— Хорошо, что вы не оставили ее дома, — проговорила она, — в такую жару сразу бы пошел дух…
Спустя некоторое время она добавила:
— А вы с Идой могли бы заняться торговлей.
Эди кивнул.
Приехали. Народу уже собралось порядком. Вышли из машин. Мать тут же стала разыгрывать обморок, ее подхватили под руки, после чего, опустив плечи, она уронила голову на грудь, желая как можно живописнее изобразить свое горе. Ида шла сквозь строй одетых в черное людей. Они здоровались с ней. Если еще недавно она увидела бы едва ли больше смутно мельтешащих расплывчатых пятен, то сейчас она замечала абсолютно все, причем замечала с какой-то беспощадной ясностью. У могильщиков струился пот из-под темных шляп. Пришли даже самые бедные из родственников, которые не появлялись в доме с тех пор, как они разбогатели. Иде вспомнилось то далекое время, когда считали каждую ложку сахара, мысленно она увидела отца — он сидит под настольной лампой, его белый лоб, где постоянно плелись интриги, нахмурен, усталая рука тянется к груди, в которой полыхает огонь. Отец шагал перед ней, и его мускулистые плечи туго обтягивал костюм цвета маренго. Он был еще крепким, впрочем, и самоуверенности тоже хватало — эдакий невозмутимый грабитель. «Откуда он такой? Бабушка была его матерью…» Когда она была ребенком, случалось, отец бил ее, и тогда у него был светлый взгляд и в его искрящихся глазах время от времени проблескивало сострадание…
Семья расположилась слева от гроба. Подошла маленькая сгорбленная старушонка, в левой руке у нее был бархатный ридикюль, а в правой — зонтик в чехле. Не оглядываясь по сторонам, она вытащила из ридикюля очки в стальной оправе, протерла их с исключительной тщательностью и надела на нос. После этого она подошла к гробу и вполголоса стала читать надписи на лентах венков. «И от Лузнара здесь», — подумала Ида. Кончив читать, старуха бережно сняла очки, убрала их в ридикюль, перекрестилась и засеменила к кладбищу. Солнце раскалило жестяной навес. Могильщик снял свою треуголку и обмахивался ею. Какой-то дальний родственник, похожий на хорька, сновал туда-сюда, определяя, где какой паре стоять. На его нижних зубах поблескивали золотые коронки. Слабость обострила чувства, и Ида замечала больше, чем когда-либо. В соседнем ресторанчике завели патефон, который заиграл какой-то дурацкий танцевальный мотив. Ида еще толком не знала, что делать, когда, обернувшись к мужу, спросила:
— Что это?
— Lambeth walk, — ответил он тоном знатока, — это танцевали несколько лет назад.
Пришли двое стариков из дома для престарелых. Один из них сказал:
— На соседнем гробе мух больше.
— Говорят, на некоторые болезни они особенно падки. Здесь женщина.
Мать становилась все неспокойней. Она без нужды подносила носовой платок к глазам. Отец стоял полный достоинства, однако был настороже. Вдруг мать шепнула отцу, чтобы тот взглянул, вырыта ли могила. Отец побагровел и сжал ей локоть так сильно, что она вздрогнула. Он процедил что-то сквозь зубы. Что — не было слышно, но Ида знала — словечки не из ласковых. Когда она на них посмотрела своими новыми глазами, отец, мокрый от пота, склонился к матери с змеиным шипением, а та, вся такая округлая, стояла сгорбившись, Ида, может быть, впервые с такой отчетливостью осознала, где она, куда ее несет, откуда ее мучения. «Ненависть тоже связывает людей…» Она смотрела сквозь добела раскаленный воздух, в котором копошились черные фигуры людей, и видела далекое прошлое.
«Вот я перед зеркалом: маленькая, мне десять лет. Спускаюсь в магазин, там сейчас обеденный перерыв».
Был точно такой же день. В полумраке магазина жужжали мухи. Ида любила играть за прилавком, здесь так приятно пахло, но отец не часто пускал ее сюда. «Я была мечтательным ребенком, меня всегда больше занимала суть вещей, чем их внешний вид». Ида не задумывалась о своих родителях, боялась задумываться, хотя многое ей было непонятно. Играя, она вдруг услышала доносившиеся из кладовки приглушенные, сердитые голоса. В кладовой было еще темнее, чем в магазине, но она быстро различила фигуры. Прижавшись к бидону с маслом, стояла Мими — ученица в магазине, здоровая деваха с большой грудью и вечно заспанными глазами. Отец стоял, широко расставив ноги, и что-то цедил сквозь зубы. Ученица то и дело подносила руку к губам и закусывала ладонь, как бы в предчувствии надвигающейся грозы. Неожиданно отец поднял руку и ударил девушку по голове. Наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь уличным шумом. Мими потирала место удара, глаза ее оставались прежними, лишь слегка потемнели. Она начала пятиться назад, пробираясь вдоль стены между ящиками. Отец не торопясь шел за ней и осыпал ее ударами, все более быстрыми и сильными. Мими застонала и упала на груду мешков. Отец встал рядом с ней и долго смотрел на нее… «У меня сердце в пятки ушло, хотя я ничего не понимала; мне было ужасно страшно, но я не могла двинуться с места…»
Наконец-то приехал катафалк. Гроб неприятно поскрипывал. Усердный родственник всех построил в колонну, которая медленно двинулась к кладбищу. Песок был таким белым, что солнечные лучи отражались в нем. Эди наклонился к Иде и зашептал:
— Может, старая Ага одолжила бы нам денег… Мы действительно могли бы открыть магазин. Мне все это уже осточертело… — Она посмотрела на него, и то, что предстало перед ее глазами, странно напомнило ей прошлое, только сейчас это было что-то слабое и лицемерное. В ресторанчике напротив перестали заводить патефон, однако привыкшее к мелодии ухо продолжало различать колыхающийся ритм Lambeth walk в скрипе колес.
