Смотрит пристально, глазами в глаза. Говорит:
– Если надумаешь причинить мне боль, спроси сначала, что надо сделать, и я научу.
– Я тебя не обижу. Никогда.
Надувает губы, словно произносит с облегчением неслышное «уфф…»:
– В классе я была самой маленькой. Всем исполнилось уже пятнадцать, а мне – десять на вид. Всем шестнадцать, а мне одиннадцать. Всем семнадцать – мне двенадцать с половиной. Тонконогая. С плоской грудкой. С мальчиковой фигуркой. Только волосы медового окраса выделяли среди прочих. Ничего, говорила. Своего дождусь.
Долгое молчание.
– Дождалась…
11
Не говорят того, что не принимается. Тому, кто не принимает. Легче довериться человеку, у которого печаль в глазах, и она продолжает:
– Однажды мы были на море, и к ночи я ушла по пляжу, крохотная еще, года три, не больше. Темнота, шорохи по сторонам, ноги вязли в песке – боялась даже заплакать, чтобы не напали страхи, и вдруг появился кто-то, огромный, могучий, взял на руки, понес к свету, к маме. Всё детство опасалась потеряться, словно крохотный ребенок; смолоду искала защитника, чтобы отыскал, взял на руки, отогнал детские страхи…
Трется головой о его плечо:
– Отыщи меня, Шпильман…
Он отворачивается. Сглатывает комок. Та, без которой не было жизни, держала его за руку в оставшиеся свои минуты, как цеплялась за последнюю возможность, и мольбой без голоса, мольбой во взоре: «Не упусти меня, Шпильман…» Не уложить душу в ладони, не умолить Небеса…
– Он был большой, сильный, громкоголосый – это меня покорило. С ним было шумно. Беззаботно поначалу. Жили, как на постоялом дворе. Дверь не закрывалась, стол не пустел: нескончаемые вокруг друзья, знакомые, соседи! Мы вечно были заняты. Мы спешили к другим или другие спешили к нам. Домой возвращались поздно с ощущением сытости, попусту потраченного времени; вокруг недоставало значительных событий, редких хотя бы случайностей – их и теперь недостает, а назавтра ожидал день рождения, свадьба, гулянка – выпить-закусить, на послезавтра назначена нам старость… Вдруг он сказал: «Жил с ощущением, будто все мне должны. Оказалось, я должен. А платить нечем». Нечем ему платить…
Повторяет без улыбки:
– Ложилась в постель к тому, кого выдумала, а проснулась с тем, который лежит рядом… Хотелось сбежать без оглядки, очень хотелось, но родился сын, восторг, откровение, перекрывшее все огорчения на свете. Он не давал заснуть по ночам, но разве для того рожала, чтобы спокойно спать? Вы́носить человека – это женское творчество, песня моя, поэма, симфония, моя, только моя, но он стал подрастать, отдаляться, и остается глядеть с расстояния, как сын уходит, чтобы затеряться среди мужчин… Появилась у него подруга, и вот она садится в машину рядом с ним, на мое место садится, а я теперь на заднем сиденьи, это я-то – сзади, которая родила его, выходила, выкормила, заработала на эту машину…
Смотрит на него, не печалится ли, – Шпильман печалится. Спрашивает:
– Когда валят дерево… Корни… Там, на глубине… Что с корнями?
Шпильман отвечает:
– Они усыхают.
– Но почему? Почему?!.. Теперь бы только жить да жить. Не делиться соками со стволом, с листьями. Которых никогда не увидишь, не узнаешь о результатах своих стараний. Так отчего они усыхают?
Шпильман говорит, подумав:
– Не о ком больше заботиться.
Повторяет:
– Не о ком… Это правда. Сын живет отдельно. Разговоры по телефону коротки, не насыщают ожиданий. Так и родители ждали моего звонка, чтобы излить душу на старости, но говорили мы мало, через мое нетерпение… Дети мстят отцу с матерью за их отношение к бабушке-дедушке. Внуки отомстят за нас…
Слово сказано. Труд завершен.
– Я не зову в твое детство, – предлагает. – В мое, разве что в мое.
– Не утягивай, Шпильман. Проживем и так. Только сон не идет. И дыхание рядом, дыхание… «Ты сильная, – говорят подруги. – Ты справишься». Хочется быть слабой. Хочется поплакать – и некому…
Стемнело в бассейне. Темнеет снаружи. Все уехали. Подъемник не работает.
Смотрит на него:
– Значит, судьба…
12
Ветры приносят из пустыни сухость ее дыхания: не откашляться, не промочить горло каплей воды. Ветры навевают томные выдохи Востока – не всякому устоять; полуночные соблазны являются на крыльях воскурений, словно у каждого припасен катышек дурмана из железы дикой эфиопской кошки виверры – для обольщения, пробуждения желаний, бурного вскипания чувств. Луна всплывает из-за гор Моава, огромная, изжелта-рыжая, бесстыжая в своей оголенности, завораживая неприкрытыми прелестями, готовая обрушиться по склонам в лютой похоти, подмять, грубо попользовать, отбросить за ненадобностью обмякшее тело.
Повтором к запоминанию: ничто не появляется из ничего. Ночь назначена и назначено место. Скрип лебедки. Шорох колеса по тросу. Тюканье беспокойных молоточков на виске. Из зыбкого мрака, из внебытия, неведения, подсвеченная ярой луной, всплывает кабина в неурочный час, как всплывают миражные города со дна Сдомского моря. Открываются двери, выходят на перрон люди, много людей, чьи лица прикрыты тенью, – есть ли у них вообще лица? Этого не угадать.
