– Какой бардак? – всполошился Леший. – Где ты видела бардак? Это рабочий порядок.
– Будет повод – в ресторан пойдем. Ну, что?
– Ладно, давай. Только – Марин, как-нибудь без меня, ладно? Я денег дам, а вы уж нанимайте, кого надо. А вообще надо думать, конечно, как дальше жить.
– Ладно, я еще с детьми поговорю, что они скажут.
Ваньке было, в общем, все равно – он любил всякие перемены, а когда Марина сказала, что он получит двухэтажную кровать, на которой они спали со Степиком, в свое полное распоряжение, радостных визгов и воплей было столько, что из мастерской пришел Лёшка – посмотреть, что творится. А Муся Марину просто поразила: ей казалось, что девочка у них избалованная, эгоистичная, а первое, что сказала Муся – и ее огромные карие глаза налились слезами:
– А как же бабушка? Я же за ней присматриваю! Она же старенькая!
Но потом призналась шепотом, что ей хочется в отдельную комнату:
– Мама, бабушка так храпит. Но она не обидится?
Бабушка не обиделась, а вздохнула с облегчением.
Степика Марина оставила напоследок – это был трудный разговор. Она позвала его в спальню, чтобы поговорить спокойно: спальня и мастерская – в эти комнаты детям вход был решительно запрещен. Мастерскую Лёшка вообще стал запирать, после того, как маленький Ванька устроил там полный разгром – Марина до сих пор ежилась, вспоминая, как орал Леший. Под раздачу попали все – и было за что. Ванька ревел в голос, бабушка кричала на Лёшку, Марина металась, пытаясь успокоить всех сразу, и только Муся стояла молча, хотя губы у нее дрожали. Стояла-стояла, а потом подошла к отцу, которому доставала только чуть повыше колена, и с размаху саданула ему кулачком по этому самому колену! Лёшка взвыл – она попала по нервному центру – и, шипя от боли, запрыгал на одной ноге, а Муся, глядя на него снизу, сказала сердито:
– Папа, немедленно прекрати кричать на Ванечку. Он же маленький. Он не понимает!
Они все так и разинули рты – больше всех удивился сам Ванька, которого Муся, как и положено старшей сестре, немилосердно дразнила и донимала. Потом дружно захохотали, не сдержавшись – уж больно смешно это выглядело, а Муся заплакала, решив, что смеются над ней, и Лёшка долго утешал ее, нянчил и целовал. Ванька, тут же обо всем забывший, умчался крушить что-то в детской, а Марина с бабушкой долго еще смеялись на кухне, вспоминая эту замечательную сцену.
Запирать спальню они тоже сообразили не сразу, и только когда все тот же Ванька ворвался к ним в самый неподходящий момент, осознали: прощай, вольная жизнь! Ванька, слава богу, ничего не понял, но задавал вопросы, и бабушка долго ворчала на них, а Марина с Лёшкой только переглядывались да втихомолку посмеивались:
– Не думают о детях, нет, не думают, один секс у них в голове, ни стыда ни совести, уж не молоденькие, а туда же, мало вам, уже двоих настрогали, еще третьего чужого взяли, нет, все стараются, стараются…
Марина рассказала Степику про отдельную комнату – он молчал, опустив голову.
– Тебе не нравится эта идея? А как бы ты хотел?
Не поднимая головы, он спросил:
– А разве я все время буду у вас жить?
У Марины защемило сердце.
– Я как раз хотела с тобой об этом поговорить! Как ты посмотришь, если мы тебя усыновим?
– И я буду вашим сыном? Совсем вашим? Родным?
Увидев его глаза, Марина затосковала:
– Да, ты будешь нашим родным сыном. Только это не сразу устроится, очень много всяких бумажек надо оформить.
– И Алексей Михайлович тоже хочет меня усыновить?
– Да, очень! Он тебя любит. Степик? Тебе не нравится Алексей Михайлович?
– Он мне вообще-то нравится. Только я знаю, что он сделал.
– Что он сделал?
