асные времена, особенно если речь идет о Западе.
Хотя по сравнению с прочими рисками терроризм представляет собой довольно незначительную угрозу, он порождает несоразмерную панику и истерию, потому что он создан именно с этим расчетом. Современный терроризм – это побочный продукт огромной аудитории современных СМИ[567]. Группа людей или одиночка желают заполучить свою долю внимания в мировом масштабе и прибегают к гарантированному способу достичь этой цели – убийству невинных людей, особенно в обстоятельствах, в которых читатель новостей может с легкостью вообразить самого себя. Новостные медиа заглатывают наживку и по полной программе освещают совершенные зверства. В игру вступает эвристика доступности, и людей охватывает страх, несопоставимый с уровнем опасности.
Но страх объясняется не только исключительной заметностью ужасных событий. Люди оказываются глубже вовлечены эмоционально, если причина трагедии – злой умысел, а не случайное невезение[568]. (Как частый гость в Лондоне, я готов честно признать, что гораздо больше переживал, прочитав заголовок: «Женщина погибла от ножа террориста на Рассел-сквер», чем узнав, что «известный коллекционер произведений искусства сбит насмерть автобусом на Оксфорд-стрит».) Есть что-то особенно тревожащее в мысли о человеческом существе, которое хочет тебя убить, и этой тревоге имеется четкое эволюционное объяснение. Случайные причины смерти не пытаются тебя прикончить, и им все равно, как ты на них реагируешь, а вот злодеи применяют интеллект, чтобы тебя перехитрить[569].
Учитывая, что террористы – это не неодушевленная опасность, но люди со своими задачами, может, беспокоиться из-за них вполне рационально, несмотря на относительно небольшой вред, который они наносят? В конце концов, мы обоснованно возмущаемся диктаторами, которые казнят инакомыслящих, хотя число их жертв не превышает число жертв террористов. Но разница в том, что деспотическое насилие имеет стратегические последствия, непропорциональные числу жертв: оно уничтожает самые серьезные угрозы режиму и запугивает остальное население, не давая появиться новым лидерам оппозиции. Террористическое насилие, почти по определению, поражает случайных людей. Таким образом, объективное значение этой угрозы, помимо наносимого ею непосредственного урона, зависит от того, каких целей планировалось достичь с помощью такой хаотической жестокости.
Для многих террористов практически единственной целью оказывается сама публичность. Правовед Адам Ланкфорд проанализировал мотивы частично совпадающих категорий террористов-смертников, устроителей массовых расстрелов и убийц на почве расовой или иной ненависти, как одиноких волков, пришедших к радикализму без посторонней помощи, так и простых исполнителей, завербованных идеологами терроризма[570]. Все они, как правило, оказывались одиночками и неудачниками; многие страдали не диагностированными психическими заболеваниями; ими владели обиды и фантазии о мести и последующем признании. Некоторые подкрепляли свое ожесточение исламистской идеологией, другие – какой-нибудь туманной идеей типа «развязать межрасовую войну» или «поднять восстание против федерального правительства, налогов и антиоружейных законов». Убийство большого числа людей сулило им шанс стать хоть кем-то, пусть лишь в предвкушении, а гибель в момент подвига означала, что им не придется иметь дело с малоприятными последствиями совершённого преступления. Обещание райского блаженства или идеология, объясняющая, что бойня послужит великому благу, делает посмертную славу еще соблазнительней.
Другие террористы принадлежат к вооруженным группировкам, стремящимся привлечь внимание к своим проблемам, вынудить правительство сменить политику, спровоцировать резкие ответные действия, которые помогут вербовать новых сторонников, устроить хаос, которым можно как-то воспользоваться, или скомпрометировать власти, создав впечатление, что они не способны защищать граждан. Прежде чем мы решим, действительно ли террористы «представляют собой угрозу существованию или выживанию Соединенных Штатов», мы должны осознать, насколько на самом деле слаба эта тактика[571]. Историк Юваль Ной Харари заметил, что терроризм кардинально отличается от ведения военных действий, задача которых – лишить врага возможности нанести успешный ответный удар[572]. Когда Япония в 1941 году атаковала Пёрл-Харбор, она уничтожила Тихоокеанский флот США, который мог в ответ на нападение направиться в Юго-Восточную Азию. Со стороны Японии было бы безумием прибегнуть к терроризму, например торпедировать пассажирский лайнер, чтобы спровоцировать США на ответный удар силами невредимого флота. Харари отмечает, что со своей заведомо слабой позиции террористы на самом деле стремятся не нанести ущерб, но устроить спектакль. По итогам событий 11 сентября 2001 года люди запомнили скорее не атаку «Аль-Каиды» на Пентагон, которая действительно частично разрушила штаб-квартиру противника и вывела из строя сколько-то его командиров и аналитиков, но нападение на символически важный Всемирный торговый центр, где погибли брокеры, бухгалтеры и другие гражданские лица.
