Противники России в войнах ХХ века. Эволюция «образа врага» в сознании армии и общества — страница 4 из 8

Финляндия как военный противник советского государства

Советско-финское военное противостояние в XX веке является весьма благодатным материалом для изучения формирования образа врага. Причин тому несколько: и сложная предыстория конфликта, и его трехэтапная динамика, и оригинальные послевоенные отношения.

Сначала нужно учесть исторический контекст взаимоотношений двух народов-соседей, «весовые категории» которых на весах истории несопоставимы. С одной стороны, великая русская нация с тысячелетней государственностью, имперскими традициями, огромной территорией, развитой культурой мирового значения, с мощными индустрией и армией, крупными городскими центрами. С другой стороны — маленький финский народ, живущий на окраине европейской Ойкумены, в лесах и болотах, на северном пограничье между Россией и Швецией, никогда, вплоть до 1918 г. не имевший своей государственности, но долго являвшийся предметом раздора и раздела двух своих более развитых и сильных соседей. Сначала Финляндия была провинцией Швеции, а потом стала «военным трофеем» и окраинной провинцией Российской Империи. Поэтому для финнов отношения с великим соседом были во многом судьбоносными и ключевыми, и они, как и сама Россия и ее народ, весьма значимы для финского самосознания.

Финляндия — маленькая страна, и хотя она является соседом России, финны, отношения с которыми были малозначимыми и переферийными, занимают скромное место в русском историческом сознании. Это не немцы, французы, англичане и турки: все эти народы и их страны были самостоятельными субъектами истории, в том числе много воевали против России, угрожая даже самому ее существованию. И немало повлияли на Россию — ее политику, экономику, культуру. Поэтому о них у всех русских есть какое-либо представление (достаточно подробное) и мнение (плохое или хорошее).

О Финляндии в России большинство людей, кроме жителей пограничных с ней регионов, почти всегда мало что знало и думало, за исключением очень коротких периодов истории. Причина проста: Финляндия была объектом мировой истории — предметом дележа великих держав — Швеции и России. Сначала она была отвоевана Россией у Швеции, причем самим финнам, во-первых, были дарованы автономия с правами, которых больше в Российской Империи ни у кого не было (русские об этом могли только мечтать); во-вторых, к Великому княжеству Финляндскому была присоединена — в качестве подарка от Александра I — Выборгская губерния, отвоеванная у Швеции еще Петром I. Причем, несмотря на то, что Финляндия занимала особое, можно сказать, привилегированное положение в Российской Империи, финский национализм и сепаратизм расцвел уже в конце XIX века.

Затем, после Октябрьской революции 1917 г. Финляндии была дарована государственная независимость Советской Россией. А в «благодарность» Финляндия сразу же стала проявлять шовинистические «великодержавные», агрессивные по отношению к восточному соседу устремления, с претензией на территории, которые ей никогда по праву не принадлежали. Вооруженные формирования Финляндии, едва успевшей стать независимой, участвовали в интервенции против Советской России, стремясь удовлетворить свои непомерные территориальные притязания, причем не только на Карелию, но и на ряд исконно русских земель, вплоть до Мурманска, Архангельска и даже Петрограда.

Следует учесть также идеологический контекст взаимоотношений и взаимовосприятия двух народов с 1918 г. и все 1920–1930-е годы: хотя Советская Россия и предоставила Финляндии независимость, две страны воспринимали друг друга через призму классовой ненависти. Причем, если для советских людей доминирующим был образ «белофиннов», «буржуев и помещиков», подавивших свой революционный пролетариат, то в Финляндии представляли СССР как оплот «красного бандитизма» и «большевистской угрозы» ее буржуазной государственности и частной собственности ее элиты. Стоит добавить и стойкую русофобию финских политиков и общества в целом.

Когда территориальным (в том числе вооруженным) притязаниям Финляндии был дан отпор, ее правящая элита готова была — в 1920-е — 1930-е годы — заключить союз против России то с Англией, то с Германией, да хоть с самим дьяволом, лишь бы реализовать свои аннексионистские планы. Так что и так называемые (финнами) «Зимнюю войну» и «Войну-Продолжение» нужно видеть именно в этом контексте. Как и послевоенное их отражение и в официальной финской историографии, и в искусстве, и в финском массовом сознании, — с явной тенденцией оправдать соучастие в войне на стороне Гитлера и даже неуклюже «скрыть» союз с фашистской Германией.

Естественно, при всей периферийности и малозначимости Финляндии в российской жизни, войны с ее участием не могли не отразиться на восприятии у нас соседней страны и ее народа. Причем, далеко не лучшим образом, так что даже интенсивная советская пропаганда, внедрявшая в массовое сознание образ «дружественной Финляндии», не могла стереть из национальной исторической памяти тот факт, что финны участвовали в интервенции против Советской России в период Гражданской войны, совершали вооруженные провокации в 1920-е годы, были союзниками Гитлера во Второй мировой войне, оккупировали часть приграничной территории и стали пособниками фашистов в одном из самых трагических для советского народа эпизодов войны — блокаде Ленинграда.[345] То есть Финляндия непосредственно виновна в гибели сотен тысяч наших соотечественников, в том числе мирных жителей Карелии и Ленинграда. При этом в российском сознании по отношению к маленькому соседу куда меньше негативных чувств, нежели у финнов к русским, и уж тем более нет и следа той ненависти, которые испытывают к России наиболее «горячие финские парни».

