о.) Но какую шкалу ни используй, результирующий график никогда не выравнивается полностью, как случилось бы, если люди нуждались бы лишь в некоем минимальном доходе, соответствующем их базовым нуждам, и ничто сверх того не могло бы сделать их счастливее. В том, что касается счастья, Уоллис Симпсон с ее максимой «Нельзя быть слишком богатой или слишком худой» была наполовину права.
Что самое поразительное, угол наклона стрелок не слишком варьируется и в целом идентичен углу наклона облака точек (пунктирная серая линия на заднем плане). Это значит, что рост дохода человека относительно его соотечественников приносит ему столько же счастья, сколько такой же прирост для его страны в целом. Это ставит под сомнение идею, согласно которой люди счастливы или несчастливы только в сравнении с соседями. Абсолютный доход, а не относительный – вот что важно (этот вывод совпадает с открытием, которое мы обсудили в главе 9: неравенство на счастье не влияет)[776]. Это не единственный результат, который ставит под сомнение прежнюю идею, будто счастье, подобно глазу, адаптируется к изменяющимся условиям, возвращается к заданному значению или не меняется, пока мы впустую тратим силы на гедонистической беговой дорожке. Да, хотя люди иногда обращают неудачи себе на пользу, а иногда перестают замечать подарки судьбы, их уровень счастья надолго снижается после ударов вроде потери работы или тяжелой травмы и надолго повышается в результате удачного брака или иммиграции в более счастливую страну[777]. И что бы там ни говорили раньше, выигрыш в лотерею в долгосрочной перспективе действительно делает людей счастливее[778].
Зная, что со временем все страны становятся богаче (глава 8), рис. 18–1 можно воспринимать как стоп-кадр из фильма, демонстрирующего, как человечество со временем становится счастливее. Такой прирост счастья – это еще один индикатор человеческого прогресса, и один из самых важных. Конечно, этот моментальный снимок не то же самое, что многовековая хроника, для которой людей по всему миру снова и снова опрашивают, прослеживая изменение уровня счастья во времени; таких данных просто не существует. Но Стивенсон и Уолферс изучили все существующие лонгитюдные исследования и обнаружили, что в восьми из девяти европейских стран уровень счастья между 1973 и 2009 годами рос в корреляции с ростом ВВП на душу населения[779]. Всемирный обзор ценностей подтверждает ту же гипотезу для мира в целом: в сорока пяти из пятидесяти двух стран уровень счастья повысился между 1981 и 2007 годами[780]. Эти данные ставят жирную точку в истории парадокса Истерлина: теперь мы знаем, что богатые люди и богатые страны счастливее бедных и что люди становятся счастливее, если их страны богатеют (а это значит, что все люди со временем становятся счастливее).
Разумеется, счастье – вопрос отнюдь не только дохода. Это так не только для отдельных людей с их разными жизненными обстоятельствами и темпераментом, но и для государств, как очевидно из разброса точек вокруг пунктирной линии на рис. 18–1. Уровень счастья в стране выше, если ее жители более здоровы (при равном уровне дохода) и, как я уже упоминал, если они вольны выбирать, что им делать со своей жизнью[781]. Культура и география тоже важны: подтверждая существующие стереотипы, латиноамериканские страны счастливее, чем должны бы быть, учитывая их доход, а экс-коммунистические государства Восточной Европы несчастнее[782]. Исследование мирового счастья 2016 года обнаружило еще три фактора, коррелирующие со средним уровнем счастья в стране: социальная поддержка (сообщают ли люди о наличии друзей и родственников, на которых можно рассчитывать в трудные времена), щедрость (жертвуют ли они деньги на благотворительность) и коррупция (считают ли они бизнес в своей стране коррумпированным)[783]. Тем не менее нельзя утверждать, что эти факторы повышают уровень счастья в стране. Во-первых, счастливые люди смотрят на мир сквозь розовые очки, чаще замечая хорошее как в личной жизни, так и в общественной. Во-вторых, счастье, как говорят социологи, эндогенно: счастливые люди скорее становятся добрее к ближним, щедрее и честнее, а не наоборот.
