«Доктор Живаго» встраивается в традицию романов о революции. Не советских романов о революции, здесь-то как раз – полемика явная и подчеркнутая («Это ведь только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А в действительности все так переплетается», – любопытно, что Лара Гишар говорит это еще в 1918 году, то есть еще до того, как «плохие книжки» о «разделенности на два несоприкасающихся лагеря» во времена Гражданской войны были написаны) – а, если можно так выразиться, либеральных романов о революции. В этом ряду и «Девяносто третий год», и «Боги жаждут» – самые сюжето– и темообразующие. Был, впрочем, еще один роман о социальном катаклизме, о слегка подзадержавшейся во времени и в пространстве сатурналии, который был столь же важен для Пастернака, как и западные, в слове воплощенные революции. «Капитанская дочка» – уральская повесть, как и «Доктор Живаго» – по большей части – уральский роман. В самом деле, вот в «Капитанской дочке» – никакой разделенности на два лагеря. Здесь взаимопересечения людей «во дни мытарств, во времена немыслимого быта» изображаются едва ли не с удовольствием, во всяком случае, не без юмора: «..Я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: “Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас Бог милует?” Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался. “Здравствуй, Максимыч, – сказал я ему. – Давно ли из Белогорской?”»
Понятно, что такого рода юмор не близок Пастернаку (как, впрочем, и любого другого рода – юмор), но сама ситуация благодетеля из вражеского стана – не просто близка. Она – сюжетообразующа. Поначалу может показаться, что «Пугачев» «Доктора Живаго» – таинственный Евграф Живаго, выручающий двоюродного брата из всех мыслимых и немыслимых передряг благодаря таким же мыслимым и немыслимым связям в верхах новой революционной власти, но по размышленье зрелом придется отказаться от этого уподобления. Евграф – слишком таинственен, слишком могущественен, слишком далек от главного героя, слишком он deus ex machina, чтобы быть «Пугачевым». На Екатерину II – тянет, на Пугачева – нет. Пугачев – это тот, с кем складываются человеческие отношения, несмотря ни на что, несмотря на то что и расстрелять тебя может, а все равно сидишь и разговариваешь с ним по душам, и жалеешь его, и даже помочь ему хочешь, да где уж там, остается только вздыхать: «Емеля, Емеля!»
Такой герой в романе есть – это Стрельников-Расстрельников-Антипов, муж Лары Гишар, любовницы и любимой Живаго.
Просто сплетня. В воспоминаниях жены видного партийного деятеля Григория Яковлевича Сокольникова (Бриллианта), в годы Гражданской войны – командарма-8, прославившегося подавлением ижевско-воткинского солдатского восстания на Урале; в годы нэпа – наркомфина, смогшего провести весьма удачную денежную реформу; партийного оппозиционера в канун «великого перелома», совершившего отчаянную попытку соединить бухаринский «правый уклон» и троцкисткую «левую оппозицию»; обвиняемого на процессе 1937 года – да, так вот в воспоминаниях его жены, Галины Серебряковой, упоминается фамилия того человека, у которого Галина Иосифовна жила после ареста мужа и до своего ареста. Благодетеля звали Антипов.
Поиски прототипа. Маяковский. Тем не менее книжный, литературный Стрельников-Антипов кажется настолько живым, что именно ему подыскивают прототип. Интуиция не обманывает ни точных, ни сплетнических литературоведов – какая-то аура подлинности, мучительной подлинности окружает Стрельникова. Эта аура настолько убедительна, что Л. Долгополов, например, в своей статье «Владимир Маяковский и Юрий Живаго» (Russian studies. 1996, т. II, № 1) пишет следующее: «Едва намечена в воспоминаниях Пастернака проблема двойничества, которая как раз в романе “Доктор Живаго” получит наглядное выражение и которая также будет непосредственно связана с Маяковским (Живаго – Стрельников, Стрельников – Маяковский как варианты одной общей проблемы)». Если учесть, что в этой же статье процитировано такое утверждение Пастернака: «Этот герой (Юрий Живаго. – Н. Е.) должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским», то получается, что Стрельников едва ли не двойник Пастернака по «маяковской» линии. Это не так – Пастернак настаивает на «инаковости» Стрельникова по отношению к Живаго и вообще к любому поэту. Потому-то Живаго и не замечает Стрельникова (Антипова), что они – разные, из разных миров, пересекшихся только во время революции и Гражданской войны. Маяковского Живаго бы заметил, как заметил Маяковского и Пастернак, поскольку Маяковский был поэт, и прежде всего – поэт, то есть человек из мира Пастернака и Живаго. Настолько из этого мира, что Пастернак спешит сообщить об общности Живаго с ним, с Блоком, с Есениным и с самим собой, со всеми поэтами, так или иначе принявшими большевистскую революцию. А Стрельников – сама революция. Какое ж тут «двойничество»? Все равно что «двойничество» Гринева и Пугачева. Здесь не «двойничество», здесь – диалог со всхлипом!