Становление независимой Финляндии и ее отношения с Советской Россией

На отношение российского общества и армии к финнам еще до революции существенное влияние оказывало привилегированное положение Финляндии в Российской Империи. В начале XX века к нему добавилось полное освобождение в 1905 г. финляндских подданных от воинской повинности, что породило глухую неприязнь значительной части населения Империи, ведущей тяжелую войну с Японией, особенно со стороны тех, кто сам служил в армии, и их родственников. Эта неприязнь еще более усилилась в 1914 г.: «В обстановке начавшейся мировой войны необычная привилегия порождала в русском обществе постоянные упреки в адрес финляндцев в том, что они, не участвуя в военных действиях, намерены уцелеть за чужой счет».[346]

Существенным фактором взаимоотношений являлись усилившиеся в начале века националистические и сепаратистские настроения в Финляндии, особенно характерные для финской элиты и образованной части молодежи. Наиболее явно они проявились в тяжелую для России пору — в условиях столкновения с Центральными державами. «Начавшуюся в августе 1914 г. Первую мировую войну и вступление в нее Германии приветствовала наиболее радикальная часть финнов. Это дало второе дыхание активизму — движению в пользу решительных действий против России с позиций крайнего национализма. Надеясь получить независимость, активисты желали поражения России в Первой мировой войне и активно способствовали победе Германии».[347] Финский фактор, естественно, постарались использовать в своих интересах военные противники России. Так, 6 августа 1914 г., спустя несколько дней после начала Первой мировой войны, немецкий посол в Стокгольме Франц фон Райхенау получил указание от рейхсканцлера «вступить в контакт с влиятельными политическими деятелями Финляндии с целью привлечения их на сторону Германии. В случае успешного исхода войны финнам было обещано создание автономной буферной республики Финляндии».[348]

В ходе войны сепаратистские и антирусские тенденции в Финляндии усиливались. Например, в конце 1916 г. старший военный цензор Гельсингфорса штабс-капитан Казанцев докладывал, что настроение жителей края «тревожное, выжидательное», что общество «живет слухами, причем неблагоприятные для нас принимают в большинстве случаев с особым злорадством и удовольствием».[349]

Вопрос о том, можно ли доверять финнам в условиях начавшейся мировой войны, постоянно стоял перед русским правительством, хорошо осведомленном о германофильских и сепаратистских настроениях в Великом княжестве Финляндском, а также о том, как активно подданные этой окраинной части империи сотрудничают с разведкой противника. Тайные организации финских сепаратистов с первых дней войны выполняли задания немецкой разведки, собирая и передавая сведения о дислокации русских войск на территории Финляндии, Балтийском флоте, готовили и осуществляли диверсии на военных и стратегически важных объектах России. «По мнению германских официальных лиц, результаты работы финнов были великолепны, из всей информации, что получала Германия за период войны от своих союзников, их информация была самой лучшей».[350]

Но сотрудничество финнов с немцами не ограничивалось шпионажем. Так, в середине января 1917 г. член Государственного Совета И.А.Щебеко докладывал на заседании Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства о том, что при организации на территории России взрывов мостов, пристаней, складских помещений и т. п. диверсионных актов, выполнение такого рода задач «возлагается немцами преимущественно на финских граждан из числа хорошо знающих русский язык» и прошедших подготовку в Германии.[351]

Более того, финские легионеры принимали участие в боевых действиях против русских войск на стороне Германии. Еще с февраля 1915 г. в Германии действовали особые курсы военной, разведывательной и диверсионной подготовки для финских добровольцев (так называемые «курсы следопытов»), выпускники которых — егеря — впоследствии стали офицерами и генералами, составив костяк финской армии, полиции, спецслужб и шюцкора.[352]16 июня 1915 г. руководство Германии приняло решение о формировании на базе этих курсов особого «финского легиона». 28 августа 1915 г. кайзер Вильгельм II подписал указ о реформировании 27-го Королевского егерского батальона (будущего ядра Вооруженных сил Финляндии) и увеличения его численности до 2 тыс. человек. После укомплектования финскими добровольцами и соответствующей подготовки 31 мая 1917 г. 27-й егерский батальон был направлен на Восточный фронт.[353]

Позднее уже фашистская Германия будет искать и неизменно находить поддержку именно в выпускниках курсов разведчиков и 27-го егерского батальона, многие из которых займут видное место среди политической и военной элиты молодого финского государства, определяя основные направления и приоритеты его внешней политики.

После получения Финляндией независимости в декабре 1917 г. в результате революционных событий в России, некоторое время финны были заняты внутриполитическими делами — гражданской войной на территории самой Финляндии. При этом, расправляясь с местной Красной Гвардией при активной поддержке германских войск, финские белые одновременно учинили расправу и над русскими, оказавшимися в пределах бывшего Великого княжества.

Уже в январе 1918 г. нападениям подверглись части русской армии, дислоцированные в Финляндии. После заключения 3 марта 1918 г. Брестского мира с Германией, согласно статье VI договора, все русские войска должны были быть выведены из Финляндии и с Аландских островов, а русские военные корабли и суда покинуть порты Финляндии. Командование Балтийского флота в сопровождении ледоколов стало уводить корабли из Гельсинфорса в Кронштадт, однако этому всячески препятствовали белофинны, желавшие их захватить.

