— Вот оно что! — воскликнул Бертольд. — Значит, тогда, в «Ротонде», вы их обоих просто околпачили?
— Именно так, — рассмеялся русский. — А представьте, что было бы, если бы я не лукавствовал! Он не влюбился бы, а она, сознавая свое поражение, вообще могла отчаяться встретить кого-то еще. Таким образом, на меня пало бы двойное проклятие. Но я, прибегнув к невинной уловке, поднял жизненный тонус обоим, и при этом никоим образом не повредил себе.
— Неужели вас не уязвляло то, что эти голубки за глаза насмехаются над вами, а люди считают вас неудачником? — спросил Вальтер.
— Ничуть, — ответил Калинин. — Мнение досужей толпы меня совсем не волнует, а что касается этих двух, то мне-то доподлинно известно, кому принадлежит заслуга в том, что они нашли друг друга. Так с чего переживать?
— А если бы вам попалась женщина, которая настолько привязалась бы к вам, что от нее нельзя было бы избавиться тем способом, который вы только что описали? — прервал его я. — Полагаю, такая категория женщин тоже довольно многочисленна?
Калинин опять заходил по комнате, пуская густые клубы дыма. Потом сказал:
— Ну, милейший, я думаю, что число таких идеальных дамочек вы сильно завышаете. К тому же тихие, покорные существа меня не привлекают. Я люблю прежде всего огонь, а женщины, несущие его в себе, быстро загораются и столь же скоро охладевают. Поэтому мне вряд ли грозит опасность влипнуть надолго. А если бы это и случилось — есть старое испытанное средство: In fuga salus![28]
И он расхохотался.
— Да вы отпетый циник, — заметил Бертольд. Он был возмущен не на шутку.
— А что бы вы предприняли, если бы изменили вам?
— Хорошо, что вы заострили на этом внимание, — русский опять оживился. — Через это я тоже проходил, и неоднократно. И даже разработал особо эффективную методику. Если я вдруг замечаю, что любовница от меня отдаляется, а я еще не начал ею тяготиться, то становлюсь с ней особенно нежным, чтобы опять на некоторое время расположить ее к себе. Ведь сердце женщины распахивается настежь, когда она видит, что вы к ней со всей душой. А я тем временем готовлю сюрприз, который ей предстоит запомнить надолго. Чаще всего обзавожусь новой дамой и знакомлю с ней подружку именно в тот момент, когда ей и невдомек, что между нами наступает развязка. Тем самым я, предвосхитив ее коварный шаг, сам поражаю ее оружием, которое она уготовила мне. Любовь, господа, это очень опасная игра: из нее можно выйти только победителем или побежденным. Если ты проиграл, страдаешь, чувствуешь себя облапошенным, хотя иной раз просто-напросто не хватает считанных часов, чтобы повергнуть противника и покинуть поле боя триумфатором. В результате многолетнего опыта я, слава богу, приобрел значительную искушенность, и надо быть дьяволом, чтобы опередить меня в этой игре, где, как вы сами понимаете, господа, уже не до джентльменства…
— А не кажется ли вам, Иван Федорович, что в вашем поведении с самого начала джентльменством и не пахнет? Разве вы своим обманом, ложью не оскорбили элементарного чувства человеческого достоинства двух добрых людей, один из которых был вам другом, а другой — любимой женщиной? — не выдержал Вальтер.
Калинин едко усмехнулся.
— «Элементарного чувства человеческого достоинства», — передразнил он Вальтера. Уж поверьте, господин хороший: повсюду только и твердят, что о «человеческом достоинстве». А что, собственно, такое — человек, чтобы считаться с его «элементарным чувством»? Разве еще Декарт не усомнился в существовании всего, нас окружающего? И разве он не доказал, что реально только наше сознание, при всей призрачности его наполнения? Чем отличается их сознание того, что они меня обманули, от сознания того, что они меня видят? Ничем. А поскольку важно лишь осознаваемое и совершенно безразлично, насколько оно реально, то с моей стороны было бы не по-джентльменски и — более того — не по-человечески лишать счастливую парочку их иллюзии, только для того, чтобы внушить им нечто столь же, быть может, нереальное, как и то, во что они уверовали! Это погубило бы их счастье! Да и кто может доказать, что мы все, а заодно и наши слова, и действия — не порождение дьявольского мозга, который распростерся над вселенной, погруженный в свои омерзительные сны?! Мы же, уродцы из его фантазий, суетимся, давимся, думая, что космос был создан ради нас, и вопим о неприкосновенности какого-то «человеческого достоинства», а это просто исчадие нашего мозга, который, в свою очередь, есть лишь воплощение скверных снов дремлющего демона? И кто знает, почему нам этот демон не откроет нашей настоящей сути? Может быть, его мрачная натура ликует, когда мы блуждаем во тьме, и ничто его так не забавляет, как наша дурацкая напыщенность? А может быть и в нем есть эта пресловутая джентльменская жилка — та, что и мне велит оставить счастливую парочку в неведении, чтобы не нарушить их призрачного счастья, тем более что я не придаю значения тому, что эти влюбленные, а с ними все окружающие думают обо мне.
— Боже мой, да вы еще и философ?! — воскликнул Вальтер.