«Мне было десять лет… Отец долго стоял над Мими. Потом я услышала его дыхание, дышал он тяжело. Опустившись перед девушкой на колени, он изо всей силы обхватил ее за талию; она открыла рот, но не могла кричать. Он раздевал ее, приговаривая с хрипом: „Ничего, Мими! Ничего!“ Неожиданно кто-то грубо схватил меня тяжелой рукой и отпихнул к лестнице… Там вот везут бабушку. В тот раз я побежала к ней. Я не могла рассказать ей, что произошло, только спрятала лицо у нее на груди. Снизу раздавались крики и визг, и бабушка зажала мне уши ладонями, изредка на меня падали ее слезы».
Могилу вырыли неподалеку от склепа Грудена с ионическими колонками, блестевшего из-за пыльных и недвижимых кипарисов. В небе сгущались дождевые тучи, Иде вспомнился приснившийся ей сегодня слон с поднятым хоботом. Свет был такой же резкий, как свет карбидки, и ей вдруг показалось, что она даже слышит кларнет. Снова подходили люди с выражением соболезнования. Молебен кончился быстро. На мгновение Ида абсолютно физически ощутила бабушкино присутствие. Бабушкины жуткие ночи тоже принадлежали ей, бесконечные, заполненные слезами, как звездами, которые светятся нежностью. «Это был единственный близкий мне человек…» — подумала она. Подошли певчие, старые отцовские приятели, и запели заупокойную. Ида услышала, как отец шепнул матери:
— Их надо будет угостить.
Мать согласно кивнула головой.
«Даже сегодня эта покорность».
Бабушка оторвала ее голову от своей груди. «Ступай, деточка, попрощайся с родителями перед сном!» Преодолевая страх, она пошла. Бабушка послала ее в контору. Дверь была открыта. Отец диктовал, а мать, ссутулившись, сидела за письменным столом, писала цифру за цифрой. Было видно, что вся она дрожит от злости. Ида не переступила порога, оставшись в темноте. «Сегодня самая большая выручка». Мать не отвечала. Тогда отец взял ее под мышки, поднял. «Ну, чего ты!» Он засмеялся и начал расстегивать на ней кофту. Замирая, мать коротко и отрывисто вскрикивала.
Облака набежали на солнце, бросая фиолетовую тень на уже наполовину засыпанную бабушкину могилу. Иду пронзила мысль: «Меня ждала та же участь… та же покорность».
Могильщики стали расходиться.
— Пойдемте! — сказал отец.
— Что дать певчим? — спросила его мать.
— Вина, — ответил отец.
Ида шла к выходу вместе с Эди.
— Отец мог бы избавить себя от подобного расхода. — Она посмотрела ему прямо в лицо.
«Когда я впервые увидела тебя, твое лицо излучало одно лишь сияние». Она встретила его у реки. Было чудесное утро, его лицо расплывалось в улыбке. Он оставил приятеля и пошел за ней… Теперь лицо его обрюзгло, губы слегка тряслись, над бровями повисли капельки пота.
Он хотел взять ее под руку, но она увернулась.
— Как ты думаешь, — спросил он, — что, если одолжить у тети Аги денег на магазин?
— Нет. Не будет у нас магазина…
Усмехнувшись ему в лицо, она обогнала его. Ей показалось, что она ступила на трудный, но спасительный путь.
Бено Зупанчич
Сторожевая вышка
Уже больше года его любимым местом была сторожевая вышка номер три. Деревянная и обшарпанная, с разбитыми окошками, она как-то застенчиво и робко приютилась за казармой, возвышаясь метра на четыре над колючей проволокой. Казарма расположилась на холме над лугом, раскинувшимся с севера на запад вдоль реки до леса. За проволокой, натянутой на белых бетонных столбах, вьется проселочная дорога, чем-то похожая на крестьян, которые ходят по ней, — летом пыльная, в остальное время — грязная. Некошеный луг великолепен, трава высокая, сочная. Его орошают два канала, проведенные от реки. Зеленый манящий лес метрах в трехстах от казармы. Побежать бы туда, лечь в холодке и подсвистывать птицам, ни о чем не думая.
С поста номер три открывается удивительный вид — луг, простирающийся до реки (портит картину лишь навоз, его свозят из конюшен и складывают в большую четырехугольную кучу), река и поля на другом берегу; на западе вдоль дороги до леса тянется живая изгородь, на опушке между двух могучих сосен приютился белый каменный домик с черепичной крышей. Рядом огороженный двор, колодец, молодой фруктовый сад и пашня. Даже в темноте ночи белые стены светятся, а окно смотрит прямо на часового.
Правду сказать, хорошо здесь, хотя зимой, по ночам, когда завывает злая буря и несчастная вышка стонет, словно раненый, становится жутко. От этого стенания и свиста ледяного ветра мороз продирает по коже и замирает сердце, которое трепещет как неверное пламя зимнего охотничьего костра. Появляется жгучее, но невыполнимое желание стать маленьким, незаметным, скрыться куда-нибудь от безжалостных порывов ветра. А в знойный полдень тебя будто ошпарили кипятком, и расплавленный солнечный диск дрожит перед глазами. Спрятаться некуда, черепичная крыша домика раскаляется добела. И все-таки хорошо здесь. Весной и летом вода в реке прозрачная, луг окутан легкой дымкой, бело-красный домик прячется в тени сосен, озорные воробьи купаются в пыли на дороге.