Прочли молитву:
– Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, давший нам хлеб и печения разные, и вино, и сок чистый виноградный, и фрукты, и овощи, и все остальное.
– Ам… ам… ам… – это Шимик все еще пытается сказать «аминь», когда все уже сказали.
Разобрали ушедший день, по часам, и каждый час помянули – жены тоже.
– Пошла последняя неделя в предвестии славы твоея, Господи. Скорей бы уж Пасха. И тогда взойдешь ты на престол иудейский и призовешь фарисеев, и книжников, и всех гонителей твоих, и станешь их судить…
– Не судить – спасать, – поправил Иоанн Петра.
– Правда твоя, брате. Горяч я.
Тогда Яшуа сказал им:
– Была женщина, и было у нее семеро зятьев. Вот она говорит им: приходите ко мне, каждый в свой день, и накормлю вас. Потому что места имею только на одного гостя. А она была искусна в приготовлении разных кушаний, вроде нашей Марфы.
Марфа застенчиво отвернулась, как если б ей тоже кто-то указал путь к спасению шестым пальцем (а может, шестым – по числу остававшихся Спасителю дней?).
Яшуа продолжает:
– Стали бросать жребий: кому в какой день приходить. И которому из зятьев пало на первый день недели, тот опечалился: после субботней трапезы беден будет стол. А кому выпала субботняя трапеза, тот обрадовался и небрегал пищею других дней, говоря званым в эти дни: вкушу такого, чего не вкусите, и возлияния шаббатние тоже ни с чем не сравнимы. И женщина, зная об этих его словах, в угоду ему отправилась и накупила угощений разных и питья на пять дидрахм. Но, не имея осла, от непосильной ноши слегла в болезни и тем же полуднем умерла.
– К чему ты говоришь это нам, учитель? Не понимаем тебя.
– Всё понимаете, не прикидывайтесь глупее, чем вы есть. Сколько раз говорил вам: довлеет дневи злоба его.
– А что сие значит?
– Будет день, будет праздник. А тот, что сегодня, – празднуйте сегодня, не говорите «не можем дождаться утра», доколе жених в чертогах брачных.
– Так, Господи, – раздались голоса. А Яхи – любимый ученик – переполз к Яшуа и положил голову ему на грудь.
Поднесли друг другу чаши. «Затрапезные беседы мужей – предел мечтаний», – подумала Мэрим.
Выпили. Кто-то запел:
Было у тещеньки семеро зятьев,
Было у ласковой семеро зятьев.
Все:
Никишка зять, Микишка зять,
Захарка зять, Макарка зять,
Дементий зять, Клементий зять,
Ванюшенька душенька – любименький зятек.
Запевала:
Стала их тещенька в гости зазывать,
Стала по имени громко называть.
Все:
Никишку – басом, Микишку – басом,
Захарку – басом, Макарку – басом,
Дементия – басом, Клементия – басом,
Ванюшеньку душеньку – слащавым голоском.
Запевала:
Стала гостям своим теща угождать,
Стала их вкусной едою угощать.
Все:
Никишке – блин! Микишке – блин!
Захарке – блин! Макарке – блин!
Дементию – блин! Клементию – блин!
Ванюшеньке душеньке сладкий пирожок.
«Где вино, там и песни. Скоро, скоро уже про козлика. Обязательно. И в той же теплой компании. Еще немного потерпеть…» Заметила, что Яшуа восстал с ложа, отстранив любимого ученика.
– Господи, ты куда? – окликнул его Петр. – Можно мне с тобою?
«Вот дурной», – думает Мэрим.
– Куда я сейчас иду, ты не можешь пойти со мною, после пойдешь.
Но тот привязался:
– Господи, почему я не могу идти за тобою теперь?
– «Почему, почему…» Потому!
И громко объявил:
– Ныне прославится Сын Человеческий, и Отец прославится в нем.
«А мать что – нет? Честь и слава матери, воспитавшей Спасителя. А чем еще гордятся, как не успехами своих детей?»
– Дети! Недолго уже быть мне с вами, – то же повторял и реб Ёсл – ей припомнилось вечное движение рук под одеялом. – Будете меня искать, и, как сказал я иудеям, что, куда я иду, вы не можете прийти. Посему заповедь новую даю вам: дá любите друг друга, как я возлюбил вас. По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собой.
– Ты слышал? – спросил Иуда.
Петр сжал в кулаке рукоять меча, с которым не расставался с тех пор, как Господь повелел: «Продай одежду свою и купи меч». Так он и ходит с мечом, спасибо, что еще не голый.
– Любить тебя?
– Да, меня, – улыбнулся ему Иуда. – Мы должны иметь любовь между собой ради Господа, чтобы все видели, чьи мы ученики. Ты готов?
– А ты?
– Ради Господа я готов на все.
Она посмотрела: Яшуа внимательно прислушивался к их разговору. Затем сделал Иуде знак приблизиться.
– Так-таки на все?
– Я от своего не отступлюсь, Господи. Я не какой-нибудь там Сема Ёнин, я – Иуда.
– Иуда – это звучит гордо. Слишком гордо для христианина. Тогда, по крайней мере, что делаешь, делай скорей.
– А я подожду. Терпение, Господи.