— Это единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб. Ибо, уж поверьте, жить ради самой жизни просто не стоит. Особенно когда не знаешь, живешь ли ты на самом деле, либо ты — лишь смесь страстей, приготовленная демоном, гнусная фантазия которого сделала нас всех своими марионетками. Я следую дорогой, прочерченной его адской рукой, и поэтому моя жизнь проходит не самым худшим образом. Но когда наступит мой последний час, я встречу его не дрогнув…
Он сел, давая понять, что выговорился.
— Кто бы мог подумать, что под личиной «неудачника в любви» кроется циничное чудовище? — прошептал Бертольд.
Все как-то сникли, и остаток вечера прошел довольно тоскливо. Немного еще выпили, после чего стали расходиться по домам.
Мы с Вальтером вышли проводить Калинина. Он жил неподалеку. Всю дорогу молчали. Перед тем как попрощаться он вдруг тихо произнес:
— А может, и вправду лучше было пустить себе пулю в лоб… Что за смысл в этой жизни? Настоящую любовь я испытал один-единственный раз, и сейчас упоминаю об этом только потому, что слишком много выпил. С той поры прошло немало лет. Ну и что. Подумаешь, какой пустяк. Безделица. Измышление дьявола, как и все, что мы считаем реальностью. Стоит ли об этом говорить…
Он вошел в подъезд, притворив за собой дверь. Его шаги гулко отдавались во тьме.
Прежихов Воранц
Бродяга
Когда почти совсем стемнело, бродяга Клемен Цепин поднялся. С самого полудня он лежал за густым кустом орешника и дремал.
— Вот и ночь, — произнес он вполголоса, подвязывая лозой штаны, — хорошо бы попроситься к кому-нибудь на ночлег. Черт возьми! Неприятно, конечно, попрошайничать у знакомых и бывших приятелей в таком мундире, как мой. А может, не узнают? На того Клемена я не похож, да и кому какое дело до него!..
С горы донеслась песня. Протяжные голоса лились над потемневшей долиной, отдавались эхом и исчезали в шуме ближнего потока.
«Эге! — подумал Клемен. — Если у них нет батрака, я бы пошел, пожалуй! Правда, далековато. Лучше уж поближе поискать ужина».
И он стал размышлять, куда бы ему свернуть. Неподалеку от дороги светились окна большого крестьянского дома, а напротив него слышался стук цепов.
«Куда ж пойти? — раздумывал Цепин. — У Кланчника уже пошабашили, у Ораша еще молотят. В былые времена тут везде жили добрые люди».
В этот момент до него донесся грохот телеги, и скоро на дороге показался запоздалый возчик. Двое крупных белых волов легко тянули большую телегу, на которой дремал батрак. Когда он поравнялся с Клеменом, тот быстро выскочил на дорогу и мгновенно взобрался в телегу. Он проделал это так спокойно и уверенно, будто был хозяином и телеги, и волов, и самого батрака. Шум разбудил возчика.
— Кто это там? — закричал он, различив в задке телеги скорчившуюся фигуру.
— Твой друг! — так же громко прокричал Клемен и добавил: — По правде говоря, кому до этого дело.
— Что? — протяжно спросил возчик и остановил волов. Затем стал слезать с кучи сена, помахивая толстым кнутовищем.
— Оставался бы ты на месте, человече, — беззаботно отозвался бродяга, — лучше я переберусь к тебе, а то мне неловко сидеть на краю.
Он пролез мимо пораженного возчика и уселся на сене. Тот не знал: то ли дивиться, то ли сердиться на такое нахальство.
— Кто ты такой? — спросил он, изумленно глядя на бродягу.
— Придет время, узнаешь, а сейчас садись и погоняй, поздно уже, — ответил Клемен.
Возчик удивился еще больше и никак не мог решить: сесть ли ему, или выкинуть наглеца из телеги. В конце концов он уселся и погнал волов.
— Куда едешь? — спросил Клемен, когда телега двинулась дальше.
— К Михеву, в Нарье.
— К Михеву! Знаю такого. А что, старый Михев жив еще?
— Помер, — ответил возчик. — А откуда ты его знаешь?
— Я все знаю, — сказал Клемен, — а как ты думаешь, приятель, пустят они меня переночевать? Старый Михев не отказал бы, а вот как молодые…
— И молодые пустят. Они тоже хорошие люди.
Оба замолчали. Возчик старался угадать, что это за человек, которому все известно. Никогда он его не видел, а может, и видел, да в темноте нельзя различить.
А Клемен размышлял о старом Михеве, у которого он батрачил, о давнишних своих знакомых и особенно о старинном своем друге Лукаче. Где-то он теперь: жив ли еще, или, может, умер? Может, тоже бродяжит по свету или выпала ему доля счастливее?
Он засмотрелся на сияющее небо, где трепетали звезды, совсем как в те времена, когда он молодым парнем ухаживал за девушками. Ночь совсем такая же, как и тридцать лет тому назад, чудесная ясная ночь, пробуждающая в сердце любовь… и горы такие же, и долины…
У бродяги Клемена Цепина стало так тепло на сердце и так тоскливо, что захотелось плакать. Как ни огрубело его сердце, как ни было оно закрыто добрым чувствам, все же возвращение в родные края, которых он не видел столько лет, не могло не волновать его.