Конечно, террористы надеются на лучшее, но их мелкое насилие почти никогда не приносит им успеха. Работая по отдельности, политологи Макс Абрамс, Одри Кронин и Вирджиния Пэйдж Фортна проследили судьбу сотен террористических движений, действовавших с 1960-х годов, и выяснили, что все они сошли со сцены или были уничтожены, не достигнув своих стратегических задач[573].
На самом деле рост осведомленности общества о деятельности террористов не указывает на то, что мир стал опаснее, – скорее наоборот. Политолог Роберт Джарвис замечает: тот факт, что терроризм сегодня занимает верхнюю строчку в списке угроз, «частично объясняется феноменально безопасными условиями нашего существования»[574]. Редкостью стали не только межгосударственные войны, но и применение политического насилия внутри страны. Харари подчеркивает, что в Средние века все социальные страты – аристократы, гильдии, города, даже церкви и монастыри – имели собственное ополчение и защищали свои интересы силой:
Если бы в 1150 году мусульманские экстремисты убили горстку мирных жителей Иерусалима, требуя, чтобы крестоносцы покинули Святую землю, реакцией стал бы хохот, а не ужас. Чтобы вас принимали всерьез, требовалось как минимум взять под контроль крепость-другую.
Когда современные государства успешно захватили монополию на применение насилия, резко снизив частоту убийств на контролируемой ими территории, они сделали возможным и терроризм:
Государство столько раз подчеркивало, что не допустит политического насилия в своих пределах, что у него нет иного выбора, кроме как реагировать на любой террористический акт как на нечто недопустимое. Граждане, в свою очередь, привыкли к нулевому уровню политического насилия, поэтому театр террора пробуждает в них животный страх перед анархией и ощущение, что общественный порядок вот-вот рухнет. Оставив позади столетия кровавых битв, мы выползли из черной дыры насилия, но чувствуем, что дыра эта все еще неподалеку и терпеливо ждет случая снова нас поглотить. Немного кровавых зверств – и мы воображаем, что опять туда проваливаемся[575].
Пытаясь соблюдать свое заведомо невыполнимое обещание всегда и везде ограждать население от любого политического насилия, государства испытывают соблазн устроить в ответ собственный спектакль. Самый значительный вред от терроризма наносит преувеличенная реакция на него, и отличный тому пример – возглавленное США вторжение в Афганистан и Ирак, последовавшее за атаками 11 сентября.
Вместо этого государства вполне могут справиться с терроризмом, используя свое главное преимущество: знания и анализ, и не в последнюю очередь знание математики. Их первейшая задача должна сводиться к тому, чтобы удерживать количественные показатели ущерба на низком уровне благодаря контролю над оружием массового уничтожения (глава 19). Идеологиям, оправдывающим насилие в отношении невинных, – воинствующим религиям, национализму и марксизму – можно противопоставить более совершенные системы ценностей и убеждений (глава 23). СМИ могут осознать свою роль первого плана в спектакле террористов и начать соизмерять характер освещения события с его объективной опасностью, тщательнее обдумывая созданные ими самими извращенные мотивировки. (Ланкфорд вместе с социологом Эриком Мадфисом сформулировали такой рецепт освещения массовых убийств: «Не называйте их, не показывайте их, но сообщайте все остальное». Он основан на уже опробованной в Канаде методике работы с малолетними виновниками массовых расстрелов и на других стратегиях взвешенного самоограничения СМИ[576].) Правительства могут активизировать работу своих разведок и прибегнуть к негласным действиям против террористических сетей и источников их финансирования. Наконец, можно убеждать граждан «сохранять спокойствие и заниматься своим делом», как призывал знаменитый британский плакат в куда более страшные военные годы.
В дальней перспективе террористические движения всегда выдыхаются, потому что их мелкому насилию не удается достичь стратегических целей, даже посеяв кое-где страх и разрушения[577]. Это случилось и с движением анархистов более ста лет назад (после множества взрывов и политических убийств), и с марксистскими и сепаратистскими группировками во второй половине XX века; то же самое практически наверняка ждет и ИГИЛ в XXI столетии. Вероятно, нам никогда не свести и так низкие показатели смертности в результате деятельности террористов к абсолютному нулю, но стоит держать в уме, что страх терроризма – отражение не опасностей, которым подвергается наше общество, но, напротив, его безопасности.