– Пусть покажет, где это написано.
– Как же показать слепым, прежде чем они прозреют, и глухим, до того, как Сын Человеческий возвратит им слух? Знаю, что скажете мне присловьем: «Врáчу! Исцели себя сам. Яви в своем отечестве, что явил в Капернауме». Нет, отвечу, нет пророку веры в своем отечестве, а что́ пророк без веры?
Кто-то, явно умалишенный, на голове дурацкий колпак («кова-тембель»), пал к его ногам:
– Прости, Господи, и сжалься над безумием моим, ибо верую.
– Прощаются тебе грехи.
Вмиг сорвал этот человек с головы дурацкий свой колпак и вышел исцеленный.
Все зашумели: «Кто может прощать грехи, кроме Господа?»
– Никто, – и стало тихо. – Кроме меня, никто, – повторил Яшуа.
Было слышно, как, никем не сорванный, в саду упал апельсин и так остался: суббота, Ноцерет застыл перед грозой.
– Я большее в меньшем. Как Царство Божие не умаляется тем, что внутри каждого, так и я больше Храма, в котором меня видите.
Они не поняли. Кощунство? Или сказать «я больше Храма» то же, что сказать «Храм в сердце моем», хотя сердце величиной с кулак?
Сложно разобраться в простом. Чем очевидней, тем запутанней. «Большее в меньшем…» Смутились деревенские мозги. На том бы Яшуа и остановиться, но спасение не знает благоразумных путей. Иначе ты – лжеспаситель, «машиах га-шекер», благо, Иудина земля течет не только молоком и медом, но и ложью во спасение.
– Вы клянетесь Авраамом и от него ведете счет своего семени, а ему созерцать меня было в радость, – говорил им Яшуа.
– Аврааму – тебя?! – вырвалось у них. – Тебе и пятидесяти нет. Как Авраам мог тебя видеть?
– Повторяю вам, я – большее в меньшем.
– И ты больше Авраама?
– Больше всего, что вы видите. Как сын больше отца. Потому отец в сыне, как сын в отце.
– Положить конец этому богохульству! – раздались крики. – Смерть ему!
Скрюченные когтистые пальцы потянулись к нему, как тянутся они к сребреникам. И беззубые черные дыры изрыгали хулу на него. Его влекут к дверям. Мэрим побежала следом, а там уже запасаются камнями. Ой, Готеню…
Она оказалась в задних рядах толпы, сопровождавшей Яшуа к месту казни. У каждого в руке по камню. Не перебросишь взгляд поверх голов, обмотанных наподобие чалмы платками в красную и черную метку, – а меж дощатых спин ей не протиснуться, плотно пригнаны. Вдруг часть толпы на неровной местности подалась куда-то вниз, словно дощатый пол просел. Так Мэрим из последних стала первою.
Жертва предводительствует армией своих палачей. Яшуа нисколько не противился двум державшим его нотаблям. Лица их, с одинаковыми черными бородами, были как два ногтя, под которые набилась грязь. Обычной своей летящей походкой шел он в гору, те с трудом поспевали за ним. Можно подумать, он спешит показать им вид, открывающийся на Ноцерет сверху. Чтоб не отстать, ей приходилось бежать – боком, ибо не сводила с Яшуа глаз. Все равно не удавалось встретиться с ним глазами и передать ему «то, не знаю что».
Едва они достигли цели – крáя горы, круто обрывавшейся – как Яшуа под стоустое «ах!» прыгнул с нее, уступая сатанинскому соблазну быть подхваченным крылами ангельскими. В тот же миг Мэрим почувствовала, как из нее изошла какая-то сила, без остатка. Не держали ноги. Она бы упала, когда б не Яхуда. Он стоял позади нее и, сощурившись, смотрел, как медленно скользит по воздуху фигура брата, а за спиной у него, «как огромного воскрылья взмах», две надувшиеся плосатые простыни.
11
«Гора Прыжка»… После того, как он уплыл вдаль, Мэрим питалась слухами о нем. Питание скудное, растянувшееся на годы. Слышала, что кого-то воскрешал, кого-то исцелял. За это воскрешенных и исцеленных учил жить, наживая себе врагов и умножая последователей, в том числе и на самарийских территориях – а это уже к смущению тех, кому один шаг был до обращения. Трудно сделать последний шаг – признать, что добрый самаритянин лучше злого иудея. Что же это выходит, вся наша история: египетский плен, синайское откровение, цари и пророки, первый Храм, второе пленение, победы над сирийцами – все псу под хвост?
Юдька со всегдашней своей ужимкой поведал, что «наш Машиах» объявился в Кфар Кане у братца Якова. С трудом верилось, что он когда-нибудь прибегнет к гостеприимству Кубы. Впрочем, тот, кажется, был польщен. Во всяком случае, похвастался Яхуде, который не удостоился такой чести.
– А женщин-то вокруг него, мать честная! Всех зовут, как тебя: Мариями. Одна – Мири Мигдали, о ней лучше не спрашивай. И что там за мигдаль – умолчим[18]. Другая из Бет-Аньи, тоже Мария, сидит у его ног и с умным видом слушает. А третьей он вроде бы младшего брата на ноги поставил, после того как все врачи от него отказались. Вот она и бегает за ним как собачонка, Мария Клёпова или как-то так.
Мэрим загадала желание: если соберутся эти Марии у подножья трона царского, то и она присоединится к ним – отныне всех Марий царица, всех морей звезда.
