В одном случае никакой политики, в другом случае никакого богословия.
Ирод не властен казнить Иоанна Кропителя – жителя Иудеи, это еще хуже, чем нарушение копирайта. Как «копирайт» по-арамейски? Во все времена люди тонко чувствовали, что значит кража чужой собственности, даже когда утверждали, что все наоборот, что собственность – это кража. Но если не Иоаннова, тогда чья же голова слетела под секирою палача? Отсюда сомнения – страшно выговорить какие. Слава Богу, в синагогах стали читать каддиш по Иоханане бар Захарье.
Если Мэрим, услыхав об умерщвленном пророке, решила, что Яшуа казнен, то Ирод, услыхав про чудесные исцеления, решил, что Иоанн воскрес. Мэрим не смыкала глаз в своем закутке, а тетрарх не мог уснуть в своей опочивальне, откуда открывалась восхитительная панорама: страна, текущая ложью во спасение. Как идише мамэ в забытом Богом Назарете, маялся Ирод Антипа меж страха и надежды, что где-то в неведомых селеньях творит чудеса и проповедует скорое наступление Царства Божьего новый Илия, им убиенный, но воскресший. Пугаться, что воскрес, или надеяться, что воскрес?
Хотеть бессмертия или не хотеть – вот в чем вопрос. Ведь как захочу, так и будет. Здесь каждый сам себе господин, чье желание – закон.
Пока был жив Иоанн, Ирод любил, замотав лицо благовонной материей, спускаться к нему («С умным человеком и поговорить любопытно», «Ирод с удовольствием слушал Иоанна»).
– Говоришь, что каждый верует по своему желанию? – сокрушал Иоанн стены подземелья. – И что каждому воздастся по вере его? Но кто тебе сказал, Антипа, что ты волен в своих желаниях? Ты не иудей, а едомит, сын Исава. Вот и влекут тебя греческие головоломки. А кто с Богом, тем все ясно: возьми копье и порази блудницу вавилонскую, как сделал это Пинхас-священник – в самое чрево.
– Ну и что дальше?
– А дальше дочь ее – туда же. А потом и всех дочерей…
– Всех? Одну за другой? Копьем в чрево? Знаешь, хасей, я не против – так ведь род людской прейдет.
– Это не твоя печаль. «Из камней сотворю детей Аврааму», – говорит Господь. А то окружил, понимаешь, себя блудодейками, одна ноги моет, другая воду пьет, третья целует, нацеловаться не может…
– Это ты обо мне? Но это пристало Царю Иудейскому. Тебя, хасей, окружают скорпионы, а нас женщины.
«А что как воскрес? – думал теперь Ирод. – Вознесся, как Геркулес, на колеснице, запряженной четверкой огнедышащих коней, срывая с себя одежды… Что я говорю – как Илия! Иудеи верят в воскресение Илии, почему Иоанн не мог? Артемий учит, что сходные условия вырабатывают общую функцию у неблизкородственных существ. А Иезавель даст моей Ирке десять очков вперед. Уф!»[21]
Это не был вздох облегчения. Просто мистический страх перед ожившим покойником поутих, когда Ироду-четвертушке донесли, что по всей стране читают каддиш по обезглавленном Иоанне. «В остальном все по-прежнему», – говорилось в докладе.
12
О Яшуа говорят «удалился». Не «бежал», не «скрылся» – удалился. Тот же Яхуда, прежде не упустивший бы случая сказать «дал деру», теперь подбирал выражения. Начисто исчезла обычная его ирония – настолько, что с годами Мэрим отвыкла читать эту живую газету между строк – «между бровей», как тогда это называлось.
Итак, узнав об участи Иоанновой, Яшуа удалился. Ученики покойного перешли к нему в класс. Таким образом он собрал вокруг себя немало талантливой молодежи. Об этом сообщал Яхуда – примерно в таких выражениях. Рассказывал, что среди учеников сильно́ разделение. Новенькие, доставшиеся от Иоанна, чувствуют себя на вторых ролях, ветераны смотрят на них свысока, нередки споры. «В семье всегда ссорятся», – заметила Мэрим мягко.
Ее мягкость происходила не от былой безответности – говорится же: по натуре такой мягкий, что ответить как следует не может. Нет, это знак того, что ее вера в сына вступила в пору своей зрелости. Уже и в Ноцерете засомневались в своем неверии. Не всякое сомнение от лукавого. Есть «ангел сомнения», когда вот-вот покатится лавина обращений в истинную веру.
А тут объявился Куба – от Яшуа известие: на праздник в Иерусалим он прибудет, ни от кого не таясь. Что до самого Кубы, то он пойдет с Фирой и с детьми, Мэрим может к ним присоединиться.
У нее такое чувство, что близок час, о котором всегда говорил Яшуа, – его коронации.
– Мы все пойдем, – сказал Яхуда.
И все пошли – с детьми и песнями.
Шимке-заика запевал:
У потомков Иофана, племени Иудина,
Под мечом мужей стояло видимо-невидимо.
И кругом подхватывали:
Не боюсь я никого, кроме Бога одного!
Ништ-ништ ничего, кроме Бога одного!
Шимке:
У потомков Иофана, племени Иудина,
Колесниц, готовых к бою, видимо-невидимо.
Все хором:
Не боюсь я никого, кроме Бога одного!
