Интересно, что и лица, и позы выходили совершенно непринужденными, словно зашли два приятеля от нечего делать и снялись на карточку. На обороте видны бледные псевдоготические буквы клише: «Фотографическая студия AG, Московская ул., 106». А поперек — размашисто и четко, от руки: «На память». Черные чернила приобретают со временем цвет выгоревшей травы…
Похороны Германа прошли совсем тихо. В пожилой женщине с лицом в неровных красных пятнах Ира не сразу узнала вдову: если пышные кудри и сохранились, то их скрывал черный платок. Правда, память вообще прихотлива: даже пожилой Герман — грузноватый, с тонкими волосами на висках и огрубевшими, хоть все еще красивыми руками, вспоминался с трудом, а Ларису она видела всего раза три в жизни.
Небо скупо сочилось мелким, как пыль, октябрьским дождем. Женщины обнялись. Лариса, захлебываясь слезами, говорила про костюм, про то, как галстук сам завязывал, потом сказал: «Как странно…», а теперь, теперь-то что?!
Ира беспомощно молчала. В торце свеженасыпанного холмика лежал большой хвойный венок. На ленте было написано: «От Республиканской киностудии. Первому…» Лента загибалась, и слова прятались в хвое. Первому другу Коли, мысленно дописала Ира и не могла избавиться от навязчивого видения: Герман, нарядный, радостный и молодой, в отутюженном костюме, спешит на встречу с кузеном, и даже что-то вроде ревности зашевелилось в сердце: а ведь он знал Колю намного раньше — и, значит, дольше, чем я. И встретится скорее. Воротник и плечи Ларисиного пальто были покрыты изморосью. Повернув голову, она выговорила сиплым, исплакавшимся голосом: «Поздоровайся с теткой». Что за тетка, удивилась Ира, и машинально протянула руку.
Волосы юноши были влажными от дождя, на щеке виднелся чуть заметный порез от бритья. В левой руке он держал кепку, а правой легко обхватил Ирину ладонь, и она сначала почувствовала, а потом увидела перстень на мизинце.
Герман?!
«Карлушка, — объяснила Лариса, — это тетка Ира, дяди Коли покойного жена, — да он не помнит Колю-то, он маленький совсем был», — добавила то ли для Иры, то ли для сына.
Герман, вылитый Герман. Тот же взгляд, то же лицо.
С кладбища вышли втроем, но когда Лариса несмело предложила «зайти, помянуть», Ира покачала головой: дома внучка одна, не могу. Говорили, что надо обязательно повидаться, ведь не чужие…
Нет, не повидались. Как раз потому, что были чужими. Герман — свой — остался на кладбище, защищенный от моросящего дождя заботливо отутюженным костюмом, сосновым гробом и толстым слоем земли. А Лариса… Что ж, она могла в любой момент прийти на могилу, в своем скорбном вдовстве, и поклониться праху.
Не каждой такое счастье выпадает.
В год смерти Германа Коле было бы 58 лет. Как странно: Ира жила столько лет, не зная Коли, и, если бы не кузен, они так бы и не встретились. Все могло сложиться иначе, и это она, а не Лариса, шла бы сейчас домой под октябрьским дождем, а Герман — нет, не Герман, конечно, а их сын — поддерживал бы ее под руку. Как странно: себя обманываем, а судьбу — нет, судьбу не обманешь…
Однажды пыталась — не то чтобы обмануть, но пошутить, слукавить. В двадцать четыре года, когда на тебе новое весеннее пальто и туфельки, Коля только что купил у цветочницы нарциссы, и на их матовых лепестках дрожат капли воды, когда на эстраде парка играет музыка, и люди вокруг нарядные и радостные, это вполне извинительно.
Цыганка, шедшая навстречу, тоже выглядела нарядной и двигалась так, как только цыганки умеют, легко и стремительно, словно на ногах у нее балетные туфельки, а не разбитые опорки. Встала прямо перед Колей и властно вытянула ладонь: «Краса-а-авец, жених молодой, позолоти ручку: узнаешь, что было да что будет». Повелительный жест не вязался со льстивыми словами; а может быть, и то и другое было заучено когда-то и так осталось.
Издали цыганка выглядела совсем юной. Теперь, на расстоянии шага, отчетливо видна была седина в волосах, по-девичьи — или по-цыгански — спускающихся на плечи и на спину. Волосы перехватывал, наподобие венка, свернутый жгутом яркий платок с узлом у виска. Живые глаза с тяжелыми веками, широкая переносица, крупный, полнокровный рот без краски. Ей могло быть лет сорок — или больше; было видно, что возраст ее не обременял и не заботил. Беззвучно покачивались серебряные серьги, на шее висели разноцветные многоярусные бусы. Плечи покрывала шаль, но не пестрая, как носят цыганки, с аляповатыми мордастыми розами, а шерстяной клетчатый платок-плед, какие часто можно увидеть на местных женщинах. Правда, шаль была не наброшена, а обхватывала ее худощавую фигуру совсем на цыганский манер.
— Что было, я и сам знаю, — улыбнулся Коля и полез в жилетный карман за мелочью.
— А что будет, одному лишь Богу известно, — добавила Ирочка.
Та усмехнулась и чуть сдвинула широкие черные брови:
— Богу все известно, а только Бог тебе не скажет, — и прищелкнула языком, то ли сожалея о скрытности Всевышнего, то ли гордясь своим знанием. Кивнула Ире: — Я и тебе погадаю про жениха твоего, красавица-невеста, румяная, сердитая…
То ли от необъяснимой внутренней тревоги, то ли оттого, что цыганка опять перешла на издевательски льстивую скороговорку, Ирочка выпалила, вспыхнув всем лицом:
— А он и не жених мне вовсе. Это брат мой!