– Он тебе изменил. С Кирой.
Вот оно что…
– Откуда ты знаешь?
– Я слышал, как Кира Миле рассказывала. Я случайно слышал, я не подслушивал. И я никому не рассказывал, честное слово.
«Господи! – подумала Марина. – Как долго еще будет нам аукаться этот Лёшкин роман?»
– Я думаю, он тебя предал. И я не понимаю, как ты могла простить его.
– Я люблю его. Очень люблю. Я без него жить не могу. И он раскаялся. Да, он сделал мне очень больно. Но себе – тоже. Мы с ним – одно. Он меня тоже очень любит. Понимаешь?
– Если любишь, не предашь.
Марина вздохнула: «Черт тебя побери, Леший! И я еще тебя защищаю! Вот попробуй, поговори с ребенком о любви и предательстве! Это еще хуже, чем о сексе».
– Ты знаешь, мужчиной быть очень трудно. Женщиной тоже, но по-другому. Мужчины устроены иначе…
– Я знаю.
– И есть такие вещи, против которых мужчины не могут устоять, даже если честно пытаются. Это трудно, понимаешь? Повзрослеешь, поймешь. Так что ты думаешь про усыновление?
Степик молчал, потом взглянул Марине в глаза:
– Я очень этого хотел бы. Очень! Но как же папа Толя? Он будет переживать. Мне его жалко. Пусть я у вас живу, а он останется опекуном, так можно? Все равно недолго осталось, четыре года – и я совершеннолетний. Ты не обидишься?
– Не обижусь! Я поговорю с Анатолием, хочешь?
– Ладно…
В конце августа позвонила Мила – мы приезжаем, мы соскучились, и у нас сюрприз! А потом трубку взял Анатолий:
– Как ты там, сестренка?
– Все хорошо. Я двойню жду, ты знаешь? Скоро уже.
– Значит, все у вас нормально? Ну, и слава богу. В гости придете?
– Придем, конечно! А что за сюрприз у вас?
– Увидите.
Марина не знала, что и думать, а Лёшка разворчался:
– Куда мы пойдем, зачем! Ты вон вся, как дирижабль! Сидела бы дома…
– Ну, Лёшечка! Я сто лет никого не видала, соскучилась.
– Соскучилась она…
– Леший! Прекрати! Мы все сто раз обсуждали, и вообще, пора тебе с ним помириться.
Анатолий прислал за ними машину – огромный лимузин, и Леший смягчился: наконец выпью как человек! Съехались все почти одновременно, толпились при входе, обнимаясь и разглядывая друг друга: Марина с Лёшкой и детьми, Юлечка с Илюшей и Митей, Мила, а Аркаша пришел позже всех. Киры видно не было, и Анатолий не показывался, а Мила держалась с видом заговорщицы. Наконец, когда все прошли в гостиную с портретом Валерии – каждый, входя, косился на картину, появился и Анатолий:
– Боже, какая ты огромная!
– И я рада тебя видеть!
Они поцеловались, Анатолий протянул Лешему руку, тот, помедлив, пожал. Марина подошла к портрету и вздохнула: Валерия… Вдруг Лёшка за ее спиной ахнул, но, когда Марина хотела обернуться, не дал ей это сделать.
– Да что ты держишь меня, пусти!
– Подожди минутку, сейчас… Ну, Анатолий! Хоть бы предупредил…
– Да что там?
– Марин, ты только не волнуйся, но она – просто копия Валерии!
– Кто – она-то?
Марина повернулась и остолбенела: рядом со счастливо улыбающимся Анатолием стояла… Валерия! Молодая, в элегантном платье, волосы уложены в греческий узел… Марина даже оглянулась на портрет, и ей показалось, что та Валерия удивленно приподняла бровь.
– Вот, прошу любить и жаловать – моя жена, Франсуаза!
– Франсуаза!
Все обомлели, только Мила смеялась, глядя на их лица.
– Пойду-ка я сяду, пожалуй…
– Ты как, ничего?