Ништ-ништ ничего, кроме Бога одного!
Когда душа поет, уста не заикаются. Оська взял с собой ящик с принадлежностями для рисования. Они шли с такой заразительной решимостью, что к ним присоединялись. Решимость прекрасна сама по себе, энтузиазм ширился. Колонна на марше – не скажешь, скорее народ, идущий брать свое. Лишь немногие шли с именем Яшуа, да и не все ли равно, с чьим именем идти, когда все вместе. Но кому-то не все равно. И те, кому не все равно, выкрикивали: «Маран ата! Господь наш пришел! Иисус Христос Царь Иудейский!»
Марш на Иерусалим окрашивался мессианскими лозунгами. Неизвестно от кого исходила инициатива, но ей последовали: идти не в обход самаритян, а как когда-то ходили. Идти, славя Господа. Яшуа не раз бывал в Шхеме, исцелял и там. Воистину врач без границ, установленных земными владыками.
И какая-то часть паломников направилась в город Давидов давно позабытой дорогой. Шагали быстро, «не соприкасаясь» с местными, пением задавая скорость. Местные провожали их мрачными взглядами, но, застигнутые врасплох, ничего не предпринимали – никаких бранных криков, никаких камней. Идущие же пели, на все лады повторяя: «Хава! Нагила хава!», – и размахивали сорванными по дороге оливковыми ветвями.
«Они ломают наши деревья», – послышались возмущенные голоса, но какая-то женщина тоже запела, хлопая в ладоши: «Хава нагила!»
– Пойте с ними! – обращалась она к своим единоверцам. – Это не те иудеи, эти – хорошие, я их знаю. От них спасение.
Но остальные самаритяне осуждали ее:
– Еще бы ей не знать. У нее пять мужей было, шестой ей не муж, посылает к колодцу караулить проезжих молодцов.
Пока шли Шомронским шляхом, она шла с ними.
– Кто ты? – обратилась к ней одна из идущих, не сбавляя шага.
– Меня зовут Фотина Самаряныня. По-вашему, Светлана-Самарянка. Я видела Господа, я подала ему воды напиться. Он был так прекрасен, что я уверовала.
– Береги себя, Светлана. Себя и своих сыновей.
– Откуда ты знаешь, что у меня два сына?
– Мне ли не знать, я сама мать.
Путь через Самарию короткий, не заметили, как по левую руку осталась гора Гаризим. К заходу солнца уже достигли пределов Иудиных. Сероватая зелень оливковых деревцев сменилась красными утесами, которые сплошь покрывали пещеры – след гигантского жука-камнеточца. За спиной чернела полоса Соляного озера. Избави нас, Господи, от гнева Твоего, который Ты обрушил на царей Содома и Гоморры со всем добром, их и со всеми слугами их, и со всем, что там было. Вечный памятник ярости Твоей – Соляное озеро.
Завернувшись на манер кочевников в бурнусы, они заночевали на склоне одного из каменистых, поросших верблюжьей колючкою холмов, между которыми змеилась дорога на Иерусалим. Они вышли на нее, опередив на один ночлег основную часть паломников, двигавшуюся долиной Иордана. Отсюда Иерусалим был в одном переходе или того меньше. В пятом часу самым зорким открылась долгожданная картина, при виде которой хор пилигримов грянул:
Вот уж в степи голубой,
Город встает золотой.
Много в том городе жен,
Золотом весь он мощен.
Скоро в нем сядешь царем.
Пели старые пилигримы, пели молодые пилигримы, понимая, о ком именно поют.
Яшуа! Мэрим видела, как ему, перешедшему ручей, любимый ученик осушил стопы, склонясь до того низко, что касался их своими кудрями. Она узнала в нем красавца Яхи – Иоанна Зеведеева, трогательно заботившегося о ней в Капернауме и все расспрашивавшего ее о детстве Господа. («В младенчестве он был твой тезка – Яхи-Встахи».)
Затем Яшуа подвели ослицу – что будет ослица, предрекал еще дядя Захар устами тезоименника своего, пророка Захарии. Самому дяде Захару Господь по грехам его запечатал уста. «Ликуй от радости, дщерь Сиона, – говорил тот, настоящий Захария, – се царь твой грядет, кротко восседающий на ослице, праведный и спасающий».
Ослица прянула.
– Не бойся, дщерь Сиона, я царь твой, – сказал Яшуа и с камня сел на нее.
Животное покорно всходило тропинкой, проторенной наискось к подножию стен, это делало подъем не таким крутым. Все равно иному седоку пришлось бы спешиться. Сей же обладал над нею какой-то неизъяснимой властью, что было написано на ее морде. Оська, анималист поневоле, запечатлел несколькими штрихами это выражение радостной покорности.
– Покажи.
Он показал. Мэрим вздохнула. Ужели она ожидала увидеть другое?
У ворот, в самих воротах, позади стены – всюду толпился народ. Голоса соединялись в праздничный гул, который ни на мгновение не смолкал. Полдневное солнце палило. В ожидании обещанных молвою чудес люди утирали рукавом пот, обмахивались пальмовыми ветками. А следом за Яшуа к ним двигалось пополнение – процессия паломников. Они шли со стороны Кедрона и, несмотря на усталость, вливались молодым вином в повытершийся иерусалимский мех. Зрелище было красочное.