— Мне дела нет, кто он тебе, — прозвучал равнодушный ответ (не обернулась даже), — я вот ему погадаю.
Быстро сомкнула темную ладонь и опять раскрыла — пустую. Явно наслаждаясь произведенным эффектом, выбросила вперед сильные руки с длинными пальцами, сплошь в серебряных кольцах:
— Дай ручку, золотой, яхонтовый, все скажу, как есть и как будет!
— Не надо, — Ира тихонько потянула его рукав, — не надо, пойдем, — и увидела, как тот спокойно протягивает цыганке руку:
— Гадай! — и заговорщицки улыбнулся спутнице.
Держа Колину ладонь, гадалка заговорила уверенно и неторопливо:
— Счастливый ты, красавица тебя любит, — помолчала, — молодой-золотой, наполовину живой, наполовину мертвый…
Ирочкина рука метнулась ко рту:
— Что, больной он разве? Что ты говоришь?!
Не поднимая тяжелых усталых век, та монотонным голосом продолжала:
— Скажу, скажу: всю жизнь твою молодую по твоей руке вижу. Нет, не больной: здоровый умрешь. Всегда молодым будешь — молодой умрешь.
И отпустила — как уронила — его руку, снова вытянув ладонь в перстнях:
— Позолоти ручку: правду сказала.
Неуверенно улыбаясь, Коля достал несколько серебряных монет. Цыганка ловко схватила деньги, дунула на них зачем-то, и монеты тут же исчезли в недрах шали. Вдруг обернулась, уже с колодой карт в руках.
— Тебе, гордая, красивая, я тоже погадаю, — карты зашелестели, как приглушенные аплодисменты, — а ты покрой серебро золотом, — гадалка раскрыла ладонь.
Ира отпрянула:
— Не верю я твоим картам и тебе не верю.
Торопливо расстегнула сумочку — пусть уходит скорее, — но та уже дунула на протянутую Колей ассигнацию.
— Боишься, — весело решила цыганка. — Дай руку, я тебе по руке погадаю, — и решительно протянула свою.
— Гадай!..
— Замуж выйдешь, счастье тебе будет большое, — заговорила, внимательно глядя на ладонь и не поднимая глаз, — будешь с мужем жить, как соль с хлебом, — она одобрительно прищелкнула языком и повторила, — как соль с хлебом. Двоих детей родишь, не нарадуешься; плакать будешь — слез не хватит. А в сорок лет вдовой станешь, — и отпустила, почти оттолкнув, руку девушки.
— Я тебе не верю, — Ира заставила себя усмехнуться, — как ты знать можешь?! Мой брат, — она кивнула на Колю, — молодой и здоровый, что ж ты его хоронишь так рано? А замуж… я и сама не знаю, когда я замуж выйду, — мне не к спеху!
Гадалка пожала плечами:
— Я судьбу вижу, а судьбу не обманешь. Еще тебе скажу: брата потеряешь. Прощайте!
Мелькнула рука в перстнях, качнулись серьги, и худая стройная фигура в клетчатом платке начала удаляться.
Она ошиблась, перепутала; врет она все, говорила Ирочка на ходу, торопясь поспеть за цыганкой, — Коля едва поспевал следом, — слышишь, так бывает, надо еще раз спросить… Они шли, быстро огибая неторопливо гуляющих людей, и те провожали их удивленными, недовольными или тревожными взглядами. За поворотом показался и исчез знакомый платок. Не думая о каблуках, о сбившейся шляпке, Ира побежала. За молодыми кустами сирени снова мелькнул платок. Запыхавшись, повернули.
У скамейки стояла пожилая пара: усатый мужчина лет шестидесяти в застегнутом доверху легком пальто и женщина, по виду его ровесница, в накинутом на плечи клетчатом суконном платке. Она участливо посмотрела на Ирочку: «Ах, барышня! Ваши цветы…» Ирочка, все еще потерянно оглядываясь по сторонам, не сразу увидела обломанные головки нарциссов. Коля решительно увлек ее к цветочным рядам: купим новые.
Цветочниц стало меньше. Те, что расторговались, выплескивали в кусты воду из бидонов, запахивали поплотнее жакетки и расходились по домам, чтобы завтра прийти с утра и расставить ароматные охапки, сбрызнув их водой, потом отойти в сторону, придирчиво осмотреть свое прихотливое хозяйство, расправить зелень и только после этого сесть в центре экзотической клумбы в ожидании первого покупателя.
Они шли домой, на Реформатскую.
— Не думай об этом, — уговаривал Коля, — это шутка, недобрая шутка. Ты ведь сама слукавила, — зачем назвала меня братом? — вот она и решила тебя проучить.
— Да как же она знать могла, брат ты мне или нет? — воскликнула Ирочка.
Вместо ответа Коля подвел ее к витрине модного магазина.
— Разве мы похожи на брата и сестру?
Оба внимательно и серьезно рассматривали свое отражение, а из витрины на них с интересом смотрел манекен, хоть и одетый по новейшей европейской моде, но совсем не кичившийся этим. Кто знает, не скрывалось ли за его любезной улыбкой желание выскочить из постылой витрины, пробив бесчувственным гипсовым кулаком стекло, расправить плечи на тротуаре, поправить галстук и отправиться следом за этой парой, разминая на ходу непослушные затекшие ноги! Купить у цветочницы на углу фиалку и вставить в петлицу, без сожаления выкинув оттуда бутафорс