– Смотри, как она красиво говорит.
– Я была первой рассказчицей среди сестер. Перед сном они всегда просили меня что-нибудь рассказать, говорили, что заснуть без этого не могут. А как начинала рассказывать, и подавно не хотели спать, до утра готовы были слушать.
– Это мы посодействовали с приютом в Сепфорисе. Ты еще говорил: не место красит человека, а человек место. А выходит, там было не так уж и плохо. И в мужья ей подыскали приличного человека… Ты, должно быть, устала, такую даль шла. Ноги разбила? Попарь на ночь.
– Спасибо, тетя Лиза. Я легонькая, как дикая козочка.
Мэрим прожила в Кфар Яте три месяца, воротясь в Ноцерет еще до рождения двоюродного братца – самую малость не дождалась. Почему? Да потому. И тетя Лиза к ней как-то переменилась. Всё потому же. То говорила с ней без умолку, показывала на сточный желобок, выходивший из-под двери на улицу: «Кораблики будет пускать», – на что Мэрим возражала: «Кто с помощью Ангела беременная, та родит не адмирала, – и будущая мать обмирала. – А вода ему, чтоб кропить во спасение души». – «А что как девочка?» – «Нет, теть Лиз, когда девочка – живот шаром, – Мэрим надула щеки, как могла, тетя Лиза даже по-девичьи прыснула. – А у тебя он дынькой остроносенькой».
Больше тетя Лиза ни о чем не спрашивает. Онемела, как дядя Захар. Да и он глаза отводит.
Еще исцелится Захария. И к дежурствам вернется при жертвеннике, где его покамест подменяли. Хотя младенца, рожденного Лисаветой, своими устами наречь не сумел, письменно подтвердил: да, пусть будет Иоанном, раз жене хочется. Все удивились: что за имя для ребенка? Не было у них в роду Иоаннов. Почему она не пожелала назвать сына по отцу – Захарией, как они и собирались? [7]
Вскоре Мэрим уже будет раздумчиво обхватывать живот, воззрившись на небеса исполненным благодати взглядом.
Мэрим ушла чуть свет, никто ее не удерживал. Переступая порог, погладила косяк. По нему была вырезана надпись, часто встречающаяся на дверных косяках в Иудее:
Кто воздвигнул горы, выси,
Кто мальчишкам дал пиписи,
Кто девчат располовинил,
Этот дом хранит отныне.[8]
Она уже знала, что лоно ее благословляемо плодом. В первую же ночь в Кфар Яте на нее снизошел Святой Дух. Была кромешная тьма. Помня со слов тети Лизы о наставлениях Ангела, она приготовилась перенять чужой опыт, но Святой Дух этого не поощрил.
Когда Мэрим шла по Галилее обратно, то земля, три месяца назад еще цветущая, была уже желтой, выгоревшей. Созрели посевы, отяжелели грозди винограда на почерневшей подсохшей лозе – не за горами праздник урожая.
4
Он стал «мотать уроки». Может, учителям так спокойней, но Мэрим себе места не находит. А у него на все один ответ: «Женщина, доверься Отцу и не испытывай судьбу своими страхами». – «А меня пытать – это пожалуйста!» – кричала она – не ему, в сердце своем, которому не прикажешь, в котором можно все, даже прелюбодействовать. Кто не прелюбодействовал в сердце своем – лишь те, чья стойкость не подвергалась испытаниям. Чего стоят стены, не знавшие нашествий?
«Мати, – спрашивал он, когда еще не огрубел душою, – скажи, ответь: если б не боголюбие реб Ёсла, тебя бы тоже раздавили камнями, как ту жену у подножья Маахпелы? Опиши еще раз, как было с ней и как ты вообразила себе, что она – это ты. Я тоже себе это воображу, чтоб…» – и не договорил.
Как не дрожать за него, когда фантазия не имеет границ. Видишь добренькое, а тень с клыками.
Песах провели в Иерусалиме. Со всей Галилеи на праздники шли в Иерусалим: из мятежного Сепфориса, чьи слезки отлились Квинтилию Вару в Тевтобургском лесу, из рыбачьего Капернаума, из Ноцерета. Шли тивериадцы, обживавшие свои новостройки – новый город в честь нового Кесаря, чье расположение тетрарх стремился снискать. Подданные Ирода Антипы морщились: трусливое ничтожество. Отец-изверг хоть себя увековечивал, а этот кого – Тиберия?
Ирод Великий, Царь Иудейский, любил повторять: пусть ненавидят, лишь бы не презирали. А его сына презирали – и оттого ненавидели. Нельзя безнаказанно презирать своего господина («травить анекдоты»): не замечаешь, как начинаешь презирать себя.
Все на Пасху! Когда идешь в общем порыве, сбиться с пути невозможно. Идешь куда все. И «вот уж в степи голубой, город встает золотой» – хоть и не голубая и не степь, песнь эту любили. Яшуа тоже – пел вместе со всеми, жадно вглядываясь в даль. С каждым куплетом пение становилось самозабвенней: «Много в том городе жен, золотом весь он мощен». Разрешалось все взрывом восторга, с расстановкою, оседая: «Ско-о-ро в нем ся-адешь ца-рем».
Яшка, поющий о женах, как люб он ей был в этот миг! Мэрим вела осла, реб Ёсл сидел боком, сгорбленный, опоясав чресла куском овчины поверх шерстяного плаща.
