Из вещества того же
De solo Amore(Только о любви)Романтический рассказ
В старинном русско-татарском селе Красный Бор на Каме, году примерно в 42-м в разгар войны, в четвёртом или пятом классе средней школы был устроен вечер вопросов и ответов. Я воспользовался случаем и задал волнующий меня вопрос: существует ли электрическая связь между планетами? Другой вопрос задала одна девочка. Она спросила: почему в книжках всегда говорится про любовь?
Последовали компетентные ответы учителей. Физик Василий Егорович, эвакуированный из осаждённого Ленинграда, пожилой человек, обыкновенно дремавший на своих уроках, чем беспардонно злоупотребляли ученики, отпрашиваясь под разными предлогами из класса, пробормотал что-то маловразумительное. Второй ответ был обстоятельней. Учительница биологии, она же классный руководитель и завуч, долго говорила о любви и дружбе, о том, что второе важнее первого. Но в чём, собственно, заключается любовь, и отчего писатели так много внимания уделяют теме любви, не объяснила. Спустя годы я думаю, что девочка сама разбиралась в этих материях, и не хуже. Разбираюсь ли в них я?
Теперь я тоже пишу книги — в том числе о любви. Некогда меня обуревали такие темы, как тюрьма, лагерь, доносы, глухая секретность происходящего в стране: казалось, только об этом и можно писать. Только у нас, думал я, писатель располагает огромным, материалом столь жгучих, никем нетронутых, тем. А о чём писать литераторам, живущим в благополучных странах?
Франсуа Мориак, обязанный своей популярностью талантливым переводчикам, расходует свой дар на обсасывание мелких семейных неурядиц, — как видно, больше заняться нечем.
Сколько-то времени спустя мои литературные амбиции определились. Я, что называется, нашёл топор под лавкой. Этот топор был другой реальностью. Новая для того времени, и, может статься, самая важная, тематика поработила меня. Я написал свои первые лагерные вещи. До следующего поворота.
Однажды случилось… Окончив медицинскую аспирантуру, со своим бесполезным кандидатским дипломом — евреев никуда не брали, — я обивал пороги научных институтов в поисках работы, — а сам потихоньку сочинял мой первый роман с евангельским названием «Я Воскресение и Жизнь», о ребёнке без матери, у которого папа женится на чужой женщине. Как-то раз, когда я возвращался, как всегда, не солоно хлебавши домой, мне внезапно представилась головокружительная сцена. Мальчик, ему четыре года, встаёт ночью, разбуженный звуками в спальне взрослых, и видит в кровати, под одеялом, мачеху, которая давит и душит отца, хочет его умертвить, а он, беззащитный, лежит навзничь, как неживой. И с громким плачем ребёнок бежит прочь. Женщина в длинной ночной рубашке утешает его, прижимая к груди, говорит, что это так нужно, от этого у него будет сестричка, да и сам он родился по той же причине, потому что это — любовь.
Я не хочу сказать, что остыл в своей одержимости темами бесправия и террора в Советском Союзе. Просто для меня как-то само собой стало очевидным, что интимный мир, так называемая личная жизнь, отношения полов, брак — королевский домен литературы. Не зря Толстой сказал, что альков всегда пребудет главным сюжетом для писателя. Платон устами жрицы Диотимы (Симпосион, или «Пир») рассказывает миф об андрогине, двуполом первочеловеке. Обе половины, мужская и женская, разъединены, каждая ищет свою противоположность, чтобы соединиться с ней в служении могущественному и самому древнему божеству — Эроту.
Делать нечего — прошу воображаемого читателя простить мне отсылки к собственным сочинениям, к тем, что подтверждают правоту девочки на вечере вопросов и ответов.
Незабываемое стихотворение графа Алексея Константиновича Толстого предваряет первый этюд из моего «Альбома», цикла женских портретов:
То было раннею весной,
В тени берёз то было,
Когда с улыбкой предо мной
Ты очи опустила.
То было утро наших дней…
О чём речь? Подросток, ученик пятого класса сельской школы, встречается с девятнадцатилетней медсестрой местной больницы и через много лет, глубоким стариком, вспоминает об этом свидании как о cамом замечательном событии в своей жизни. Апрель, голубое небо и ослепительное солнце, и девушка в белом платье с бретельками на голых плечах, на самом деле не в платье, а в ночной сорочке, несмотря на прохладу, стоит в тени недавно зазеленевших деревьев. И оба, ошеломлённые неожиданной встречей, не знают, что предпринять, молчат и не умеют ничего сказать друг другу. А где-то далеко, за тысячу вёрст от села и холмистого берега полноводной реки, идёт война, грохочет артиллерия, рушатся города и гибнут люди. Память хранила встречу, сберегла облик девушки, оттеснив другие воспоминания, потому что это любовь.
