— «Силы нету…», — передразнила та, — Лельке скажешь, она сделает. — Помолчала, передохнула и добавила тише: — А мне Таточка обещала испечь, я сама-то… — И развела руками.
После таких слов — и такого голоса — встать и уйти нельзя.
— Изюм есть, сдоба есть, — вспоминая, Ирина медленно загибала пальцы, — кардамон… кардамон остался с прошлого года, я его только в пасхи и кладу; а чего-то нет, только вспомнить не могу…
— Ну! — строго оживилась Тоня. — Поздновато спохватываешься. Пасха на носу, а ты еще не знаешь, из чего печь!
И снова потек странный разговор о приятном и привычном, что не имело ни малейшего отношения к мыслям; беседа, подобная вязанию, где все решает память пальцев и нет необходимости задумываться о следующей петле, потому что пальцы сами сделали все, что нужно, узор не нарушен, и можно изящным мушкетерским движением выдернуть блестящую спицу, чтобы начать следующий ряд:
— Боюсь, дрожжей не достанем. Самое главное, чтобы дрожжи были свежие.
— Я в нашей бакалее беру. Мне кассирша знакомая оставляет, — внушительно сказала Тоня, — могу тебе взять. Сама знаешь, в последние дни такая суматоха начнется, что все будут бегать, как кошки на пожаре. Ни за какие деньги дрожжей не сыщешь.
Сестра согласилась: по знакомству так по знакомству, решив про себя, что надо самим достать обязательно. Иными словами, вязание продолжалось.
— Яйца достала? — всполошилась Тоня.
— А как же! — Ира даже не старалась скрыть гордости, — яйца Леля вчера принесла. — И тут же поникла: — Вот миндаля нет. На базаре ходила-ходила — не нашла.
На что сестра рассмеялась от души, откинув голову в непривычно пышных волосах:
— На кой тебе, старому черту, миндаль? У тебя ж ни одного зуба не осталось!..
Теперь смеялись обе, хотя что смешного? Не то что ни одного, но тех, что были в наличии, как ни крути, маловато, и дело даже не в миндале…
История короткая и невеселая. Зубы начали болеть внезапно, свирепо и почти все сразу, изводя не только многократно описанными муками, но и жестокой бессонницей. Выдержать пломбирование такого размаха — даже бывалый Феденька покачал головой — Ира не могла: залеченные зубы тоже продолжали болеть, боль захлестывала всю голову. Федор Федорович предложил протезирование: «Ира, милая, через неделю ты забудешь, что такое зубная боль…»
Уговорил.
И лекарство раздобыл такое диковинное, что рвал зуб за зубом, а ей совсем не больно было, а только почему-то смешно. Зато через неделю — правду сказал! — Ира действительно забыла о своих зубах, потому что через неделю не стало Феденьки.
Такие дела навалились, которые одинаково трудны и зубастым, и беззубым: Тоню страшно было оставлять. Пятьдесят один год, за окном зима, «Ирка, жизнь кончена», и возразить нечего; плачет, как ребенок.
И за кровать не забросишь.
Решение пришло не сразу. Уговаривать тоже пришлось долго — на то она и старшая сестра.
Зубы так и не вставила. Во-первых, не могла заставить себя пойти в «Федину» клинику, а во-вторых, не было особой надобности: орехи не щелкала, хоть челюсти со временем стали очень твердыми, а хлеб или суп можно есть и без зубов.
Удивительно другое: полностью сохранилась дикция. Ни тогда, ни много лет спустя никто не мог поверить, что из отсчитанных природой тридцати двух у бабушки осталось только четыре зуба.
Осторожно приоткрыв дверь столовой, Юраша увидел мать и тетку, заразительно хохочущих во весь голос.
К пасхальному тесту бабушка относилась благоговейно. Так было при жизни родителей, так естественным образом продолжалось. Не стал исключением и этот год. Все добыто и тщательно, со строгим лицом, проверено сквозь бесполезные очки. Свежайшие дрожжи, темно-рыжие волокна шафрана, мускатный орех, изюм и миндаль, так развеселивший сестру, — все отменное; распакован тяжелый брусок сливочного масла, мука дважды просеяна. Бабушка повязывает чистый передник и, перекрестившись, приступает к священнодействию.
Подготовка к Великому Празднику, которая сама по себе есть праздник.
По мере того, как замешивалось тесто, по кухне поплыли праздничные ароматы заморских пряностей, отчего привычные запахи супа, жареной картошки и даже строгий хлорный дух жидкости с мойдодырным названием «Посудомой» застеснялись своей заурядности и, потолпившись нерешительно в дверях, ускользнули без оглядки.
Замешенное тесто накрывается крахмальным полотенцем. Теперь, когда зачин былинного действа позади, можно немножко передохнуть.
Следующий этап — вымешивание. Оно требует недюжинной мышечной силы, поэтому вымешивают по очереди шесть рук: бабушка, внучка и зять. После того, как тяжелый ароматный ком перестает прилипать к ладоням, ему дают подняться, и… снова вымешивают.
Только когда тесто поднимется вторично, можно печь куличи, издавна называемые, по ростовской традиции, пасхами.
И оно всходит мощной желтой глыбой, лоснится громоздкой сдобной плотью, как тело борца сумо, готового к бою.
