Дети теперь обрели то, о чем мечтали их родители и деды, – свободу, материальное благополучие, более справедливое общество; но старые беды забыты, а дети сталкиваются с новыми, зачастую вызванными решением старых, и эти проблемы, даже если их, в свою очередь, можно решить, порождают новые обстоятельства, а с ними новые требования – и так далее, бесконечно и непредсказуемо[1030].
Такова природа прогресса. Человеческая изобретательность, сострадание и благосклонные общественные институты толкают нас вперед. Второй закон термодинамики и темные стороны человеческой природы тянут назад. Кевин Келли объясняет, как, несмотря ни на что, эта диалектика может разрешиться поступательным движением:
Со времени эпохи Просвещения и изобретения науки нам каждый год удавалось создать немного больше, чем уничтожить. Но за десятилетия эта положительная разность в несколько процентов складывается в то, что можно назвать цивилизацией… Прогресс – тщательно маскирующееся явление, заметное лишь в ретроспективе. Вот почему я всегда говорю, что мой огромный оптимизм по поводу будущего коренится в прошлом[1031].
У нас нет выразительного термина для конструктивной повестки, примиряющей долговременные победы с кратковременными отступлениями, а исторические тенденции с человеческим фактором. «Оптимизм» не совсем подходит, потому что считать, что дела всегда будут идти все лучше, так же неразумно, как верить, что они всегда будут идти все хуже. Келли предлагает называть это протопией, где «про-» – сокращение от слов «прогресс» и «процесс». Другие предпочитают именовать этот взгляд пессимистическим оптимизмом или радикальным инкрементализмом (от incremental – «поступательный»)[1032]. Мне же нравится вариант, предложенный Хансом Рослингом, который, когда его спросили, оптимист ли он, ответил: «Я не оптимист. Я убежденный возможнист»[1033].
Часть IIIРазум, наука и гуманизм
Идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей.
Идеи важны. Homo sapiens – вид, который выживает, полагаясь на собственную смекалку, вырабатывая и накапливая знания о том, как устроен мир и как его представители могут улучшать свою жизнь. Что может быть лучшим доказательством силы идей, чем – оцените иронию – влиятельность политического философа, упорнее прочих настаивавшего на всемогуществе корыстных интересов, философа, который написал, что «господствующими идеями любого времени были всегда лишь идеи господствующего класса»? Карл Маркс не был богачом и не командовал армиями, но идеи, которые он набросал в читальном зале Британского музея, определили ход всего XX века и даже последующих лет, сломав миллиарды жизней.
Эта часть книги подводит итог моему выступлению в защиту идей Просвещения. В первой части я изложил их, во второй показал, что они работают. Пришло время отразить атаку на них некоторых весьма неожиданных врагов – не только разъяренных популистов и религиозных фундаменталистов, но и многих представителей магистрального направления интеллектуальной культуры. Кажется нелепым защищать Просвещение от профессоров, критиков, экспертов и их читателей, потому что, если поставить перед всей этой публикой вопрос ребром, очень немногие из них отвергнут идеалы той эпохи. Но преданность интеллектуалов Просвещению ненадежна. Сердце многих из них отдано чему-то иному, и лишь редкие готовы активно выступать в его защиту. Лишившись своего особого статуса, идеалы Просвещения сливаются с фоном как нечто, принятое по умолчанию, и превращаются в удобного козла отпущения для любой нерешенной проблемы общества (которых всегда будет немало). А вот реакционные концепции вроде авторитаризма, трайбализма и магического мышления мгновенно заставляют сердце биться быстрее и не имеют недостатка в защитниках. Вряд ли это можно назвать честным поединком.
Хотя я и надеюсь, что идеалы Просвещения рано или поздно более прочно укоренятся в сознании широкой публики – фундаменталистов, рассерженных популистов и всех прочих, я не претендую на владение темными искусствами массовой пропаганды, мобилизации населения и запуска вирусных мемов. Дальше последуют одни только аргументы – для тех, кому есть дело до аргументов. Возможно, мои доводы все же сыграют определенную роль, потому что и люди практики, и безумцы, стоящие у власти, подвержены влиянию мира идей, прямому или косвенному. Они учатся в университетах. Они читают умные журналы, хотя бы только в очереди к стоматологу. Они смотрят аналитические сегменты в субботних выпусках новостей. Их информируют помощники, подписанные на еще более умные издания и любящие ролики TED. Они посещают дискуссионные интернет-форумы, где можно просветиться или затемниться в зависимости от круга чтения наиболее красноречивых участников споров. Мне нравится думать, что, если по этим каналам к ним будет поступать больше мыслей, соответствующих идеалам Просвещения – идеалам разума, науки и гуманизма, наш мир станет немного лучше.