От тюрьмы да от сумы не зарекайся
…Народ, присягнувший на верность тюремно-лагерному режиму, не мог найти лучшего поучения. Каждый в нашей стране должен был считаться с вероятностью рано или поздно угодить в застенок. Прежде я скрывал своё прошлое. Нынче это уже не тайна. Подробности скучны и потому излишни. Сперва, прежде чем получить срок и отправиться с этапом в лагерь, я обретался во внутренней тюрьме на Лубянке, потом нырнул в Бутырки. Осень сорок девятого года, чрезвычайно урожайного для госбезопасности, провёл в переполненном спецкорпусе, воздвигнутом ещё при наркоме Ежове. В 262-й камере, одной из задуманных как одиночные, сидело нас вначале трое, потом пятеро. Здесь всё шло согласно десятилетие тому назад заведённому порядку. В полдень недреманное око восходило в дверном волчке, откидывалась кормушка. Вертухай возглашал утробным голосом инициалы. «На фэ!» Нужно откликнуться, назвав свою фамилию… Ключ скрежетал в замочной скважине. Мы выбирались. Шествие по коридору в гробовой тишине, вдоль анфилады дверей и мимо профилактической сетки над провалом нижних этажей, железная коробка лифта, гром засовов. Выходная площадка и близкое веяние воли. И, наконец, дефилируем гуськом вслед за конвоиром в туго подпоясанной шинели с сержантскими лычками на погонах, с кобурой на бедре. Впереди гремят сапоги, маячит узел ореховых волос под фуражкой с голубым околышем. Завитки вокруг нежного затылка, глаз не оторвёшь. Верите ли, это была девушка! Её подковки цокали по асфальту, и пистолет вздрагивал на бедре. Это была влюблённость, немая и безответная. Не помню, чтобы она хоть раз взглянула из-под своего картуза. Всем своим видом, угрюмым безмолвием, походкой девственной Дианы она демонстрировала холодное презрение к врагам народа.
И она пропала, изо дня в день вталкивая нас в каменный мешок, прогулочный дворик под небом Москвы, забаррикадированный стенами и сторожевыми вышками, — исчезла, чтобы навсегда остаться в моей осиротевшей памяти. Что с ней стало, как она оказалась в этой цитадели зла, сменила ли свои лычки на звёздочки, вышла замуж, родила детей, дождалась внуков?.. Не ведаю. В те дни мне только что исполнился 21 год.
Свидание. Нечто другое
Нечто совсем другое пусть станет продолжением начатой темы. Другие географии, люди, и время не то. Однако память неумолима. Морозной звёздной ночью на дальнем Северо-востоке, куда Макар телят не гонял, некто в стёганом бушлате, униформе рабов, в ватных штанах и чудовищных валенках, бесконвойный сторож магазина для мундирного начальства, тайком, с риском для жизни, покидает свой пост.
Беглец оставляет за собой высокий, из жердей в лва человеческих роста древнерусский тын, за кольцом огней, минует ряды колючей проволоки, вышки с дозорными в тулупах, прожекторами и пулемётами. Тайга расступается перед ним. Он бредёт во тьме по лесной тропе до тех пор, пока не завидятся огоньки деревни, сохранившей своё название со времён монгольского ига. Проваливаясь в сугробах, приблизился к крыльцу, в сенях толкает скрипящую, поющую дверь. В чистой, жарко натопленной избе пахнет жильём, пахнут пучки полыни, развешанные под стропилами потолка. Колышется на дощатом столе лепесток огня в масляной светильне, шарахаются испуганные тени. В красном углу мерцает лампадка на цепочке перед темно отсвечивающим ликом византийской Богородицы. Гость сидит на пороге, стягивает свои разношенные валенки, разматывает портянки, остаётся в лагерных казённых подштанниках с завязками вокруг босых ступней. Встаёт. Перед ним, босиком в длинной полотняной рубахе, под которой стоят её большие материнские груди, с переброшенной через плечо туго заплетённой косой, ожидает молчаливая хозяйка. Оба горячо целуются.
И тотчас, оторвавшись друг от друга, находят шаткую, прислонённую к печке лесенку.
Печь дышит теплом. Словно заговорщики, храня молчание, они взбираются на лежанку. И я погружаюсь в чашу её просторных бёдер, и умираю вместе с ней, и не помышляю о том, что меня хватятся, с этой минуты для меня нет больше ни тюрем, ни этапов, ни сторожевых вышек, ни слепящих прожекторных струй, ни злобного кашля овчарок. Потому что исчезла навсегда бесприютная, прόклятая и забытая Богом страна, истинное отечество моё — здесь, и останется здесь, в обхвативших меня объятьях, потому что это — любовь.
ПрибытиеВоспоминание о небывшем
Ты станешь мною и моим сном.
Я уже толковал об этом, выразив скромную надеждуь, что мне простят манию пережёвывать прошлое, цитировал сентенцию Лукино Висконти о том, что будущее пугает неизвестностью, а прошлое предрекает настоящее, и, заглянув в прошлое, мы различаем черты сегодняшнего дня.
Конечно, «ретро» в фильмах славного режиссера мало похоже на прошлое, к которому льнёт моя память. И всё же я подумал, что слова эти могли бы предварить мой рассказ. А на другой день, не успел я приступить к работе, произошло знаменательное совпадение. Девушка-почтальон принесла конверт с маркой недавно учреждённой республики. Под грифом архивного управления и датой трёхмесячной давности сообщалось, в ответ на мой запрос, что сведений о гражданке Привалов