Идут по трапу, подвешенному на скале. Проходят через ворота в стене. Замыкающий гонит перед собой игрушечную машину, с увлечением нажимает на кнопки управления. Машина деловито жужжит, высвечивая путь крохотными фарами, черными рубчатыми колесами переваливается через некрупные препятствия на пути, шофер под прозрачным колпаком неотрывно склоняется над рулем.
Замыкающий говорит на входе:
– Имею право. Не доиграл в детстве.
Охранник смотрит телевизор. Охранник их не замечает.
Пересекают пустынные пространства. Молча. Сосредоточенно. На пути к намеченной цели. Спускаются по лестнице в нижний ярус дворца Ирода, усаживаются на полу и замирают, смиренные в поступках и несмиренные в помыслах.
– А вы что же?
– Это вы нам? – спрашивает Шпильман.
– Это мы всем.
Потеснились. Освободили место. Камни еще сберегают теплоту дня; луна повисает над головами, принимая естественные очертания, и это успокаивает. Игрушечная машина прокатывается по кругу, фарами выделяя силуэты, как пересчитывает или знакомит друг с другом.
– Что это? – шепчет она и берет Шпильмана за руку.
– Ночь неутоленных желаний. Трах, музыканты, трах!..
Замыкающий спрашивает:
– Кто первый?
– Мне! Позвольте уж мне…
Машина подкатывается вплотную к чьим-то ногам, высвечивает их.
– Перед вами почтальон. С письмами-телеграммами. Неприметная безобидная профессия, однако адресаты относятся к нам с подозрением, опасаясь дурных известий. Работа тягостная, на ногах, оплачивается неважно; бывают, конечно, и приятные сообщения, но радости принимают как должное, а слезы запоминаются надолго. Вот и теперь – письмо в сумке с очередной бедой. Ужас в конверте.
– Откуда ты знаешь?
– Поработайте с мое, и вы узнаете. У каждого письма свое настроение. Свои веяния. Радость, равнодушие, страх – я их отличаю.
– Так отдай его и забудь.
– Я бы отдал, да на конверте адреса нет, нет фамилии. Ношу давно, мучаюсь, страдаю, ночей не сплю. Люди от меня шарахаются, переходят на другую сторону улицы, перестают здороваться.
– Выкинуть его нельзя? Порвать, сжечь?
– Нельзя. Письмо заказное. С уведомлением о вручении. Желаете расписаться в получении?
Они не желают.
Похлопывает рукой по сумке. Подпугивает:
– Вот вы где у меня. Вы все! Напишу на конверте любой адрес, любую фамилию. Что тогда?
– Злой же ты, дядя.
Смущенно улыбается:
– Я не злой, я неутоленный. И у меня есть желание… Упаковаться однажды в посылочный ящик, чтобы сдали на почту, увезли далеко-далеко, за край океана. Принесут в чей-то дом, распакуют, порадуются моему прибытию.
Кивают по кругу. С явным пониманием. На нижнем ярусе дворца Ирода. Вознесенные над горькими водами Соленого моря:
– Всякий бы пожелал…
13
Далее разговоры по очереди.
– Желание вполне осуществимо. Нужны только средства.
– Рассказывай.
– Сооружаем автомат непрерывного действия. С пультом и экраном. Подходят, нажимают на кнопку – кофе выдает в стаканчике. Нажимают на другую кнопку – булочку в целлофане. Нажимают на третью – предупреждение на экране: «А теперь беги!» Раскрываются створки бункера, взлетает ракета среднего радиуса действия, на экране крупно: «Куда ты у нас денешься…» Ну как?
– Вопрос. Зачем кофе с булочкой?
– Чтобы напоследок.
Раздумывают. Предлагают без спешки:
– Сбросить его со скалы…
– Скормить каннибалам, которые на подходе…
– Кинуть в яму с водой, чтоб присосались пиявки…
Общее решение:
– Пусть лучше живет и мучается. Неутоленным желанием.
Вступает следующий и вступает напористо:
– Страдаю подозрениями. Навязчивым беспокойством. Опасаюсь, как бы не выставили напоследок в зале для заседаний. В присутствии многих сотрудников. Но это буду не я – не того выдадут. Это будет другой, с которым меня перепутают. Вдова не подойдет прощаться. Начальство не изобразит скорбь на лице. Внуки не зарыдают: «Дедушка! Наш дедушка!..» Сослуживцы не польстят: «Лежит как живой…» А так всё нормально. Схоронят по казенному обряду, с речами, венками, камушками на холмике, а я, где буду я?..
– Чего же ты хочешь?
– Чтоб не напутали.
Решают. Большинством голосов:
– Пусть носит бирочку на руке. Как новорожденный. Имя. Фамилия. Занимаемая должность.
– Так я согласен…
Приходят. Докладывают:
– Прилетел некто.
– На облаке?
– На орле.
– Орлы спят по ночам.
– Этого разбудили.
– Приведите.
Идут. Приводят.
– Да как ты решился? Летать на орлах!..
– Заменители, – отвечает. – В поисках заменителей. К позабытой остроте ощущений.
– Поясни.
– Поясняю. Кто помнит ту войну, когда ракеты падали на наши головы?