После взятия Гельсингфорса германскими войсками и отрядами финской Белой гвардии, начался террор. «14-го апреля по городу были расклеены объявления о предполагавшемся срочном выселении русско-подданных из Гельсингфорса. Затем начался захват Белой гвардией русских судов под коммерческим флагом, что было опротестовано русским командованием. Захватывались главным образом буксиры и тральщики, причем это выполнялось самым бесцеремонным образом: команды выгонялись, имея 5 минут времени для сбора своих вещей, и отбиралась вся провизия. В городе и на кораблях германскими и финляндскими войсками производились аресты русских офицеров и матросов по самым нелепым предлогам. Местные газеты проявляли по отношению к России исключительную злобность и выливали ушаты грязи на все то, что так или иначе было связано с русским именем… На госпитальные суда финляндское правительство наложило эмбарго и совершенно не считалось ни с флагом Красного Креста, ни с датским флагом, поднятым после принятия флотилии под покровительство Дании… Все матросы и солдаты, застигнутые в рядах красногвардейцев с оружием в руках, — неукоснительно подвергались расстрелу. В одном Таммерфорсе число расстрелянных достигло 350 человек. Здесь было расстреляно, по сведениям из газет, и несколько русских офицеров. В Выборге, после его взятия белогвардейцами, кроме непосредственных участников борьбы, погибло несколько десятков русских офицеров, а также воспитанников русских учебных заведений, вовсе не принимавших участия в обороне Выборга красногвардейцами. Русские граждане принуждались к скорейшему оставлению Финляндии не только открытыми репрессиями властей, но и бойкотом, публичными оскорблениями, газетной травлей и условиями жизни, близкими к полному бесправию. В виду спешности, они при этом теряли все свое имущество, которое за бесценок распродавалось».[354]

В результате развернувшегося белого террора в Финляндии в числе прочих оказались расстреляны несколько сотен русских офицеров, причем, как правило, скрывавшихся от красногвардейцев и вышедших встречать белых финнов как своих освободителей, а также гражданские лица русского происхождения.[355] Имущество русских купцов и предпринимателей было конфисковано, все частные суда захвачены финнами. Всего в апреле 1918 г. белофиннами было захвачено русского государственного имущества на 17,5 миллиарда золотых рублей (в ценах 1913 г.).[356]

К началу мая 1918 г. в руках белофиннов оказалась вся территория бывшего Великого княжества Финляндского. Однако этого руководству едва народившегося государства было мало: оно вынашивало планы по созданию Великой Финляндии. Еще 23 февраля 1918 г., то есть в разгар гражданской войны в стране, К.-Г.Маннергейм поклялся не убирать «свой меч в ножны, пока законная власть не воцарится в стране, пока последний ленинский солдат и хулиган не будут выдворены как из Финляндии, так и из Восточной Карелии».[357] Но финское правительство рассматривало как свою наиважнейшую задачу присоединение не только Восточной Карелии, но и части Мурманской железной дороги и всего Кольского полуострова, о чем 7 марта 1918 г. вполне откровенно заявил глава финского правительства П.Э.Свинхувуд, сообщив, что Финляндия готова пойти на мир с Советской Россией на этих «умеренных условиях». Маннергеймом был утвержден план захвата русской территории по линии Петсамо — Кольский полуостров — Белое море — Онежское озеро — река Свирь — Ладожское озеро. Еще один план предусматривал ликвидацию Петрограда как столицы России и превращение его вместе с пригородами в «вольный город-республику» наподобие Данцига.[358]15 мая ставка Маннергейма опубликовала «решение правительства Финляндии объявить войну Советской России»,[359] но еще до официального объявления войны финнами была атакована Печенга и планировалось нападение на Кандалакшу, не состоявшееся из-за вмешательства англичан.

Финские территориальные аппетиты неприятно удивили даже Германию, которая поспешила сдержать свою чересчур ретивую союзницу и в ультимативной форме запретила ей поход на Петроград. 31 мая 1918 г. Маннергейм был отправлен в отставку. Но и после этого Финляндия продолжала гнуть свою линию и в октябре 1918 г. оккупировала Ребольскую область в Карелии.

После поражения Германии власти Финляндия мгновенно поменяли свои политические симпатии в пользу Антанты и уже с согласия и при поддержке англичан предприняли новое нападение на Советскую Россию. В феврале 1919 г. на мирной конференции в Версале Финляндия требовала присоединить к ней всю Карелию и Кольский полуостров. При этом боевые действия на территории Карелии продолжались. В конце апреля 1919 г. белофинские войска в нескольких местах пересекли границу, захватили ряд крупных населенных пунктов и двинулись к Петрозаводску, но были остановлены отрядами Красной армии. В результате кровопролитных боев к 8 июля 1919 г. финны были отброшены за линию границы на всем Олонецком участке Карельского фронта. В этот же период Маннергейм вновь планировал поход на Петроград через Карельский перешеек, однако теперь его авантюрным планам воспротивились уже англичане и собственное финское правительство.

В декабре 1919 г. английский флот ушел из Финского залива, а Красная Армия зимой-весной 1920 г. преступила к освобождению северных районов от захватчиков. 7 марта был освобожден Мурманск, 18 мая взято село Ухта — «столица» очередного марионеточного «Карельского правительства». 14–21 июля последние отряды белофиннов были выбиты с территории Карелии, за исключением двух северных волостей — Ребольской и Поросозерской. 14 октября 1920 г. между Советской Россией и Финляндией был подписан Тартусский (Юрьевский) мирный договор, согласно которому к Финляндии на севере, в Заполярье, отходила вся Печенгская область (Петсамо), часть полуостровов Средний и Рыбачий и ряд островов в Баренцевом море. На Карельском перешейке граница устанавливалась по реке Сестре и далее по старой административной границе Великого княжества Финляндского. Оккупированные финнами Ребольская и Поросозерская волости возвращались Карельской Трудовой Коммуне (позднее Карельской Автономной области). Новая морская граница отрезала Россию от выхода в международные воды Финского залива.