Глава 21Разум
Противостоять разуму по определению неразумно. Но это не помешало множеству иррационалистов ставить сердце выше головы, лимбическую систему выше коры головного мозга, интуицию выше размышления, а Маккоя – выше Спока[1034]. Одно из течений контрпросвещения – романтизм – раскрывается в признании Иоганна Гердера: «Я здесь не для того, чтобы думать, а чтобы быть, чувствовать, жить!» Преклонение перед верой – не обязательно религиозной, просто уверенностью в чем-то без разумной причины – очень распространено. Кредо постмодернизма гласит, что разум – лишь предлог для осуществления власти, реальность – социальный конструкт, а любое утверждение барахтается в паутине самореференций и оборачивается парадоксом. Даже члены моего собственного профессионального цеха, когнитивные психологи, нередко заявляют, будто опровергли мысль, которую они принимают за одну из идей Просвещения, – что люди представляют собой рациональных агентов, – а вместе с нею и главенство разума. Из всего этого предположительно следует, что бессмысленно даже пытаться устроить наш мир чуть более разумно[1035].
Но всем таким воззрениям присущ фатальный недостаток: они опровергают сами себя. Они отрицают, что существует разумная причина верить в них самих. Как только их заступники раскрывают рот, чтобы доказать свою правоту, они тут же проигрывают спор, самим этим действием признавая, что исподволь привержены принципу убеждения – обоснованию своего мнения разумными аргументами, которые, настаивают они, слушатели должны оценивать в соответствии со стандартами рациональности, которых придерживаются обе стороны. Иначе их слова ничего не значат, и с тем же успехом они могли бы попытаться убедить свою аудиторию подкупом или насилием. В книге «Последнее слово» (The Last Word) философ Томас Нагель предельно ясно демонстрирует, что субъективизм и релятивизм по отношению к логике и реальности внутренне противоречивы, поскольку «нечто невозможно критиковать ничем»:
Утверждение «все субъективно» по необходимости бессмысленно, потому что само должно быть либо субъективным, либо объективным. Однако оно не может быть объективным, поскольку в этом случае будет ложным, если истинно, и не может быть субъективным, поскольку тогда оно не сможет опровергнуть никаких объективных утверждений, в том числе утверждения, что само оно – объективная ложь. Возможно, существуют какие-то субъективисты, вероятно называющие себя сторонниками прагматизма, которые утверждают, что их субъективизм распространяется и сам на себя. Но на такое утверждение ничего не требуется отвечать: по сути, это просто сообщение о том, что нравится говорить этому субъективисту. Если он к тому же призывает нас примкнуть к нему, нам не нужно искать причин для отказа, поскольку он не выдвинул никаких причин для согласия[1036].
Нагель называет такой ход рассуждения картезианским, потому что он напоминает аргумент Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую». Сам факт, что некто задается вопросом о собственном существовании, подтверждает это существование, и точно так же факт, что некто апеллирует к разуму, подтверждает, что разум существует. Этот аргумент также можно назвать трансцендентальным: он опирается на предпосылки, заведомо необходимые для того, чтобы сделать то, что он делает, а именно выдвинуть этот аргумент[1037]. (В некотором смысле он восходит к древнему парадоксу лжеца, в котором критянин заявляет: «Все критяне – лжецы».) Как бы вы ни называли этот аргумент, было бы ошибкой утверждать, что он оправдывает «веру» в разум: Нагель говорит, что это «на одну мысль больше, чем нужно». Мы не верим в разум; мы разум используем (точно так же, как никто не программирует компьютер, чтобы у него был центральный процессор; программа – это последовательность операций, доступных нам благодаря центральному процессору)