Ребята приставали то к одной, то к другой группе паломников – интересно же, о чем говорят. О чем бы ни говорили, нет-нет да и припомнят, что раньше шли через Шхем. Больше не пойдешь через Самарию, как при Ироде.
Разговор сразу сбивался на политику. Четвертовластника называли не иначе как Четверть Ирода.
– Да бес с ним. По-любому лучше Ирода Великого. Вот по ком не соскучились.
– Иродиан в Галилее найти трудней, чем наловить рыбы в Мертвом море. Это Иудея соскучилась.
– И чем этот едомит им приглянулся? Что́ Иродово нечестие, что́ римские орлы.
– А четырнадцать тысяч вифлеемских младенцев? Да Ирод в сто раз хуже.
– А послушать, так у нас было великое царство, повсюду шло строительство, казны не жалели.
– Казны… сына родного не пожалел!
– Это в правилах всех великих царей. Давид что, пожалел? Кто, снявши голову, плакал по волосам: «Авесаломе, Авесаломе…»[9].
– Ну, положим, Ирод по Антипатру не плакал.
– Сказал же Кесарь: лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном.
– По крайней мере, безопасней – сыновья-то кошерные.
– Что ни говори, а Кесарь Ирода уважал. Иудея перешла под римский мандат только после его смерти.
– А помер-то как: заживо лопнул.
– Маленькие ироды тогда перегрызлись, вот и остались с носом.
Две излюбленные темы: от какой болезни умер Ирод и как Четверть Ирода отбил у брата жену, которая была дочерью их сестры. Все понимают, почему Иродиада ушла от Филиппа Ирода к Ироду Антипе:
– Надеется стать Царицей Иудейской.
– А пока что у нее подрастает дочь, с которой отчим играет в доктора.
Мэрим поминутно спохватывается: где Яшуа? И успокаивается, увидя его. Что он там слушает?
– …В бешеном отчаянии, вероятно, чтобы одну сильную боль отвлечь другою, приказал казнить своего старшего сына. На одре своего нестерпимого недуга, распухнув от болезни и сжигаемый жаждой, покрытый язвами на теле и внутренно палимый медленным огнем, пожираемый заживо могильным тленом, точимый червями, жалкий старик лежал в диком неистовстве, ожидая последнего часа.
Яшуа слушал внимательно. Красноречивый рассказчик с козьей бороденкой часто и мучительно кашлял в рукав и, похоже, описанием Иродовых мук пытался заговорить собственное кровохарканье.
Паломники из Галилеи наводняли деревушки по ту сторону Кедрона. Ночевали среди оливковых плантаций, а дни проводили на Храмовой горе, куда попадали через Овечьи ворота, минуя Бет-Хисду, что по-арамейски значит Дом Жалости. Этот Дом был искусственный водоем, «бреха». Пять крытых его галерей до отказа заполнили паралитики с потухшим взглядом, исходящие пеной припадочные, изъеденные зловонными язвами гноекровные. У иных рука или нога не толще хворостины, другие раздуты наподобие бурдюка. К этому прибавить без числа слепцов, глухонемых, трясунов. Живая кунсткамера, вызывавшая вместо жалости только отвращение.
Время от времени Ангел баламутил стоячую воду ударом крыла – кто тотчас в нее погрузится, будет исцелен от любой болезни. Но кратковременное возмущение это случалось так редко, что ни один из чаявших движения воды не поспевал за Ангелом, даже кто был с краю.
– Ну, где Яшка, опять его ждем, – Яхуда, недовольным голосом. Кто росточком с цыпленка, тот всегда петушится. А Мэрим уже испуганно ищет глазами. Видит: Яшка стоит, склонив голову, сосредоточенный. Какой-то человек простерт навзничь, глаза закрыты, клинышек бородки нацелен в небеса.
Мэрим вспомнила: тот, кто плевался кровью в рукав, расписывал агонию Ирода.
– Узнал? – спросила у Юдьки.
– Morior, – прошептал умирающий свистящим шепотом. Готовясь неведомо куда, он уже перешел на неведомо какое наречие.
– Еврей должен прочитать «Шма Исроэл»[10], – сказал Яхуда и отвернулся, как от собаки.
Как ни брезговали римские чиновники всем, что имело отношение к здешним нравам: обрядам, пище, Храму, тупому упрямству – куда больше им претил тип «нового эллина», носившего римское платье, посылавшего своих детей в риторские школы и гимнасии. «Сик тххханзит», – дразнили их римляне. – «Картавая латынь». Но те только упорней держались своего «эллинства», даже перед лицом смерти.
– А прикоснулся бы к моей одежде, поправился бы, – сказал Яшка.
– Яшуа Га-Нави, солнышко останови[11].
Но он не обращал на Юдьку внимания.
– А ты бросься с крыши Храма, ангелы тебя понесут, если ты Машиах, – не унимался Яхуда. И то слово: связался черт с младенцем.
– Любовь, здоровье и Господа не испытывают, – отвечал Яшуа. – Не рубят сук, на котором сидят по милости Всевышнего, дабы не преткнуться о камень.
«Крылатый талэс, вот что тебе надо, – подумала Мэрим, – дабы не преткнулся о камень». Вспомнила, с какой доверчивостью он слушал и слушал – и не мог наслушаться ее рассказов: «Мати, еще». Тогда он звал ее «мати», а не как какой-нибудь оборванный левит, ходящий из дома в дом с протянутой рукой, – уничижительно: «жéно».