Однако территориальные уступки со стороны ослабленной Советской России отнюдь не умерили аппетиты наиболее радикальных финских политиков, среди которых находились и такие, в чьих фантастических мечтах будущая Великая Финляндия простиралась на восток до Енисея. Новая граница, установленная по Тартусскому (Юрьевскому) миру, показалась им «стратегически невыгодной»,[360] и менее чем через год началось новое финское вторжение на территорию РСФСР. Сначала, в конце сентября 1921 г. при активном содействии финской агентуры в Тунгудской волости Карелии был создан подпольный «Временный Карельский комитет», который приступил к формированию из недовольных советской властью элементов «лесных отрядов». Это послужило сигналом к новой интервенции. Она началась в ноябре 1921 г., и к концу декабря численность финских вооруженных отрядов, перешедших границу РСФСР, достигла 6 тыс. человек. А поскольку все регулярные части Красной Армии, согласно Юрьевскому договору, были выведены из приграничных областей Карелии, захватчики отбросили малочисленные погранзаставы и быстро продвинулись вглубь советской территории на 50–60 км, угрожая Мурманской железной дороге.

Советская администрация вынуждена была ввести в Карелии и Мурманском крае военное положение, сосредоточить для отпора противнику значительные вооруженные силы (около 15 тыс. красноармейцев, в том числе 8,5 тысяч активных штыков, 166 пулеметов, 22 орудия, 17 аэропланов и три бронепоезда), создать из переброшенных частей Карельский фронт. Наступая от Мурманска и Петрозаводска, части фронта уже к 17 февраля 1922 г. выбили захватчиков со всей занятой ими территории, а лыжный батальон, сформированный из эмигрировавших в РСФСР после гражданской войны в Финляндии «красных финнов», совершил по тылам белофиннов рейд протяженностью свыше 1100 км.

Потерпевшие неудачу интервенты попытались подключить к обсуждению вопроса о Восточной Карелии международно-правовые институты: в 1923 г. финское правительство обратилось с жалобой (!) на Россию в Международный суд в Гааге и в Лигу Наций, однако эти попытки не увенчались успехом. Но и ущерб Советской России от финской интервенции, составивший 5,61 млн золотых рублей, так и не был возмещен.

Таким образом, сразу после получения независимости Финляндия «неоднократно в период 1918–1922 гг. предпринимала попытки политическим и военным путем отторгнуть у Советской России часть территорий на Северо-Западе страны. Она практически вела необъявленную войну против Советской России под предлогом оказания помощи соплеменникам. За этот период финской стороной было совершено 6 вооруженных походов в пограничные с Финляндией территории России (в Беломорскую Карелию, Олонец, Реболы и Посозеро, Печенгу, в Ингерманландию). Кроме того, в период с 11 августа 1921 по 20 февраля 1922 гг. она оказывала помощь беломорским партизанам в борьбе с советской властью на территории Беломорской Карелии».[361]

Но и в дальнейшем политика Финляндии оставалась враждебной по отношению к СССР. Аннексионистские настроения среди финских политиков и в обществе сохранялись все 1920-е — 1930-е гг., не раз реализуясь в политических провокациях, враждебных СССР сговорах и планах, в том числе военного характера.

В своем письме от 21 марта 1923 г. советский полпред в Финляндии А.С.Черных так оценивал обстановку в этой стране: «Русофобство финской буржуазии может сравниться разве только с их не менее ярким антисемитизмом. В текущей нашей работе мы ежедневно чувствуем эту глухую стену националистической, зоологической ненависти. Классовая ненависть финской буржуазии к Республике Советов, сочетаясь с неистовым русофобством, определяет непрерывные и, с первого взгляда, непонятные колебания финской политики. Объективно между нами и Финляндией нет серьезных поводов для конфликтов, наоборот, все как будто способствует деловому сближению, а практически наша терпеливая, уступчивая, благожелательная политическая линия не встречает здесь отклика. Здесь сама идея, мысль о возможности лояльных, спокойных отношений с Россией вызывает сильнейшую оппозицию».[362]

На протяжении 1920-х — 1930-х гг. Финляндия активно искала сближения (включая военные союзы) со странами Прибалтики, Польшей, Швецией, Англией, Германией, договариваясь с ними о возможных совместных действиях против Советской России. Так, в 1922 г. в Варшаве министрами иностранных дел Польши, Латвии, Эстонии и Финляндии было подписано политическое соглашение, по существу оформившее Балтийский союз, направленный на совместное противостояние СССР.[363] В своих отношениях со Швецией, Англией и Германией Финляндия готовилась предоставить свою территорию в качестве плацдарма для нападения на СССР. В то же время переговоры 1926 г. о заключении — по инициативе СССР — советско-финского договора о ненападении оказались безрезультатны.

На рубеже 1920-х — 1930-х гг. обстановка на советско-финляндской границе вновь обострилась, что явилось отголоском активизировавшегося движения за создание «Великой Финляндии», выхода на политическую арену влиятельных, агрессивно настроенных сил, «проявляющих заинтересованность в расширении территории страны за счет Советского Союза».[364] В Финляндии с новой силой развернулась антисоветская пропаганда. Напряженность в отношениях нарастала. В 1930 г. оперативный отдел финского Генерального штаба подготовил записку о взаимодействии вооруженных сил Финляндии и Эстонии в грядущей войне против СССР. Помимо прочих мер, этим планом предусматривалось минирование советских территориальных вод, а главное — организация «мощного наступления из Финляндии на Ленинград и базу Балтийского флота».[365] Просочилась информация о финско-польских переговорах о военном сотрудничестве. И хотя 21 января 1932 г. по инициативе СССР был наконец подписан советско-финский договор о ненападении,[366] ситуация оставалась тревожной.

