Фред всегда мне нравился. Он любил развлекаться, вел себя расслабленно и был бунтарем. Он хвастался тем, что провалил собеседование на бумажной фабрике.
– Я бы никогда не стал работать на этой каторге. Я не раб. Я рожден не для того, чтобы вкалывать на заводе, я свободолюбив, как волк!
Когда мы с Сарой смотрели ужастики, Фред иногда садился на диван рядом с нами. Мне нравилось чувствовать, что он совсем близко. Нравилось видеть его мышцы и вдыхать настоящий мужской аромат – смесь запахов кожаной куртки и табака. Фред всегда был очень приветлив со мной. Он иногда заигрывал, подтрунивая над моей одеждой или макияжем. Этим все и ограничивалось, но я была довольна.
Тогда на вечеринке он предложил мне выпить по пиву, и мы устроились в шезлонгах на плешивой лужайке в саду. Басы орущей музыки были слышны, наверное, всему району.
Когда я спросила Фреда, где их с Сарой родители, он ответил, что они на все выходные уехали к друзьям.
– Весь дом в нашем распоряжении, свобода!
Мне казалось, это так круто, что родители им доверяют. Я сказала Фреду, что у меня очень строгие родители. На самом же деле в тот момент они вот-вот могли разойтись, и я это знала. Им уже ничего не могло помочь. Мама была завалена работой. У папы дела обстояли не лучше. С тех пор как он узнал, что бумажная фабрика закрывается, он проводил все свое время на профсоюзных собраниях. Папа приходил домой поздно, мама просыпалась очень рано. Встречались они только по ночам в кровати. Их любовь трещала по швам. Мне это казалось почти нормальным. Любой мой разговор с мамой заканчивался ссорой. Она обвиняла папу в том, что тот мало занимается Сати и домом. Со мной она обращалась как с маленькой девочкой. Все мне запрещала. Считала, что я ношу слишком короткие юбки и кофты со слишком глубоким вырезом. Работа, дом, папа, мы – все ее утомляло.
Обо всем этом я, растянувшись в шезлонге, рассказала Фреду.
– Однажды я услышала, как мама сказала, что жалеет, что у нее есть дети.
Фред пожал плечами:
– Ну да, с женщинами в этом возрасте такое случается. Поэтому надо брать от жизни все, пока ты молода. Молода и красива, как ты.
Произнося эти слова, он дотронулся до моей щеки. И у меня перед глазами и в животе запорхали бабочки. Мы пили еще и еще. Фред протянул мне сигарету. Я не курила, но не сказала ему этого. Наверное, это была травка или что-то в этом роде, потому что в какой-то момент мне стало плохо, очень плохо. Я сказала Фреду, что мне надо полежать. Мы вернулись в дом. В гостиной Сара обнималась с каким-то парнем из школы. Музыка играла так громко, что у меня подпрыгивал желудок. Мне казалось, что меня вырвет. Фред, кажется, помог мне подняться по лестнице. Не помню, как я добралась до комнаты. Когда я открыла глаза, я поняла, что лежу на кровати; мне было холодно, меня трясло. Я почувствовала чьи-то руки у себя на животе. Руки Фреда. Я попробовала высвободиться. Но он все шептал мне на ухо: «Ш-ш-ш, все будет хорошо». Я попыталась его ударить. Он так сильно схватил меня за запястья, что я взвыла. Он больше не улыбался. И я поняла, что я в ловушке.
Сара так и не узнала, что произошло той ночью в спальне ее родителей.
Поэтому я не смогла сдержать злобу в парке.
Поэтому я была готова убить Фреда.
Том сдержал свое обещание. Он не произнес ни слова. Он только погладил меня по щеке.
– Потом… я ушла. Подальше от той комнаты, подальше от того дома, подальше от того района. Я шла через поля в полной темноте. Наверное, не один час. У меня не переставая звонил мобильник. Сара, мама, папа. Я шла. Я засыпала. Меня рвало. Я чувствовала себя грязной. Очень грязной. Перед рассветом я наконец ответила на звонок. Это была мама. Она была вне себя. Она хотела знать, где я. Я сказала ей, что сама не знаю. Впереди я видела огни бумажной фабрики. Рядом проходила дорога. Дорога, которая спускалась в долину. И маленький мостик. Больше ничего. Мама ответила: «Я сейчас приеду». Чтобы как-то скрасить ожидание, я уткнулась в телефон. Тогда-то я и увидела фотографию, которую выложили во время вечеринки. Фотографию, сделанную на мой телефон. Украденную фотографию. Мы с Фредом лежим на кровати. По мне было видно, что я не в себе. Я смеялась с глупым видом. А Фред улыбался во все тридцать два зуба, поглаживая мне живот. И все мои подружки оставили в комментариях под этой фотографией сердечки и смайлики с розовыми щечками. От этого зрелища меня снова затошнило. Теперь, что бы я ни говорила, все будут думать, что я провела прекрасный вечер в объятиях Фреда. Одним быстрым ударом я разбила телефон о камень. Я ударяла снова и снова, пока от мобильника не остались одни крошки. Мама приехала полчаса спустя. Было еще темно. Я насквозь замерзла. У меня были жалкий вид, бледное лицо, рваная одежда. Мама сказал мне садиться в машину. Мне хотелось, чтобы она меня утешила так, словно мне шесть лет и я болею. Чтобы она ничего у меня не спрашивала. Чтобы она хоть как-то проявила нежность. Но нет, мама была рассержена. Мы начали ссориться прямо в машине. Атмосфера накалялась. Она крикнула, что я испорченный, слишком избалованный ребенок. Что, если я продолжу так себя вести, никто никогда меня не полюбит. Я ответила ей, что ненавижу ее. Что больше не хочу ее видеть. Тяжелые, как камни, слова. И в этот момент кто-то выскочил на свет фар. Какой-то зверь. Не знаю, был ли это кабан, собака или кошка. Мама слишком резко повернула руль. Машина влетела в дерево. И я очнулась в этой больнице.