Самое интересное, что Л. Долгополов и сам понял некоторую неправоту уподобления Стрельникова Маяковскому. Вот что он пишет после цитаты из письма Пастернака М. П. Громову про Живаго как среднее поэтическое Пастернака-Блока-Есенина-Маяковского: «Не поверили Пастернаку ни критики, ни историки литературы. Все они в один голос, от публициста Бориса Парамонова и до авторитетного ученого Витторио Страда, увидели Маяковского не в образе Юрия Андреевича, а в образе Антипова-Стрельникова, мужа Лары, Ларисы Федоровны». Вообще-то и Л. Долгополов не поверил Пастернаку, поскольку принялся рассуждать о том, что-де в образе Стрельникова Пастернак «запечатлел не художественную, а чисто человеческую («поведенческую», социально значимую) сущность Маяковского». Я один поверил создателю Живаго и Стрельникова.
Почему Маяковский? Да ведь понятно почему… Самоубийство. Самоубийство одаренного человека, близкого к революции; самоубийство человека, делавшего революцию и связанного сложными нитями с поэтом. Маяковский! Кому и быть! Между тем как раз самоубийство Стрельникова – антиподно, наоборотно самоубийству Маяковского. В описании самоубийства Стрельникова – преобразованный вздох сожаления, вроде вздоха сожаления Гринева: «Емеля, Емеля! Зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь?» Ясно же, чем окончилась бы жизнь Стрельникова, если бы не его самоубийство. Его ошельмовали бы на процессе свои же, революционеры. Не таинственное романтическое самоубийство с каплями крови на снегу, как смерзшимися ягодами рябины, а позорный процесс и смерть в застенке. «Эх, Гриша, Гриша!»
Стрельников / Сокольников. Он учился с Пастернаком в одной гимназии, в пятой московской. Пастернак был младше Гриши Бриллианта, взявшего революционный псевдоним – Сокольников, и интересовался совсем другими вещами – музыкой, живописью, философией, поэзией, но шапочно приятельствовал. По крайней мере, вдове Сокольникова, Галине Серебряковой, приехавшей поговорить о романе (Галине Иосифовне, как и почти всем советским людям, роман не понравился), Пастернак сказал, что знал Григория Яковлевича задолго до их – Г. И. и Г. Я. – встреч в 20-х – 30-х годах. Во время Гражданской войны Григорий Сокольников был единственным командармом без комиссара. На что ему, партийцу с 1905 года, человек от партии? (Стоит вспомнить особое доверие, которым пользовался у большевиков Стрельников.) В 1918 году Сокольников сражался на Урале – как раз там, где воевал Стрельников. Более того, чтобы оставить знак о своем – приятеле? друге? (во всяком случае, человеке, в которого вглядывался с жадным интересом) – помимо созвучия фамилий (Стрельников – Сокольников) Пастернак пишет: «В его (стрельниковский) формуляр входило дело о солдатах-разинцах, поднявших восстание в городе Туркатуе и с оружием в руках перешедших на сторону белогвардейцев». Сокольников руководил подавлением солдатского восстания в городах Ижевске и Воткинске. Восстали полки с очень революционными названиями. В том числе и имени Пугачева. Восстали и в полном составе, с красными знаменами перешли на сторону белых. Впрочем, Пастернак оставляет и еще одну примету Сокольникова в Стрельникове: особая подтянутость, не щеголеватость, а… образцовость, что ли? «Он до такой степени был тем, чем хотел быть, что и все на нем и в нем неизбежно казалось образцовым. И его соразмерно построенная и красиво поставленная голова, и стремительность его шага, и его длинные ноги в высоких сапогах, может быть, грязных, но казавшихся начищенными, и его гимнастерка серого сукна, может быть, мятая, но производившая впечатление глаженой, полотняной». Именно так описывали Сокольникова друзья и враги – от жены, упомянувшей аж об «арийской внешности» своего мужа, до автора статьи в «Известиях» о процессе 1937 года: «Сокольников – лощеный холуй англо-германского империализма». Не какой-нибудь – лощеный!
Галина Серебрякова вспоминала, что в 20 – 30-е годы Сокольников и Пастернак встречались довольно часто; в дневниковой записи друга Пастернака Якова Черняка коротко говорится о вечеринке 1927 года дома у Сокольникова, где наркомфин и поэт беседовали о перспективах «нашей и китайской революции». Тогда Пастернака, как видно, интересовали «мелкие мировые дрязги». Потом стали интересовать только люди, интересующиеся этими самыми «мелкими и мировыми».
По-видимому, он хотел спасти от забвения своего – друга? приятеля? (см. выше) – который, как муха в янтарь, влип в его текст.
Сокольников, наверное, и не догадывался, как его «зашифрует» гимназический приятель. Пастернак отбросил все самое важное для анкеты, для точной науки – национальность (Сокольников – еврей; Стрельников – русский) и социальность (Сокольников из достаточной интеллигентной медицинской семьи; Стрельников – бедняк, пролетарий), оставил самое незначащее – созвучие фамилий и характеров, ну и собственное сочувствие.
Они не внемлют, не видят, не слушают меня…
Дата. По поводу этой даты должны порезвиться досужие остряки. Еще бы! День Дураков! День веселых обманов! И угораздило же в этот день родиться великому сатирику. Нет, Гоголю не слишком повезло с датой рождения. Совпадения – логика фортуны. 1 апреля – не толь