В 1933 г. в связи с приходом к власти в Германии Гитлера правые круги Финляндии стали всерьез рассчитывать на то, что «сильная в военном отношении Германия сможет упрочить позиции Финляндии и поддержать ее притязания на Восточную Карелию», а известный своими прогерманскими симпатиями президент П.Э.Свинхувуд высказался следующим образом: «Любой враг России должен быть всегда другом Германии. По своему существу финский народ является другом Германии».[367] С этого момента стали активно развиваться германо-финляндские контакты, в том числе в сфере военного сотрудничества, закупки вооружений, обмена разведывательной информацией и т. п. Финские газеты, пропагандировавшие «дружбу» с Германией, напоминали читателям о том, что высадившиеся в 1918 г. на территории Финляндии немецкие войска «помогли ей обрести независимость». В 1934–1935 гг. маршал Маннергейм совершил несколько неофициальных визитов в Германию, в результате которых, по данным советской разведки и дипломатических кругов ряда зарубежных стран, было достигнуто соглашение об использовании Финляндии «в качестве базы для развертывания германского флота и воздушных сил против СССР»,[368] разумеется, в обмен на обещание получить Советскую Карелию. В результате у руководства Наркомата Иностранных дел сложилось вполне обоснованное мнение, что «после Японии, Германии и Польши Финляндия является … по своим замыслам наиболее агрессивной страной».[369]

У советского руководства были вполне реальные основания опасаться финской угрозы в преддверии разгоравшейся Второй мировой войны, особенно учитывая, что один из важнейших центров страны — Ленинград находился менее чем в 40 км от границы с опасным, агрессивным соседом.

О враждебных намерениях финской стороны в конце 1930-х гг. свидетельствовал целый ряд фактов. Так, летом 1939 г. в Финляндии с «инспекционной поездкой» в приграничные с СССР районы побывал начальник Генерального штаба германской армии Ф.Гальдер, а также группа офицеров немецкой разведки во главе с адмиралом Ф.В.Канарисом.[370] В августе 1939 г. на Карельском перешейке состоялись крупные военные маневры финской армии «по отражению советского наступления на «линию Маннергейма», причем на них были приглашены все акредитованные в Финляндии военные атташе, кроме советского.[371] Сталин, по воспоминаниям К.А.Мерецкова, расценил это как готовность Финляндии к участию в войне против СССР в составе антисоветской коалиции: «Германия готова ринуться на своих соседей в любую сторону, в том числе на Польшу и СССР. Финляндия легко может стать плацдармом антисоветских действий для каждой из двух главных буржуазно-империалистических группировок — немецкой и англо-франко-американской. Не исключено, что они вообще начнут сговариваться о совместном выступлении против СССР. А Финляндия может оказаться здесь разменной монетой в чужой игре, превратившись в науськиваемого на нас застрельщика большой войны».[372] Таким образом, целый ряд фактов побудил советское руководство рассматривать Финляндию как весьма вероятного противника в надвигающейся войне. Причем тенденция ухудшения советско-финских отношений усиливалась на протяжении всей первой половины 1939 г.

Только учитывая все эти обстоятельства, можно понять и объективно оценить два военных конфликта СССР и Финляндии в 1939–1940 и 1941–1944 гг.

Два этапа военного противостояния во Второй мировой войне: официальный взгляд с двух сторон

Любые явления лучше всего познаются в сравнении. Возможности для сравнения в данном случае открывает само развитие советско-финского конфликта в период Второй мировой войны, историческое разделение его на две неравные части.

Первый этап — так называемая «зимняя» война (1939–1940 гг.) — столкновение огромной державы с небольшой соседней страной с целью решить свои геополитические проблемы. Ход и исход этой войны известен. Непропорционально большими жертвами СССР удалось вынудить Финляндию отдать часть стратегически и экономически важных территорий. Известен и международный резонанс этого конфликта: начатый в контексте разворачивающейся Второй мировой войны, он вызывал ассоциации с германскими вторжениями в Австрию, Чехословакию и Польшу и привел к исключению СССР из Лиги Наций как агрессора. Все это должно было воздействовать и на взаимное восприятие непосредственных участников боевых действий с обеих сторон. Для финнов это была в целом справедливая война, и дрались они с большим патриотическим подъемом, ожесточенно и умело, тем более, что бои протекали на их территории. Советским же солдатам командование должно было еще обосновать, почему «большой» должен обижать «маленького».

Вот как выглядело это обоснование. В своем выступлении по радио 29 ноября 1939 г. Председатель СНК СССР В.М.Молотов заявил: «Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленно меры по обеспечению внешней государственной безопасности… Запутавшееся в своих антисоветских связях с империалистами, [оно] не хочет поддерживать нормальных отношений с Советским Союзом… и считаться с требованиями заключенного между нашими странами пакта ненападения, желая держать наш славный Ленинград под военной угрозой. От такого правительства и его безрассудной военщины можно ждать теперь лишь новых наглых провокаций. Поэтому Советское правительство вынуждено было вчера заявить, что отныне оно считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу пакта о ненападении, заключенного между СССР и Финляндией и безответственно нарушаемого правительством Финляндии».[373]