– А кассой у него ведает Иуда. С таким именем самого себя обсчитаешь, это я тебе говорю по собственному опыту. На что ему Куба сдался – по местам боевой славы захотелось? Чудо… ты ж понимаешь. Чтобы превратить воду в вино, надо сперва превратить вино в воду. Месяц как дождя не было, откуда ей взяться в дождевых кадках, воде-то? Это – чудо. Надо знать, где чудеса искать.
А то и вовсе сорока приносила на хвосте что-нибудь новенькое:
– Слышь, мать, красавчег твой («ашейнер понэм») цáреву дочку подцепил, – сердце прямо оборвалось: путь к царскому престолу. «Или на плаху», – зашептал бес.
Это услыхала другая женщина, с долбленым ведерком.
– Дело вкуса, Ривочка. Кому красавчик, а кому и маменькин сынок в набедренном слюнявчике, – видать, забрало.
Тема имела продолжение. Те же и Ривка – там же у колодца:
– Принцесса в пророка втюрилась, знаете?
– В какого еще пророка?
– В закованного. Которого Ирод в Махероне держит. Влюбилась до полусмерти и вот чего придумала. Приласкалась к папаше своему, разгорячила его…
– Ври да не завирайся. Откуда у Ирода дочка, он же как мул.
– Ну не дочка, племянница. Девчонка молодая.
– Шломцион? Так и говори. Он на нее давно глаз положил, на матери для вида женился.
– Вот-вот, та самая. На его сорокапятилетии при гостях говорит ему: «Спорим, что я перед тобою спляшу голая, стриптизада отдыхает». У него аж засвербело, девчонка молодая. «На что спорим?» – «На желание. Ты на свое, я на свое». А пьяная мамаша: «Давай, дочка, гни свое крутое». – «А кто нас рассудит?» – спрашивает Ирод. «Кто… естество твое. Судья нелицеприятный». – «Идет». – «А коли обманешь?» Он поклялся ей царской клятвой.
У женщин с ведрами глаза загорелись, как у кошек в темноте. Воображение рисовало им, как плясала эта Лилит – до тех пор, пока мучительно, перед всеми, он не пролил семя.
– Вот… – кончила Ривка, для правдоподобия тяжело дыша. – «Ты обещал, дядя, исполнить любое мое желание. Я хочу в мужья пророка, которого ты держишь в заточении». И такая Ирода взяла на себя досада. «Хорошо, я не возражаю, бери его в мужья, если сумеешь». Приказал отвести ее в темницу. Спустились на одно подземелье, потом еще на одно, и еще на одно, все ниже и ниже, и на самом дне – он. На цепи сидит. Да только представляете, бабоньки – дщери галилейские, ничего-то у них не вышло. «Ну что, – спрашивает наутро Ирод, которому уже обо всем доложили – чем закончился шиддух? Когда свадьбу играем?» А она, паршивая девчонка: «Отруби ему голову». – «За что же ему голову рубить? – спрашивает Ирод. – Не буду я ему голову рубить… Ну, хочешь, я ему уд отсеку? При тебе». – «Нет, голову». – «Подумай, голова – это же неинтересно». – «Ты проспорил мне желание. Желаю голову». – «Я выполнил твое желание. Выходи за него». – «Я передумала. Желаю голову».
– И что же? – спросила Мэрим упавшим голосом. Она знала: Ревекка, что по целым дням сидит у колодца, народная сказительница. Но когда врут про других, то «хотите верьте, хотите нет», а когда про твоих, «хочешь – не хочешь, веришь».
– Ничего, отсекли голову. А Иродиада еще вынула из волос булавку с ониксом и проткнула мертвый его язык.
Вскоре разнеслось по городам и весям, что Четверть Ирода в замке на Соляном море казнил Иоанна Кропителя. Этого якобы потребовала Иродиада – за «вавилонскую блудницу»[19].
У Мэрим камень с сердца, когда стало известно наверное, кто́ был обезглавлен в Махароне: «Значит, Иоханан…». Свой талэс ближе к телу, не говоря уж о своих страхах. Иоанн-хасей, величием подобный Илье-пророку, приходился двоюродным братом Сыну Божьему. «А может, сводным – не двоюродным? – размышляет Мэрим. – Может, от того же Святого Духа, что и Яшуа? Ничего же не разберешь. Вон Сарра у Авраама в сестрах ходила»[20].
При жизни Иоханан превосходил славою Яшуа, который скромно говорил: «Я большее в меньшем». Двоюродные или сводные, братья соперничали в скромности. «Из рожденных женщиной не восставал больший», – говорил Яшуа о кузене. «Я не достоин расшнуровывать ему обувь», – не оставался перед ним в долгу Иоанн. А пока они на людях обменивались любезностями, за спиною у них их ученики выясняли отношения. Так уж устроен мир.
Провели границу, не территориальную, а в плане специализации: кому что обличать. Галилеянин Яшуа обличал лицемерие фарисеев, блюдущих законы – тоже лицемерные, выходило. Другими словами, бил по Храму прямой наводкой, «как из модифицированной катапульты «Вулкан-16». Политики же избегал: «Богу Богово – Кесарю Кесарево». Ирода с его Иродиадою и вовсе не трогал.
Иоанн, житель Иудеи, в противоположность Яшуа разит божественным глаголом погрязших в распутстве галилейских правителей, чьей юрисдикции не подлежит. Это на них заносит он революционную длань, выпростав ее из-под верблюжьей бурки. Это им грозит он небесною карой, это их проклинает он именем Моисеева Закона.