Красивое тесто, любуется бабушка, но свою мысль не озвучивает, боясь сглазить. Ловко укладывает колобки в формы, украшает узорами из теста и буквами «ХВ», смазывает яйцом и ставит в духовку, уже накаленную, а дальше — как Бог даст.
На часы не смотрела, однако часто подходила к плите и мысленно заклинала духовку, чтобы взошли пасочки, ведь такое красивое тесто! Каким оно получилось на вкус, бабушка могла только догадываться, ибо Великий Пост всегда соблюдала строго. Зато пробовали все остальные, и по одним только их лицам становилось ясно: отменное тесто.
Когда густой, одуряюще пряный аромат пропитал нагретую кухню, бабушка коротко и решительно, как полководец, сказала: пора! — и те же три пары рук вынули из духовки куличи.
Только это были не куличи.
Тесто, так прекрасно взошедшее, опало. На столе выстроилась шеренга нарядных кексов, ни один из которых не имел ничего общего ни с куличом, ни с праздником.
Бабушка и внучка молча смотрели на дело своих рук. Лелька испытывала разочарование, постигшее незадачливых невесток Царевны Лягушки, и старалась понять причину неудачи. Для бабушки причина не имела значения; важен только результат, и результат был зловещим.
Сестра?!
В Вербное воскресенье она Тоню в моленной не встретила, да и не удивительно: народу было, почти как на Пасху. Позвонить? Отчего-то не хотелось; руки не тянулись. Да еще жара эта… По старому стилю — только середина апреля, а печет, как в июне.
Туг же представила завтрашний день: праздничную службу в храме, розговены на кладбище, ярко-желтую Тонину пасху в неизменной крахмальной салфетке, разноцветные яйца. И могилы, могилы, могилы: родители, Федя, брат, Даша…
Нас только двое.
Перед Всенощной прилегла отдохнуть. «Отдай! — донеслось из детской, — отдай сейчас же, а то я маме скажу!» И Лелькин голос: «Не вопите, я говорю по телефону».
Усталость, сговорившись с желтой таблеткой, позволили задремать и даже увидеть сон, но странный и тягостный, будто не сон вовсе, а один повторяющийся кадр из какого-то фильма: женщина с узелком в руке поднимается по узкой песчаной тропке. Видна только спина в пальто, а на голове — совсем неуместная шляпка, лихо сдвинутая набок. Тусклый свет: то ли сумерки, то ли собирается дождь, поэтому не понять, кто это, но и спина, и походка выдают пожилой возраст. Вокруг зеленые холмы, и хотя ни людей, ни домов не видно, Ирине вдруг показалась очень знакомой тропка, по которой…
— Я тебя не разбудила? — тихо спросила внучка. — Не могу найти свои ключи, а мне уходить…
— Который час? — всполошилась бабушка, моментально забыв скучный сон.
— Полтретьего. Я к Тоне собираюсь; поедешь со мной?
— Мы с ней вечером в моленной…
Но Лелька замотала головой:
— Не придет она в моленную. И завтра тоже. — Села на тахту, вытянув ноги в джинсах, и закончила: — Хочу… — она помедлила, — повидаться, — и посмотрела на часики, не на бабушку, чтобы та не заметила подсунутого слова, точно ее глаза были зрячими — или нужны были глаза.
Да бабушка и не смотрела, торопливо нашаривая ногами тапки.
Третьего мая, в Великую субботу, она вошла в залитую солнцем столовую, где три недели назад они с сестрой так весело хохотали.
У кушетки, где лежала Тоня, стояла, наклонившись, Таточка в летнем платье и брызгала зачем-то из пульверизатора на подушки, простыни и легкое покрывало.
— Лосьон такой, — пояснила и обняла тетку, — ой, да вы вдвоем, вот у мамуськи праздник сегодня!
Проходя мимо Ольги, шепнула: «Недолго, ладно?»
Ирина наклонилась поцеловать сестру, но Тоня резко отвернулась:
— Не целуй; рядом сядь. Вот так.
Сестра опустилась на тот же стул, где сидела в последний раз, и от этого показалось, что была здесь только пару дней назад; а как Тонька переменилась!.. Отросшие волосы больше не казались пышными, слипшиеся пряди были зачесаны назад, и лицо резко выделялось высоким костистым лбом, а челюсть стала крупнее, и зубы выпирали насильственной улыбкой. Под легким пикейным покрывалом неподвижно застыло что-то большое и пухлое, а руки, желтые и худые руки, лежали сверху.
— Дохожу, — ответила на незаданный вопрос, — Бог даст, дотяну до Воскресения Христова. Всенощная сегодня… — чуть повела головой по подушке, — постой за меня, сестра. Нас ведь только двое… пока еще.
Кивнула на буфет, где стоял горшок с гиацинтами:
— Невестка твоя была. Терпеть не могу цветы в горшках! Я, конечно, ничего не сказала, поблагодарила — и все. А срезать жалко. Пусть стоят… — Тут же, другим голосом: — Таточка, духовка!
И снова перевела взгляд на сестру:
— Забегалась она совсем. Спозаранку с тестом да вокруг меня танцует, а я только гоняю ее: боюсь, сгорят.
Ирина вовремя удержалась, чтобы не сказать о севших пасхах: Тоне знать ни к чему. Подошла к буфету рассмотреть цветы поближе.
— Хороши! А пахнут-то как! Я знаешь кого вспомнила? Покойного Германа жену: у нее перманент всегда такой был, точь-в-точь гиацинты; помнишь?