США попадают в разряд стран, чей уровень счастья ниже, чем должен быть, исходя из благосостояния страны. Американцы отнюдь не несчастны: почти 90 % считают себя как минимум «довольно счастливыми», почти треть «очень счастливыми», а когда их просят выбрать свое место на шкале, простирающейся от худшей до лучшей из возможных жизней, они чаще всего выбирают седьмой из десяти уровней[784]. Но в 2015 году США заняли тринадцатое место среди стран мира по уровню счастья (уступив восьми странам Западной Европы, трем странам Британского Содружества и Израилю), хотя средний доход в США был выше, чем в любой из них, за исключением Норвегии и Швейцарии[785]. (Великобритания, чьи граждане в среднем оценили свой уровень счастья в 6,7 балла, считая от нуля как наихудшей жизни, оказалась на 23-м месте.)
Кроме того, Соединенные Штаты не становятся в среднем счастливее со временем (еще одна ловушка, побудившая скоропалительно возвестить о существовании парадокса Истерлина: данные об уровне счастья в США начали собирать раньше, чем во всех прочих странах). С 1947 года уровень счастья в Америке колеблется в узком диапазоне, реагируя на различные рецессии, кризисы, экономические проблемы и биржевые пузыри, но не демонстрируя ни стабильного роста, ни снижения. В одном из наборов данных можно разглядеть некоторый спад американского уровня счастья с 1955 до 1980 года с последующим ростом вплоть до 2006-го; другой фиксирует небольшое сокращение доли сообщивших, что они «очень счастливы», начавшееся в 1972 году (хотя суммарная доля тех, кто говорит, что «очень счастлив» и «довольно счастлив», не изменилась)[786].
Стагнация американского уровня счастья не опровергает общемировую тенденцию, в рамках которой счастье растет вместе с богатством, потому что, наблюдая за изменениями в богатых странах на протяжении нескольких десятилетий, мы вглядываемся в очень небольшую часть шкалы. Как подчеркивает Дитон, если смотреть на пятидесятикратную разницу в доходе между, скажем, Того и США, соответствующую четверти тысячелетия экономического роста, динамика очевидна; но в случае двукратного роста доходов внутри одной страны за какие-то двадцать лет эффект может потонуть в статистических шумах[787]. К тому же неравенство доходов выросло в США сильнее, чем в странах Западной Европы (глава 9), так что рост ВВП страны мог пойти на пользу меньшей доле населения[788]. Размышления об американской исключительности – бесконечно занимательное времяпрепровождение, но, что бы ни было тому причиной, счастьеведы согласны, что США выбиваются из глобальной тенденции изменения субъективного благополучия[789].
Разобраться в динамике изменения уровня счастья в отдельно взятой стране трудно еще и потому, что страна – это совокупность десятков миллионов человеческих существ, которые, так уж вышло, живут на ее территории. Удивительно скорее то, что, вычисляя средние показатели, нам вообще удается отыскать у этих существ хоть какие-то общие черты, и не стоит удивляться, если мы обнаруживаем, что с течением времени различные слои населения движутся в разных направлениях, иногда резко меняя среднее значение, а иногда гася изменение показателей друг друга. За последние тридцать пять лет афроамериканцы стали намного счастливее, а белые жители США – чуточку несчастнее[790]. Женщины, как правило, счастливее мужчин, но в странах Запада этот разрыв сократился, потому что мужчины становятся тут счастливее быстрее, чем женщины. В США все опять наоборот – женщины становятся несчастнее, а мужчины остаются примерно на прежнем уровне[791].
Самая большая сложность, возникающая при анализе этих исторических тенденций, уже знакома нам по главе 15: как разграничить изменения, связанные с жизненным циклом (возраст), духом времени (период) и сменой поколений (когорта)[792]? Не имея машины времени, невозможно полностью вычленить влияние каждого из этих факторов, не говоря уже об их взаимосвязях. Если, например, пятидесятилетние были несчастны в 2005 году, невозможно сказать, то ли это беби-бумеры переживают кризис среднего возраста, то ли им сложно приспособиться к новому тысячелетию, то ли новое тысячелетие – неподходящая эпоха для людей среднего возраста. Однако, имея массив данных, охватывающий многие поколения и десятилетия, а также сделав парочку предположений насчет того, с какой скоростью меняются люди и времена, можно вычислить средние показатели счастья для поколений за прошедшие годы, для популяции в целом за каждый год и для населения определенного возраста и тем самым с умеренной точностью оценить временную динамику трех факторов по отдельности. Это, в свою очередь, позволяет нам рассмотреть две разные версии прогресса: то ли люди всех возрастов в последнее время стали чувствовать себя лучше, то ли молодые когорты чувствуют себя лучше пожилых, что, по мере того как молодежь замещает стариков, поднимает общий уровень счастья в популяции.