мира, если этого мира хотят люди. Как минимум с 1960-х годов, эпохи фолк-рока и Вудстока, идея безоговорочной нравственной ценности мира стала для граждан западных стран чем-то само собой разумеющимся. Любое военное вмешательство последующих лет объяснялось там как достойное сожаления, но необходимое для предотвращения еще большего насилия. Однако еще совсем недавно как раз война обладала нравственной ценностью. Война считалась делом достойным, вдохновляющим, высокодуховным, мужественным, благородным, героическим, самоотверженным – лучшим средством от женственной слабости, эгоизма, потребительства и гедонизма впавшего в ничтожество буржуазного общества[481].
Сегодня сама мысль, что убивать и калечить людей, разрушать дороги, мосты, фермы, жилища, школы и больницы – безусловно благородное занятие, кажется нам бредом сумасшедшего. Но в период контрпросвещения XIX века считалось именно так. Романтический милитаризм становился все более популярным не только среди офицеров в остроконечных касках, но и среди творцов и интеллектуалов. Война «расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства»