ерьмо!» Интересно, как быстро мир оказался должен ему нечто, о чем он узнал только десять секунд назад. Авиаперелеты в этом смысле хуже всего, люди приезжают из аэропорта и жалуются: «Это был худший день в моей жизни… Нас посадили в самолет и продержали на поле сорок минут». Да неужели? А что случилось потом? Может – вот это да! – вы летели по небу, как птица? Парили – невероятно! – в облаках? Вы приобщились к чуду полета, а затем мягко приземлились на гигантские шины – да вы и понятия не имеете, как их, блин, накачивают! Вы сидите в креслах в небе. Да вы сейчас словно герои греческих мифов!.. Люди жалуются на отложенные рейсы?.. Перелеты отнимают слишком много времени? Из Нью-Йорка в Калифорнию за пять часов. В прежние времена на это требовалось 30 лет! И кое-кто из вас сложил бы в пути голову, сраженный стрелой. Попутчики похоронили бы его, водрузили бы его шляпу на воткнутую в землю палку и пошли бы дальше… Да братья Райт дали бы нам всем пинка под зад, если бы знали![755]
В 1999 году политолог Джон Мюллер емко описал тогдашние представления о современности: «Похоже, люди просто принимают поразительные экономические улучшения как должное и быстро находят новые поводы для беспокойства. В некотором важном смысле наши дела никогда не начинают идти лучше»[756]. Эта точка зрения обосновывалась не только устоявшимися стереотипами про вечно недовольных американцев. В 1973 году экономист Ричард Истерлин открыл парадокс, который позже назвали его именем: хотя при сравнении жителей одной страны богатые люди оказываются счастливее бедняков, сравнение между странами выявляет, что богатые страны вовсе не счастливее бедных. А если сравнивать уровень счастья в одной стране в разные периоды времени, выясняется, что он не растет вместе с ростом благосостояния[757].
Парадокс Истерлина пробовали объяснить с помощью двух психологических теорий. Согласно теории гедонистической адаптации, или «гедонистической беговой дорожки» (имеется в виду тренажер), люди привыкают к улучшениям, подобно тому как их глаза адаптируются к изменению освещенности, после чего ощущение счастья возвращается к генетически заданному базовому уровню[758]. Согласно теории социального сравнения (или референтных групп, или относительной депривации – мы уже обсуждали ее в главе 9), счастье человека зависит от того, насколько успешным он чувствует себя по сравнению с соотечественниками, так что по мере того, как вся страна богатеет, никто не делается счастливее – и более того, если уровень неравенства в стране растет, люди могут чувствовать себя хуже, даже если они объективно становятся богаче[759].
Если дела – в этом смысле – никогда не начинают идти лучше, поневоле задумаешься, стоил ли потраченных на него усилий весь этот экономический, медицинский и технологический «прогресс». Многие считают, что не стоил. Мы оказались в духовном плане обобраны, говорят они, индивидуализмом, материализмом, консюмеризмом, бесстыжим богатством, а также разложением традиционных сообществ с их прочными социальными связями и религиозным ощущением смысла и цели. Вот почему, как часто пишут, в мире все больше страдающих от депрессии, тревожности и одиночества; вот почему в Швеции, в этом рае на Земле, так высок уровень самоубийств. В 2016 году британский активист Джордж Монбио продолжил старую добрую кампанию культурных пессимистов против современности статьей под названием «Неолиберализм порождает одиночество. Вот что раздирает на части наше общество». Подзаголовок гласил: «Эпидемия психиатрических заболеваний разрушает разум и тело миллионов. Пора спросить себя, куда мы идем и зачем». Сама же статья предупреждала: «Катастрофическая статистика психических заболеваний среди английских детей свидетельствует о кризисе всемирного масштаба»[760].
Если все эти дополнительные годы здоровой жизни, знания, свободное время и новые впечатления, все эти достижения в области мира, безопасности, демократии и прав человека в самом деле не сделали нас счастливее, но только лишь усилили наше одиночество и склонность к самоубийству, история сыграла с человечеством свою самую большую шутку. Но прежде чем мы отправимся в путь в сопровождении ослика, груженного глиняными горшками, я предлагаю пристальнее присмотреться к тому, что о человеческом счастье сообщают факты.
По крайней мере с «осевого времени» мыслители раздумывали о том, в чем же состоит хорошая жизнь, а сегодня счастье и вовсе превратилось в один из основных вопросов общественных наук[761]. Некоторые интеллектуалы просто не верят своим глазам и даже оскорблены тем, что счастье теперь изучают еще и экономисты, а не одни только поэты, писатели и философы. Но на самом деле два этих подхода не противоречат друг другу. Ученые часто кладут в основу своих исследований счастья идеи, впервые предложенные художниками и философами, а те, в свою очередь, иногда ставят перед собой глобально-исторические вопросы, на которые и самый вдумчивый мыслитель не сможет ответить, просто поразмышляв в уединении. Это особенно верно в случае вопроса о том, повышает ли прогресс уровень человеческого счастья. Чтобы в нем разобраться, нам в первую очередь нужно развеять скептицизм критиков по поводу самой возможности измерять счастье.