Пропагандистская кампания в СССР в целях морально-психологической мобилизации населения при подготовке к войне была масштабной и массированной. Суть ее отражают многочисленные сообщения советских газет того времени. Приведем для примера заголовки только двух из них — «Красной звезды» и «Ленинградской правды» за 27–29 ноября 1939 г.[374] Они содержат обвинения финской стороны в провокации конфликта для объяснения и мотивации «ответных действий» СССР: «Наглая провокация финляндской военщины», «Поджигатели войны не уйдут от ответственности», «Дать отпор зарвавшимся налетчикам!», «Провокаторам не сдобровать!», «Долой провокаторов войны!», «Уничтожим врага, если он не образумится», «Проучить бандитов!», «Унять обезумевших гороховых шутов», «Не позволим финской военщине держать Ленинград под угрозой», «Ответить тройным ударом!», и т. д. Ряд заголовков был посвящен «отношению общественности» к позиции советских и финских властей, причем тезис «Одобряем внешнюю политику СССР» дополнялся утверждением «Финский народ осуждает политику марионеточного правительства», а чувства «Гнев и возмущение» — практическим выводом «Всегда готовы выступить в бой». Другие заголовки обрисовывали перспективу: «Великий советский народ сметет и развеет в прах обнаглевших поджигателей войны», «Поджигатели войны будут биты», и т. п. Все эти лозунги подкреплялись утверждениями о советской мощи: «Советский Союз неприступен», «Страна Советов непобедима», «Красная Армия — несокрушимая сила», «Готовы разгромить врага на его же территории».

Тональность и аргументация советской официальной пропаганды хорошо отражена в стихотворении Василия Лебедева-Кумача «Расплаты близок час»,[375] опубликованном на другой день, 30 ноября 1939 г., в газете «Известия». Оно было размещено в том же номере газеты, что и речь Молотова, и фактически явилось ее образно-поэтической иллюстрацией с целью усиления эмоционального воздействия на читателя. То, что не мог позволить себе Глава правительства (хотя и он не особенно стеснялся в выражениях), в полной мере воплотил в своем произведении официальный поэт-пропагандист, выполнявший вполне определенный политический заказ. Говоря от лица народа и одновременно обращаясь к нему, В.Лебедев-Кумач начал с ритуальной лести в адрес советских вождей («Закалкой сталинской и правдой мы сильны…»), упомянул об «исполненной мудрости» речи Молотова. Далее идет, с одной стороны, — подчеркивание справедливости советской позиции, а с другой, — обвинение, уничижение и даже оскорбление финского руководства. Приведя обобщение «принципиальной установки СССР» («Неправой никогда мы не ведем войны, /Мы — первые враги разбоя и захвата!»; «Любой народ земли мы рады уважать…»), поэт приводит аргументацию агрессивных действий советской стороны, стараясь преподнести их как вынужденные и справедливые («Мы не хотим войны, но мы должны беречь / Покой своих границ — и берега и воды»; «Держать под выстрелом наш славный Ленинград / Мы не дадим продажной, наглой своре!»; «Но пусть не смеет нам оружьем угрожать, / Правительство шутов и генеральской швали!» и т. д.). Вторая половина стихотворения представляет собой чередование продолжающихся оскорблений («вояки-провокаторы», «предатели», «бешеные собаки», «кровавые шуты» и т. п.) с угрозами («И черной крови вашей мы прольем озера!»; «Расплаты близок час! Она наступит скоро!»), в которых главным аргументом звучит мощь и сила, неисчерпаемость ресурсов («Огромен наш Союз и гнев его огромен!»). Завершается этот «образец» художественно-пропагандистского творчества уверенностью в расколе между властями и народом Финляндии («Вы подло погубить хотите свой народ, / Но ваши подлости поймет народ Суоми!»). Но этим надеждам не суждено было оправдаться, и финский народ оказал весьма ожесточенное сопротивление превосходящим силам противника.

Однако следует отметить, что при всех перехлестах советской пропаганды, реальная психологическая и официальная идеологическая мотивировка в советско-финляндской войне в основном совпадали. В очень сложной международной обстановке, в условиях уже начавшейся Второй мировой войны Советское Правительство действительно было озабочено проблемой безопасности границ, особенно в столь важной их части, как район, примыкающий к Ленинграду. Вот что впоследствии написал об этом в своих воспоминаниях Н.С.Хрущев: «Было такое мнение, что Финляндии будут предъявлены ультимативные требования территориального характера, которые она уже отвергла на переговорах, и если она не согласится, то начать военные действия. Такое мнение было у Сталина… Я тоже считал, что это правильно. Достаточно громко сказать, а если не услышат, то выстрелить из пушки, и финны поднимут руки, согласятся с нашими требованиями… Сталин был уверен, и мы тоже верили, что не будет войны, что финны примут наши предложения и тем самым мы достигнем своей цели без войны. Цель — это обезопасить нас с севера… Вдруг позвонили, что мы произвели выстрел. Финны ответили артиллерийским огнем. Фактически началась война. Я говорю это потому, что существует другая трактовка: финны первыми выстрелили, и поэтому мы вынуждены были ответить… Имели ли мы юридическое и моральное право на такие действия? Юридического права, конечно, мы не имели. С моральной точки зрения желание обезопасить себя, договориться с соседом оправдывало нас в собственных глазах».[376] Кстати, в секретной телеграмме, разосланной статс-секретарем германского МИД Э. фон Вейцзекером 2 декабря 1939 г. германским дипломатическим миссиям, «финско-русский конфликт» трактовался как «естественная потребность России в укреплении безопасности Ленинграда и входа в Финский залив».[377]

Анализируя геополитическую ситуацию в контексте уже начавшейся Второй мировой войны, враждебных настроений элиты и политики правящих кругов Финляндии, можно прийти к выводу, что в конце 1939 г. у СССР объективно не было иных возможностей, кроме как силовым способом решить проблему обеспечения безопасности своих границ, проходивших в непосредственной близости от Ленинграда — крупнейшего индустриального, военно-морского, политического, культурного и т. д. центра. Великая Отечественная война со всей очевидностью показала принципиальную верность этого решения, хотя и реализованного формально некорректно с точки зрения международного права и недостаточно эффективно в военном отношении. Однако попрание норм международного права в тот период стало «фактической нормой», реальной практикой межгосударственных отношений, пример чему показали «западные демократии» Мюнхенским сговором 1938 г.