– Все нормально, просто я удивилась. Когда же он успел жениться-то? С ума сойти!
Марина видела, что Лёшка повеселел – еще бы, соперник женился, да еще по любви! То, что Анатолий влюблен, было просто написано на его сияющем лице – он даже помолодел.
– Где же он ее откопал? – удивился Леший. – Слушай, а неужели у меня такая же идиотская физиономия, когда я…
– Еще хуже! – радостно сказала Марина.
– Ну, как вам наш сюрприз? – Мила прибежала за впечатлениями.
– Хорош сюрприз! Вон, Маринка чуть не родила!
– Да ладно тебе! Не слушай его. Откуда вы взяли-то эту Франсис?
– Франсуазу! Это я их познакомила! Папа так изумился!
– Я думаю!
– Она куратор в Лувре, мы случайно в музее встретились, и я прямо обомлела, как увидела! Правда, на маму похожа?
– Да, очень…
– Она милая, вот увидишь! Ладно, я пойду к Юлечке.
– А где Кира-то? – не выдержав, спросила Марина, но Мила только махнула рукой: – А, не спрашивайте!
Подошел Анатолий, и Марина еще издали начала улыбаться – настолько он был не похож на себя прежнего.
– Ну, как тебе моя-то?
– Толь, я так рада за тебя, просто слов нет! Только…
– Похожа на Валерию, да?
– А тебя это не смущает?
– Ты знаешь, когда я первый раз ее увидел – просто чуть не умер. Милка подстроила, представляешь? Чуть до инфаркта отца не довела! Но потом отдышался, присмотрелся – ты знаешь, она совсем другая! Я теперь и не вижу сходства. Это внешнее все.
– Да, ты прав, – сказала Марина, присматриваясь к Франсуазе. – Она другая.
– Ты взгляни по-своему на нее, а? Пожалуйста!
– А что, не доверяешь?
– Доверяю! Просто… вдруг что увидишь, чего я не вижу.
– Да уж, ты в полном ослеплении! Ладно…
Марина вгляделась.
– Толь, все хорошо! Она светлая, искренняя, любит тебя, как ни странно…
– Ну, спасибо! Что ж, меня прямо и полюбить нельзя!
– Да не обижайся ты, я же шучу! Конечно, в тебя можно влюбиться, ну что ты! Только…
– Что?
– Она действительно – не Валерия. Ты ей нужен целиком и полностью.
– Марин, ну, что ты, в самом деле! Я теперь другой человек. Она мне тоже нужна. Очень. Ты знаешь, я оглядываюсь назад и думаю: «А жил ли я на самом деле?» Вот как сел тогда на мосту в машину Валерии, так и ехал все эти годы. А может, я – настоящий! – остался стоять на том мосту, понимаешь?
– Понимаю.
– Чужую жизнь прожил. Деньги эти, провались они! Деньги были, а счастья – не было.
– А теперь – есть счастье, да?
– Есть.
– Дай я тебя поцелую, что ли, а то заплачу сейчас…
– Нет, Марин, ты прости! А то она ревнивая.
– Ревнивая! – Марина засмеялась. – Так тебе и надо!
И Анатолий засмеялся. Смутился, но засмеялся. Он действительно был счастлив. Эту европейскую поездку он придумал от полного отчаянья, надеясь, что отвлечется, а дочерей взял просто потому, что совершенно не мог быть один, хотя сразу об этом и пожалел – особенно о том, что не оставил Киру в Москве. С Кирой Анатолий просто не знал что и делать, а Мила, к его удивлению, совсем его не боялась и очень хорошо понимала, только порой смотрела такими глазами, словно это она – мать, а он отбившийся от рук сын-подросток. Анатолия это забавляло и трогало, но разговоры с дочерью он выдерживал с трудом: Мила была так непосредственна и искренна, как будто ей не двадцать лет, а пять, да и он совсем не привык к откровенности. В один из вечеров Мила разыскала его на терраске отеля, где он в одиночестве потягивал коньяк, любуясь крышами Флоренции на фоне заката.