Порыв ветра чуть не задул пламя. Но напитанный маслом фитилек продолжал гореть. Как свет, который в тебе. Свеча горела на ветру – негасимая. Вместе с порывом ветра накатила волна трупного зловония от перевязей Лазаря. Тогда одна из святых жен сбегала за алебастровой вазой и без лишних слов излила ее содержимое на голову Спасителя. Все кругом наполнилось благовонием.
– Фунт чистого нардового мира! – вырвалось, как стон. – Триста динаров на ветер…
– К чему такая трата мира? Можно было продать за триста динариев, а вырученные деньги раздать нищим, – резонерствовал кто-то, Иуда, по утверждению Яхи. «Сказал же он это не потому, что заботился о нищих, но потому, что был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что́ туда опускали». То есть хаживал по улицам с копилкой и выкрикивал: «Здака! Здака!» А прохожие опускали в прорезь – кто что. Кто обол, кто гривенник. Вот так же побирались и родители Мэрим, которая с детства, еще с тех времен, когда пресмыкалась во прахе, помнила стук монет в жестяной банке, и был он ей как родной.
Как под душем, стоял Яшуа, запрокинув голову, закрыв глаза. По его волосам, по векам со слипшимися ресницами щедро стекала драгоценная влага, струясь по спине, по груди – вдоль всего тела Господня.
– Харашша…
Жена же мироносица поочередно губами и щекою припадала к его картинным стопам, орошая их потоками слез. А после осушала то поцелуями, то проводя по ним «шелковой бородушкой».
Другие Марии умилялись. Дорого оплачено счастье сего мгновения. Годами, быть может, всю жизнь собирала она по капле нардовое миро в заветную алебастровую вазу, которую хранила под кроватью, накрыв тяжелой алебастровой же крышкою, и так вмиг распорядилась им. Зато и честь по поступку твоему будет. Во веки веков славься, Мария Бетаньягу!
Веки Яшуа затрепетали, дрогнули брови, и спустился он с небес на землю. Посмотрел на всех, пригладил ладонями волосы и сказал:
– Ну что вы ее смущаете? Деньги на ветер… А вы подумали, кто наслал этот ветер? Эх вы… Она доброе дело сделала. Нищие будут всегда, еще успеете облагодетельствовать их, а я буду не всегда. Она, может, репетировала смерть мою, как мое тело к погребению помажет. И потому говорю вам: где бы и когда бы благая весть обо мне ни проповедовалась, всякий раз сказано будет в память о ней, Марии из Вифании, и о том, что́ сделала она.
Тут Марфа сорвалась. В сердцах пнула алебастровый горшок, причинив себе этим дополнительную боль, и нешуточную – алебастр тяжел – и убежала, увы, всем безразличная: подумаешь, Марфа психанула, вы же понимаете. Одна лишь Мэрим, всех скорбящих утешительница, а попросту говоря, добрая душа, тихонько вошла за нею в комнаты.
– Ну что ты, Марфа?
Та сотрясалась в рыданиях, уткнувшись в подушку. Богородица опустилась на край ее постели и стала гладить по голове, по плечам, содрогавшимся от извержения горчайшей обиды.
– Я это миро… столько лет… я сама хотела… – придыхание, затяжной всхлип. – Почему всегда ей…
– Ну что ты говоришь, Марфа. Уж как тебе воздается.
– Где воздается! Где воздается! – Марфа обратила к ней заплаканное лицо, в темноте блестели слезы. – Хоть разок меня взяли в Иерусалим? Я одна со всем управляюсь, ни от кого помощи не вижу. Я сказала ему: «Господи, а или тебе нужды нет, что сестра меня одну оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне». А он: «Марфа! Марфа! Ты все заботишься и суетишься о многом, а одно только надо. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». А я, значит, избрала не благую часть – ходить за всеми, и стряпать, и по дому. На мне все держится. Не я – тут бы знаешь что было? Верблюжьей колючкой все бы поросло и песком занесло. Что мне мира жалко? Мне ему ничего не жалко, такая у меня к нему любовь. А она все сама вылила, как будто это ее. Вот мне что обидно.
– Не время, не время, голубка, так убиваться. Праздник близится великий, и место на нем тоже великое займешь. Умойся и возвращайся. Как сказано, сестры – это всегда любовь на ножах.
Где сказано, кем сказано – Мэрим понятия не имела. Возможно, никем и не сказано, а сама придумала, она же известная выдумщица.
– Так ты поняла, Марфа? Умойся и возвращайся… ну-ну, – и нараспев: – Терпи голубушка, люби, как ты любила, и вся пройденная прейдет.
15
Вчерась вкусили знатно и возлияниям предавались без меры. Жених в чертогах брачных, чего ж поститься-то? Наутро никакой пищи, кроме духовной. Отправились в город не емши. Но сам жених, не больно-то гульнувший, с утра нуждался в подкреплении сил, чего опрометчиво не взял в расчет.
– Перехватил бы чего-нибудь, Господи, – говорила ему мать, но он отмахивался. Она же не сообразила взять сухим пайком – «шалахмонэс», говоря по-арамейски[24].
Но когда они вышли из Вифании, он взалкал. И увидел издалека смоковницу, покрытую листьями, подошел: не найдет ли чего на ней. Но, кроме листьев, ничего не нашел, сколько ни искал. «Господи, какие там смоквы на Пасху», – подумала она и ск