Позиция СССР не была принята мировым сообществом. 14 декабря 1939 г. Совет Лиги Наций принял резолюцию об «исключении» СССР из Лиги Наций, осудив его действия, направленные против Финляндского государства, как агрессию. 16 декабря в «Правде» по этому поводу было опубликовано Сообщение ТАСС, в котором говорилось: «Лига Наций, по милости ее нынешних режиссеров, превратилась из кое-какого «инструмента мира», каким она могла быть, в действительный инструмент англо-французского военного блока по поддержке и разжиганию войны в Европе. При такой бесславной эволюции Лиги Наций становится вполне понятным ее решение об «исключении» СССР… Что же, тем хуже для Лиги Наций и ее подорванного авторитета. В конечном счете СССР может здесь остаться и в выигрыше… СССР теперь не связан с пактом Лиги Наций и будет иметь отныне свободные руки».[378] Заключительную фразу этого заявления о «свободных руках» следует рассматривать в сложном международном контексте, в котором велась дипломатическая и одновременно стратегическая игра со многими участниками. В ней одной из действующих сторон выступала фашистская Германия с уже определившимися союзниками, с другой — Англо-франко-американская, еще не вполне оформившаяся коалиция, и с третьей — СССР, вынужденный вследствие закулисных интриг «западных демократий» пойти на соглашение с Гитлером в целях отодвинуть надвигающуюся «большую войну» хотя бы на какое-то время.[379]

Зыбкость юридических и моральных оснований считать войну с Финляндией справедливой для СССР не могла не отразиться весьма противоречиво и на настроениях участвовавших в ней советских войск. Диапазон мнений был весьма широк — от сомнений в правомерности действий советской стороны до откровенно циничной позиции, согласно которой «сильный всегда прав». Так, в донесении Политуправления Ленинградского военного округа начальнику Политуправления РККА Л.З.Мехлису от 1 ноября 1939 г. говорится о систематической работе по разъяснению вопросов международного и внутреннего положения в частях округа «путем проведения бесед, докладов, лекций, читок и консультаций». «Настроение личного состава всех частей в связи с докладом т. Молотова [на V внеочередной сессии Верховного Совета СССР — Е.С.] и редакционной статьей «Правды» от 3 ноября — боевое»,[380] — сообщается в донесении. Однако вслед за этим утверждением приводятся следующие факты, свидетельствующие о том, что настроения эти были не столь однозначны:

«Красноармеец 323 арт. полка Чихарев говорит: «Финляндия не приняла мирных предложений СССР и этим самым дала понять, что не хочет дружбы. Мы, если понадобится, продвинем границу от Ленинграда не только на десятки, но и на сотни километров»…

Младший командир 54-о отд. зен. артдива Полин в беседе заявил: «Зачем СССР настаивать на требованиях в переговорах с Финляндией в отношении территории, ведь Финляндии тоже нужна эта территория. 20 лет она не обстреливала, а если и будет обстреливать, то постреляет и перестанет. Мы ведь японцам не отдали высоты Заозерной. Не являются ли наши требования агрессивными».

По этим высказываниям военком т. Летуновский провел беседу с уделением особого внимания новой постановке вопроса об агрессии».[381]

В целом пропаганда оказывала сильное влияние на советских людей, в том числе в действующей армии. Даже столкнувшись с реальной силой противника и с тяжелыми потерями, советские бойцы сохраняли уверенность в победе, опираясь в частности на стереотип в соотношении сил великой державы и маленькой страны. Вот, например, строчки из письма младшего лейтенанта М.В.Тетерина жене от 27 декабря 1939 г.: «Вы, вероятно, читали в газетах за 24/XII об итогах военных действий в Финляндии за три недели, где все подробно рассказано. Как видите, жертв уже есть порядочно, вместе с ранеными около 9 тыс. человек Вероятно, заметно это и у вас в Петрозаводске, так как ты, Катя, пишешь, что уже дежурила в госпитале. Но ничего, не надо падать духом, все равно победа будет за нами и «козявке» слона не победить».[382]

Чем дольше продолжалась война, тем слабее становилось воздействие идеологических штампов и критичнее воспринималась реальность. Одновременно росло уважение к противнику, а собственное подавляющее превосходство в силе воспринималось уже в ином, драматическом контексте. Все это отразилось в письме красноармейца П.С.Кабанова к родным от 1 марта 1940 г., где в одной короткой фразе смешались самые разнообразные чувства — отчаяние и страх погибнуть, и высокая оценка боевых качеств неприятеля, и слабая надежды выжить, но лишь потому, что нас гораздо больше, чем врагов: «Несмотря на то, что финны прекрасно стреляют, но всех же нас здесь не перебьют…».[383] Всех, конечно, не перебили, но сам красноармеец Кабанов погиб несколько дней спустя…

Далеко не однозначным было отношение к этой войне и в советском тылу, при всей активности пропагандистского воздействия. Слухи, просачивавшиеся с фронта и о ходе военных действий, и о наших потерях, и о поведении финнов, существенным образом расходились с газетными сообщениями, что заставляло людей думать и переоценивать сложившиеся стереотипы и установки. Например, в дневнике А.Г.Манкова, проживавшего в одном из поселков в окрестностях Ленинграда, 14 января 1940 г. сделана следующая запись, фактически зафиксировавшая уважительно-сочувственное отношение к противнику: «Бабы в очередях о Финляндии говорят так: «Маленькая, да удаленькая»».[384] Сам же автор дневника в день окончания войны 13 марта 1940 г. высказал такую свою оценку ее итогов: «…Очевидно одно: война, если и выиграна стратегически ценой страшных потерь, политически проиграна позорно…».[385] Таким образом, ни на фронте, ни в тылу воздействие пропаганды оказывало далеко не абсолютное влияние на массовое сознание советских граждан, сохранявших способность весьма трезво и критично оценивать действительность.

