— А я БЫЛ опять в пивной, вчера БЫЛ, думал, вас увижу, да, ну вот…
Я привык к его неухоженной, но радушно искренней речи и пропустил мимо ушей эту стилистическую ошибку. Однако, побеседовав о том о сем в течение минут семи, нащупал несколько таких вот парноглагольных фраз. Я отодвинул прочь всю гамму предубеждений и понял, что ошибка была отнюдь не следствием небрежной речи.
Все было гораздо глубже. Словно изуродовали этого человека, изуродовали, как, впрочем и большинство населения, и превратили его в генотипически обусловленного неудачника, хромающего на глаголы. Потому что Максиму Романовичу каждый раз не хватало одного из них, когда он хотел с помощью глагола зацепиться за жизнь, определить себя. Словно страхуясь, он инстинктивно спешил привнести в каждую элементарную фразу, касающуюся именно его, еще один точно такой же. Пиут работает начальником реставрационной мастерской, сам не поддаваясь реставрации. Он инвалид нулевой группы. Интересно, сколько нужно было государству разорвать плакатов и лозунгов на мелкие кусочки у него над головой, сколько нужно было срыть монументов в его душе, сколько нужно было новых слов, написанных поверх старых, чтобы вот этого крепыша, занимавшегося раньше боксом и умеющего хорошо держать удар, довести до такого состояния? Нет, наверное, все-таки существует точно выверенная пропорциональная разрушительная связь между изуродованными людьми и словами, и я уже начал было загибать пальцы, чем несказанно удивил Максима Романовича.
— Что считаешь, Фома, а? Так вот, я ЕЗДИЛ к матери вчера, потом ЕЗДИЛ…
Я сжался снова, как и всегда, когда видел инвалида, и мистическая парноглагольность Пиута представилась мне культями, поросшими бледнеющей коростой старых шрамов. Повтори глагол в третий раз, четвертый, пятый. Карабкайся! Глаголов не жалко — тебя жалко, твое тусклое нищее холостяцкое одиночество, твою глупящую хмельную отраду.
«Язык угнетенных всегда беден, монотонен и связан с их непосредственной жизнедеятельностью; мера их нужды есть мера их языка». Ролан Барт.
«Методически нигде столь осязаемо не удается вычитать картину мира, как в лексическом фонде языка. Конечно, это особенно удобно делать на основе ограниченных словарных фондов специальных, профессиональных и сословных языков». Е. Ротакер.
У меня в голове чертится маршрут путешествия с остановками в следующих пунктах:
— неперспективное селение –
— неперспективный город –
— неперспективная страна –
— неперспективная эпоха.
Кто-то совсем недавно придумал это слово «неперспективный», и теперь оно отправилось в мир на свободную охоту, пуская ко дну целые века человеческой культуры.
Не страшно там, где нас нет.
«В попытках разрушения языка зачастую есть что-то торжественное». Ролан Барт.
«Следует ли напоминать, что у безумия есть своя история и что эта история еще не закончена». Мишель Фуко.
Неожиданно я попался, как уличный воришка на богатом кармане…
… я в который раз посочувствовал страданиям языка в большей степени, нежели страданиям рода людского.
Я пополнил конфискованными у Пиута парными глаголами свои записи в блокноте, добавив их и в красный и в синий столбцы,
…. был…
…. хотел…
…. видел…
…. был…
…. хотел…
…. видел…
и написал заявление о приеме на работу. С сегодняшнего дня я
реставратор и должен буду прилаживать протезы к изуродованным нашим временем вещам.
Я протезист
неодушевленных предметов.
— Максим Романович, а что нужно будет реставрировать?
— Ох, Фома, за выбором дело не станет, весь мир починять нужно, — и, сбившись на шепот, продолжил с каким-то просветлением во взоре, — а с другой стороны, к чему реставрировать прошлое, если нет будущего?
Совсем рядом на пустых банках из-под зловонного лака восседал маленький человек в комбинезоне, стоически боровшийся с приступами вулканической зевоты, готовой вот-вот разорвать его на части.
Максим Романович подхватил меня под руку и, путаясь ногами в кусках упаковочной бумаги и неуверенно озираясь но сторонам, поторопил к выходу, сорвавшись на обычную для него скороговорку.
— Да, это я так, Фома, все в порядке будет, верь мне, наша работа для души хороша, потому как не бывает двух одинаковых вещей, одинаково сломанных, к каждой свой подход нужен, и…
Мы распрощались у дверей в суматохе, ибо между нами сновали люди в грязных комбинезонах, сгружавшие бесформенные тюки с бортового финикийского грузовика, и где-то совсем рядом с неистовым упорством забивали гвозди прямо в обнаженный воздух.
Старательно обходя скопления нищих, цыган и демонстрантов, я направился прямо в Этическую консультацию
Собираюсь взять оплот этой презренной морали штурмом. Мне нравится жонглировать манифестообразной поговоркой, которую случайно услышал от одного человека младшего офицерского чина, лицо которого было начисто стерто от непогоды и отдаваний чести: «Наглость города берет».
А на улице снова театр насилия со сценой в зрительном зале и кризис пространства, потому что новые лозунги совершают новую облаву на старые жертвы, плодя искалеченных словами.