И художники, и философы, и ученые согласны, что благополучие – явление многомерное. Люди могут поправить свои дела в одном и испортить в чем-то другом. Давайте попробуем перечислить основные из этих измерений благополучия.
Начать можно с его объективных аспектов – преимуществ, которые мы в любом случае принимаем как стóящие, вне зависимости от того, осознают ли это их обладатели. В первой строке этого списка значится сама жизнь; кроме того, в него входят здоровье, образование, отдых и свобода. Именно на недооценку этих аспектов направлена социальная критика Луи Си Кея; отчасти именно их описывает концепция основных человеческих возможностей, выдвинутая Амартией Сеном и Мартой Нуссбаум[762]. В этом смысле мы можем сказать, что люди, живущие дольше, ведущие более здоровую и интересную жизнь, на самом деле живут лучше, даже если они угрюмы по складу характера, или у них плохое настроение, или же они избалованные идиоты, не понимающие своего счастья. Обосновать такой неприкрытый патернализм можно, к примеру, доводом, что жизнь, здоровье и свобода – необходимые предпосылки всего остального, в том числе и размышлений о том, что есть достойная жизнь, а потому достойны по самой своей природе. Есть и другой аргумент: совокупность людей, которым доступна роскошь не ценить своей удачи, представляет собой нерепрезентативную выборку выживших счастливчиков. Если бы мы могли опросить души мертвых детей и их матерей, а также жертв войн, голода и болезней или если бы мы могли отправиться в прошлое и предоставить его жителям выбор, где бы они хотели продолжить существование – в своем времени или же в современном мире, все они, пожалуй, дали бы современности оценку, точнее соответствующую ее объективным достоинствам. Эти объективные показатели благополучия были темой предыдущих глав, и мы уже знаем, выросли ли они со временем.
Еще одно такое бесспорное преимущество – свобода или независимость: доступ к различным вариантам хорошей жизни (позитивная свобода) и отсутствие принуждения, мешающего личности выбирать между ними (негативная свобода). Сен во всеуслышание провозгласил важность свободы в заголовке своей книги о конечной цели развития государств: «Развитие как свобода» (Development as Freedom). Позитивная свобода близка к экономическому понятию полезности (чего люди хотят, на что они готовы тратить свои деньги), а негативная свобода близка к политологическому понятию демократии и прав человека. Как я уже писал, свобода (наряду с жизнью и здоровьем) – предпосылка к самому акту оценивания, что есть хорошая жизнь. Пока мы не беспомощно оплакиваем свою судьбу или бездумно радуемся ей, размышляя об условиях своего существования, мы обязательно предполагаем, что в прошлом можно было выбрать иной путь. А задаваясь вопросом, куда двигаться дальше, мы исходим из того, что сами делаем этот выбор. Следовательно, свобода ценна по самой своей природе.
Теоретически свобода не связана со счастьем. Люди поддаются смертельно опасным искушениям, жаждут пагубных удовольствий, сожалеют о прежних решениях и не прислушиваются к совету быть осторожнее в своих желаниях, которые могут и исполниться[763]. Но на деле свобода и прочие хорошие вещи идут рука об руку. Оцениваем ли мы свободу объективно, с помощью индексов развития демократии в той или иной стране, или же субъективно, опрашивая ее граждан, чувствуют ли они, что «обладают свободой выбора и распоряжаются своей жизнью», уровень счастья в стране коррелирует с уровнем свободы в ней[764]. К тому же люди называют свободу одним из условий жизни, исполненной смысла, независимо от того, делает она их счастливыми или нет[765]. Они, как пел Фрэнк Синатра в песне «Мой путь» (My Way), сожалеют о каких-то решениях, выдерживают удары судьбы, но идут своим путем. Многие ставят независимость даже выше счастья: пережив, например, болезненный развод, люди не мечтают вернуться во времена, когда браки детей устраивались по воле родителей.
Но как же обстоят дела с самим счастьем? Как ученые могут измерить нечто настолько субъективное, как ощущение благополучия? Лучший способ выяснить, насколько люди счастливы, – спросить их самих. Кто может быть лучшим экспертом в этом вопросе? В старой миниатюре из передачи Saturday Night Livе Гилда Раднер, лежа в постели, беседует с нервным любовником (его играет Чеви Чейз), который беспокоится, доставил ли он ей удовольствие. Она его утешает: «Иногда я испытываю оргазм и сама этого не замечаю». Мы смеемся: когда дело касается субъективного опыта, тот, кто его испытывает, и является высшей инстанцией. Но нам не следует верить людям на слово: собственная оценка благополучия коррелирует со всеми прочими признаками, которые, как мы считаем, свидетельствуют о счастье, включая улыбки, оживление, активность в тех областях мозга, которые реагируют на милых младенцев, и – забудем о Гилде и Чеви – мнение других людей