«И для него, матерь скорбей, и для него! Не один я там буду, без имени, бедный, но прекрасный. Сын твой сказал, что никого не погубил? Врал. Он погубил того, с кем разделит землю горшечника».
Это ты́ врешь, Юдька, что будешь там с ним вдвоем.
«Если б вдвоем, мати… Нас столько же, сколько вас. Мы – древко знамени, мы это вы, а вы это мы, и мы в вас, а вы в нас, и вместе все едино. Разве это не его слова? Но за то, что сгубил одного, которого дал ему Отец, не пойдут за ним иудеи, не уверуют в него. Никакой он им не Господь».
Нет, я знаю, что он – Господь, а я – Матерь Божья. А кто имеет знаний с горчичное зерно, тот скажет камню надгробному: «Перейди оттуда сюда», и по одному лишь слову камень перейдет. Знания – сила, способная творить чудеса, если у кого их с горчичное зерно.
19
Когда воскресным утром ни свет ни заря две Марии пошли в сад, неся с собой приготовленные ароматы, они глазам своим не поверили: камень отвален, гроб пуст, лежит только плащаница, как если б смерть пыталась удержать его, но он вырвался и бежал нагой, а у нее в руках вот что осталось.
И многие, видевшие пустой гроб, глядели и глазам своим не верили. Кто видел двух ангелов, кто – мужа в белом, кому-то говорилось: живой он, чего среди мертвых ищете.
В тот же день Клёпа шел сам-друг в селение Хаммат, отстоявшее стадий на сто шестьдесят (тридцать километров) от Иерусалима. Разговаривали они между собой обо всех этих событиях. И к ним подошел третий с вопросом: о чем это вы? Да вот так-то и так-то. И рассказали ему, как все было. «А мы-то надеялись, что это и есть тот самый, который должен избавить нас, Израиля». А он им говорит: «Уверовать можно, лишь когда сердцебиением страдаешь». И стал прощаться, потому что уже пришли в Хаммат (Эммаус), а он шел дальше. Но они стали удерживать его и предложили на троих преломить хлеб. И тут Клёпа вроде бы его узнал: «Разведи-ка руки вот так» – но тот стал невидим для них.
Об этом поведала дочь Клёпова, Мария. Были и другие свидетельства, если что и подтверждавшие, то наличие сомнений, которые с их помощью требовалось опровергнуть. Но в нашем-то случае чего опровергать? Смешно.
По прошествии времени Куба скажет Яхуде, который, приняв святое крещение, станет епископом иерусалимским:
– Сдается мне, богобрат, что Богородица наша того – тронулась.
– Это тебе только кажется. Если и тронулась, то к давно намеченной цели. Впрочем, я всегда это подозревал, богобрат. Хочешь знать, что у нее на уме?
Они вошли в опочивальню Пресвятой Девы. Та сидела расхристанная, обхватив обеими руками подушку. Их она не видела. Она пела:
Ду, майн кинд, золст мир зайн афрумэр ун агутэр,
Вэт мэн зогэн ойф ейнэр вэлт: «Лост арайн дэм цаддикс мутэр»[34].
Боже, Боже, Боже… сколько их перевидал я в своей жизни!
In iustitiam. Против справедливостиЭссе
Зло надлежит… истреблять или наказывать? Понять вопрос, понять правомерность самой постановки его – большего не требуется.
Как-то сослуживец отозвал меня в сторону. По-немецки я бы сказал «коллега», но по-русски мне трудно дается это слово. В отделе винно-водочных изделий некая личность обращается к вам: «К-к-коллега…».
– Иона, мне надо тебе кое-что сказать, – обращается ко мне сослуживец… тоже нехорошо, слышится что-то от «сослужителя». С утра до вечера сослужаем в местном храме Аполлона. Это 160 км южнее Гамбурга, 290 км западнее Берлина, 360 км севернее Франкфурта-на-Майне и примерно столько же восточнее Кельна. Четырехзвездочный «Ганновер», тридцать два года как снимаю в нем номер – окнами на уцелевший в войну Т-образный перекресток в югендштилевских кудряшках. В двух трамвайных остановках от меня могила Лейбница, разрешавшего неразрешимое: если Бог благ, то не всемогущ, а если всемогущ, то не благ.
– Иона, не хочу, чтоб до тебя это дошло в виде каких-то сплетен. Лучше я сам.
Я весь внимание. Превратился в слух. Официант в форме ушной раковины. Я пользуюсь доверием товарищей. В хорошем смысле слова. То есть не пользуюсь им с дурными целями. Иона – нравственный авторитет. Как та израильтянка, которой позвонила умирающая от СПИДа Изольда Эйхлеб: «Молись обо мне, вы там ближе к Богу».
– Иона, я – гомосексуалист («ich bin homosexuel»).
Это было началом «отверзения уст». Когда еще непривычно, но уже можно. Звучит как «да, я еврей и не стыжусь этого». Следующая фаза: «Да, я еврей и горжусь этим». Начнутся свои «парады гордости».
Сухощавый мужчина-мальчик с острым лицом, щеки не нуждаются в бритве. Вроде бы у него была дочь.
– Я долго боролся с собой, но больше не готов.
– Мы оба были одинаково вне закона, – а про себя подумал: «Самого по первому бы доносу…».