Хочу выпить стакан человеческой крови! Лозунгам можно, а мне нет?
Прямо на ступени заветной Этической консультации я выпал из колоды толпы, точно крапленый валет.
В алюминиевых дверях тесного тамбура, в тугих струях ветра, вбирающего с улицы всю этику внутрь Здания, я схлестнулся полами одежд с человеком, очевидно, иберийской национальности, голова и равные ей по ширине плечи которого находились на одном уровне.
— Извините, — бросили мы друг другу в затылок. Ибериец был обвешан медалями, столь великими числом, что на каждой из них я успел прочитать лишь одно и то же: «За…».
Вполне благообразное административное здание для перекладывания бумаг открылось моим глазам во всем своем прямоугольном убранстве. Приемлемые цвета, нераздражающие кресла для ожиданий, неприхотливая растительность в массивных вазах, бесхитростная писанина на стендах, люди, размеренно движущиеся от двери до двери наощупь, — все благонравно схоронилось под этими тишайшими сводами. У меня возникает желание подарить новейший освежитель воздуха с запахом ладана производства одной византийской фирмы, специализирующейся на выпуске культовых принадлежностей, причем обслуживает она все религии, кроме моей.
— Любезный, не укажете ли, где помещается, э-э-э-м… Научный центр этических исследований, — спросил я, жеманно воздев брови и почти цепляясь мизинцем за лацкан клерка средних лет с лоскутом пластыря на лбу и огромной желтой кеглей в руке.
— Пройдите на третий этаж и налево, там увидите, — услышал я казенный ответ.
— Благодарю Вас.
Третий этаж, и впрямь, явил моим очам целый отдел с соответствующей вывеской. Зачем я иду сюда? Чтобы своим извечным Неверием разрушить этот государственный притон ортопедической морали? Я не знаю ровным счетом ничего об Этических консультациях, но чутье Фомы Неверующего зовет меня воевать с ними.
— День добрый! Я по объявлению, Вам требуются психологические натурщики?
— Да-да, пожалуйста, подождите, — отвечает миловидная девушка, сконцентрировавшая все свое внимание на длинных ногтях.
— Заполните, пожалуйста, анкету.
Несколько десятков дурацких вопросов вызвали во мне приступ вселенского цинизма. Получив в руки заполненную анкету, девушка хрестоматийно осмотрела меня с головы до ног, сообщив при этом своим накрашенным ресницам сложные движения. Некое эротическое дуновение промчалось по моим жилам. Я хрустнул пальцами и неожиданно вспомнил, почему-то, что миссионеры в отдаленных районах Африки для новообращенных туземцев используют иконы, на которых мадонна изображена с черным лицом, а вся нечисть является в белолицем обличий. Передо мной еще раз извинились, затем по очереди зазвонил телефон, заработал большой настольный фригийский вентилятор и по коридору промчались два беспалых хохота, один из которых вломился в дверь. Вежливо найдя меня глазами в кресле, невысокий человек с болезненного цвета лицом и черными прилизанными волосами подбежал ко мне. Облизываясь, он перевел взгляд с секретарши на меня и неуверенно спросил куда-то в сторону:
— Это вы но объявлению?
— Точно так-с.
— Прошу вас, пройдите.
— Премного…
Мы сели друг против друга в обширном кабинете, обставленном намного богаче, чем приемная, и еще лучше, чем вестибюль, и учащенно задышали, не ведая, с чего лучше начать. Над головой человека висел портрет Томаса Мора, изобилующий синими тонами.
— Эдуард Борисович Смысловский — директор Центра этических исследований, — наконец представляется мне он, слегка подпрыгнув в кресле от сокращения ягодичных мышц.
— Фома Фомич Рокотов — обыватель, — проделываю полностью ту же процедуру. — Прочел ваше объявление и, не скрою, был удивлен оригинальностью предложения. Как человек эксцентричный, не могу себе отказать в удовольствии разобраться от конца с этим вопросом, ибо при известных условиях не откажусь испытать себя на этом диковинном поприще.
На желтой коже огромной лысины директора, будто на мраморном постаменте в солнечный день, отражались размятые лучи солнца. Директор взирал на меня, передергивая все морщины, точно тасуя их, и, поправив на жирной шее ехидно-зеленый галстук, начал:
— Скажите, Фома Фомич, вы знакомы с назначением Этических консультаций?
— Нет, увы.
Он напряг свое широкое треугольное лицо, переложил на столе с места на место справочники в мягких обложках, утвердил взгляд на служебном телефоне и, обозначив под расстегнутым пиджаком живот идеальной чиновничьей формы, продолжил:
— Видите ли, ни для кого не секрет, что наша держава переживает сейчас один из самых страшных кризисов за всю историю. Мы не будем вдаваться в детали, бередить имена и даты, искать виновных, но, как следствие всех экономических и политических неурядиц, в таких случаях всегда возникают искажения и в духовной сфере происходит падение нравов, растут смыслоутрата, отчужденность и многое другое. Раньше святая церковь радела об уровне этики в государстве, но после того, как она подверглась гонениям, влияние ее, естественно, снизилось. Старые идеалы в большинстве своем были уничтожены, а новые, которых ожидали с таким нетерпением, оказались, увы, либо недолговечными, либо лживыми.