Я замолчала. Закрыла глаза. Я впервые рассказала о том, что со мной произошло. Рассказала на одном дыхании. Так же стремительно, как люди прыгают с обрыва. Том молчал, и я прижалась к нему; мне было так хорошо теперь, когда я выговорилась.
Мы очень нежно поцеловались. И еще раз.
То, что казалось невозможным, случилось само собой. Как будто эти жесты, ласки, поцелуи, вздохи всегда были частью моего тела.
Я расстегнула черную накидку. Она упала на пол, словно тень. Я одну за другой снимала с себя вещи. Я стянула с Тома белую пижамную кофту.
Я легла на него очень осторожно, чтобы ему не было больно.
И мы занялись любовью.
Там, в больничной палате, я впервые в жизни занималась любовью.
Мне было непросто открыть Тому эту тайну. Мне и сейчас нелегко об этом говорить. Мне до сих пор больно. Думаю, такие шрамы не затягиваются.
Поэтому я так старательно оттягивала момент, когда расскажу об этом.
И все, что я совершила потом, я сделала потому, что пережила все это. Потому что я была истерзана. Потому что я собрала себя по крупицам. И решила быть собой. Просто быть собой.
Но в нашем мире быть собой – это уже много.
Быть собой – это акт неповиновения.
Вероятно, главный из возможных.
Тогда я как раз начала много времени проводить с Фатией, Рыжей и другими девушками, жившими за стадионом. Как только заканчивались уроки, я летела в больницу проведать Тома. Нельзя сказать, что его состояние заметно улучшалось. Врачи подозревали у него какую-то инфекцию, поэтому решили подольше подержать его в больнице.
Когда я первый раз вернулась к стадиону после драки в парке, я принесла с собой пачку бумаги, которую стащила из школы, и немного еды.
Фатия улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке не было и тени иронии. Это было совершенно искренне.
– Я рада, что ты пришла, Лу. Пойдем, я тебе все покажу.
Она провела меня по всему лагерю.
Под главным тентом, сделанным из двух кусков брезента, была обустроена общая комната. Фанерный стол, стоявший в центре, был заставлен горелками, железными мисками, кастрюлями, консервными банками и пачками риса. В одном из углов навеса две девушки играли в шахматы. Из радио доносилась какая-то рэп-композиция. Отчасти было даже душевно.
– Вот так мы и живем! Это общее пространство. И у каждой девушки есть своя палатка.
– Сколько вас здесь?
– Чуть больше десяти.
Фатия объяснила, что девушки живут в лагере, потому что от них отвернулись их семьи. Они в конце концов ушли из дома, потому что не могли больше терпеть осуждающих взглядов родителей. Мне с папой и Сати очень повезло.
– Но ни одна из девушек не жалеет о том, что ушла, – сказала мне Фатия. – Как я тебе уже говорила, между ними и нами все кончено.
Когда я спросила, кто такие «они», Фатия рассмеялась:
– Люди!
Я сказала ей, что она преувеличивает. Что, несмотря на все, мы остаемся людьми и что не все вокруг против нас.
– Ты права, – ответила Фатия. – Они не против нас. Но и не на нашей стороне.
– Ты ошибаешься. Возьми хотя бы моего папу, Сати. И Тома.
Фатия пожала плечами:
– Неужели ты думаешь, что Том захочет создать с тобой семью?
– Разве речь об этом, Фатия?! Я вообще о другом! Ты прекрасно знаешь, что…
– Ага. Ты сама все увидишь.
Я не стала спорить.
Фатия вместе с девушками смогла создать что-то по-настоящему стоящее. Что-то наподобие общины. Кошки называли друг друга сестрами, и я постепенно стала хорошо себя чувствовать в этой новой семье.
Поэтому я возвращалась туда снова и снова. Не говоря уже о том, что дома все шло не так уж гладко.
Бумажная фабрика окончательно закрылась, станки отправили за границу, а папа, как и все остальные, сидел без работы.
В один из дней перед фабрикой устроили мероприятие, на которое все бывшие работники пришли в черном. Что-то вроде похорон. Папа чуть не плакал, когда рассказывал мне об этом. Этот завод много значил для жителей нашего города. Можно сказать, он был легкими нашего города. Да, странными легкими – достаточно было увидеть желтый дым, который постоянно поднимался из труб, почувствовать запах, осознать, насколько фабрика загрязняет все вокруг, – и все-таки это были легкие города. На бумажной фабрике работало не одно поколение семей. И ее закрытие значило, что работу надо искать где-то в другом месте. Думаю, это событие сильно повлияло на то, что произошло потом. Люди были в отчаянии, внутри у них все кипело от гнева, от ощущения того, что их бросили, а мы, Кошки, приняли весь удар на себя.