За ним водилось: высчитывать, кто вместо кого играл, и, если заподозрит, что игравший брал деньгами, – тут же в шатер к начальству. Как человек принципиальный, он печется о каждой не по уставу застегнутой пуговке. В Третьем рейхе сообщивший о нем в полицию тоже свершал бы чин законопослушания – вовсе не обязательно, что доносил из чувства гадливости: «Мужик с мужиком».
Это в России доносчику первый кнут. На словах. В России вообще расстояние между словом и делом в одну шестую суши. Оно и к лучшему. Точно так же в Латинской Америке. Борхес пишет, что любое сотрудничество с полицией для аргентинца позор, этим он отличается от англосакса. («Дело в аргентинской полиции», – возразит англосакс.) Гаучо, перекатывая во рту свою сигару, с презреньем смотрит голливудскую ленту: тайный агент корешится с гангстером, чтобы потом его выдать.
С доносительством, не стыдящимся себя, с доносительством, само собой разумеющимся, с доносительством, белым, как бант отличницы («Эра Христофоровна, а чего он списывает?»), я столкнулся в армии. Я потерял «рожок», то есть здесь так не скажешь: представьте себе корову с брусками вместо рогов. Магазин у меня всегда лежал в одном из карманов моих многокарманных штанов. Карманы делятся на «глубокие» и «дырявые», мои – и то и другое. Люди теряют кошельки, в которых полно денег – а тут пустой «махсанит»: так на иврите называется эта штука, позабытое слово.
Поздней нашел себе другой. Счистив с него землю, сунул в карман, а вскоре слышу: «Эй, Иона, тебя зовет Шломо» (лейтенант). Оказывается, на меня настучали, что, дескать, свой потерял, а этот украл со склада – недавно с одним солдатом мы разбирали такие же новенькие, затянутые девственной пленкой, в масле. Прихожу к Шломо. «Ты взял махсанит со склада?» – «Нет, это мой». – «Покажи». – «Вот, смотри».
Ябедник (помню его имя: Амос, он приезжал на «триумфе» с близлежащей фермы) даже бровью не повел, когда я попенял ему на нетоварищеское поведение («мы же хаверим»). Какой я ему хавер, я был русский, я был ашкенази. Но главное – поцеловать эфенди руку и потом неделю не чистить зубы. Запад тоже носит паранджу, но как раз то, что на Западе скрыто под ней, Восток, не стесняясь, демонстрирует.
Есть у этого и обратная сторона (лучше сказать – «была», представляемый сефардами полуфеодальный Магриб, который я еще застал, ныне в прошлом). Евангельское «Мне отмщение, и Аз воздам» понятней монархическому Востоку, чем республиканскому Западу, при условии, что исходит от земных владык – начиная от лейтенанта и кончая султаном. Кого казнить, их дело, твое – исполнять их волю и самому не попадаться на том, за что сажаешь на кол другого. Например, на том, что за пять лир сам же нанимал меня (тот же Амос) дежурить ночью на воротах. Я и сегодня соглашаюсь за пятьдесят евро сыграть за кого-нибудь спектакль (и так до конца дней буду бегать по халтурам, чтобы те, кого люблю больше, чем самого себя, могли этого не делать).
«Иона ведь женское имя, – говорит Амос. – Ты мне скажи, почему вы, русские, приехали в Израиль на все готовое, почему вас в сорок восьмом году здесь не было?» Неправда, вопиющая к небесам, заслуживает небесной кары. А жаль, что не земной. Заломить бы руки и мордою об стол, чтоб впредь помнил.
В школе с таким именем, как у меня, было непросто, зато я нарастил шкуру бронзотавра (мне так больше нравится, чем «бронтозавра»), что позволяет радоваться жизни при всех обстоятельствах. Может, и хорошо, что «Ионыча» проходят в девятом классе, а не в третьем – тогда бы я перешел на легальное положение намного раньше и был бы нежен и раним. Странно, что в Израиле пророк Иона не в чести, хотя пророку Амосу давал фору: только история с китом чего стоит. А подстава с Ниневией – которой он предрекал гибель именем Господа, а Господь взял и передумал, выставив его на посмешище «ста двадцати тысячам, не способным отличить левую руку от правой».
Тем не менее амосов в Израиле наберется на дивизию, и не одну, тогда как в праве Ионы возблагодарить Всевышнего за то, что не сотворил его женщиной[35], уверенности нет. Мне запомнился один Иона: прокурор Иона Блатман на процессе Ивана Демьянюка. Его задачей было сделать из украинца-вахмана второго Эйхмана. Обвинитель на показательном процессе – отрицательный герой. Лягушку надували, пока она не лопнула. Я был на заседании, когда мой тезка пытался доказать, что Демьянюк не такой уж и кретин, а Демьянюк стоял на своем: нет, кретин, ваше благородие. Между ними произошел швейковский диалог (на самом деле «Швейк» – жутковатая книга):
– Не прикидывайтесь слабоумным, вы закончили десятилетку.
– Никак нет, я закончил пять классов.
– Но вы учились в школе десять лет. Как это может быть?
– Осмелюсь доложить, я в каждом классе оставался на второй год.
– Вы были пионером?
– Так точно.
– Значит, вы не могли оставаться на второй год.