Вероятно, неопределенность и недостаточная убедительность первоначальной мотивировки советской позиции в Зимней войне побудила побудила перейти в пропаганде от тезиса об «обеспечении безопасности Ленинграда» к подчеркиванию только освободительных целей Красной Армии в отношении Финляндии. Классовые идеи «освобождения от эксплуатации» с помощью советских штыков нашли свое отражение в газетных заголовках отчетов о многочисленных митингах трудящихся СССР «в поддержку решительных мер» Советского правительства. Недавняя терминология о «фашистах» ушла из советского пропагандистского лексикона в связи с заигрыванием с фашистской Германией. Пропагандистскими штампами стали такие выражения, как «белофинские бандиты», «финская белогвардейщина», «Белофинляндия» и др. Справедливости ради нужно отметить, что аналогичная пропаганда велась и в Финляндии, где в ходе антисоветской кампании финских рабочих призывали бороться против «большевистского фашизма».[386]

Естественно, финская сторона также идеологически обосновывала свое участие в Зимней войне, что нашло отражение прежде всего в приказе главнокомандующего вооруженными силами Финляндии К.-Г.Маннергейма о начале военных действий против СССР: «Доблестные солдаты Финляндии!.. Наш многовековой противник опять напал на нашу страну… Эта война — не что иное, как продолжение освободительной войны и ее последнее действие. Мы сражаемся за свой дом, за веру и за Отечество».[387]

Конечно, рядовые участники боев с обеих сторон отнюдь не мыслили формулами правительственных директив и приказов командования, однако последние, безусловно, накладывали отпечаток и на обыденное восприятие противника. Идеологические наслоения присутствуют во всех цитируемых официальных документах, причем, с советской стороны в них доминируют классовые мотивы, а с финской — националистические и геополитические. Вместе с тем, формула приказа Маннергейма о том, что финны сражаются за свой дом и за свое Отечество, все же была более близка к истине и пониманию финского солдата, нежели натянутые формулировки об угрозе огромному СССР со стороны маленького соседа.

Безусловно, нужно учитывать достаточно большую эффективность финской пропаганды на свое население, которая апеллировала к чувствам патриотизма и справедливости оборонительной войны. Однако, и позиция Финляндии в войне, и ее пропаганда также не были абсолютно действенны и безупречны. Сомнения о необходимости воевать с огромным могущественным соседом из-за относительно небольшого участка земли возникали даже у преданных бойцов финской армии. Вот что было записано в военном дневнике младшего сержанта Мартти Салминена 12 февраля 1940 г.: «…Мне пришло в голову: а так ли необходимо воевать? Я знал, что СССР осенью требовал финские территории для своей безопасности. Исходя из того, что финское правительство выбрало войну против огромного народа, а не территориальную уступку, то, видимо, советские предложения были чрезмерны (Как я позже узнал, эти предложения были приемлемы). Я сравнивал вооружение противника с нашим. Артиллерии у врага было очень много, с нашей не сравнишь. Я знал, что где-то в тылу, за нашими позициями есть несколько финских орудий, которые стреляют редко в связи с нехваткой снарядов, я видел сотни самолетов неприятеля, а своего ни одного. Танков у противника было несчетно, а ни одного финского я за всю войну не встретил… Я ненавидел военную пропаганду. Нас заставляли верить в то, что армия врага всего лишь шайка одетых в лохмотья людей. Однако на практике оказалось, что обмундирование русских лучше, чем у нас: теплый ватник, валенки, шинели из толстого сукна. Лишь у немногих финнов были валенки. Я ненавидел пропаганду не только за лживость, но еще и за то, что она ослабляла боевой дух. Если в такое верили бы, то никакой мало-мальски порядочный человек не стал бы стрелять в беспомощного врага…».[388] Таким образом, в Зимней войне финская пропаганда была столь же далека от реальности, что и советская, да и мотивация ее во многом оказывалась уязвимой.

Второй этап советско-финского конфликта принципиально иной. Выступив на стороне германского фашизма, напавшего на СССР, Финляндия сама превратилась в агрессора. Конечно, свое участие в этой войне она снова пытается представить как справедливое, как попытку вернуть отнятые земли.

Хорошо известно пропагандистское обоснование начала войны-«Продолжения» со стороны Финляндии, отраженное прежде всего в приказе К.-Г.Маннергейма от 27 июня 1941 г. о начале военных действий вместе с германской армией против СССР. Главным лейтмотивом этого документа была реваншистская установка, направленная на пересмотр итогов «Зимней» войны 1939–1940 гг. Маннергейм называет СССР врагом и обвиняет в том, что он «с самого начала не считал мир постоянным», что Финляндия являлась «объектом беззастенчивых угроз», а целью СССР было «уничтожение наших жилищ, нашей веры и нашего Отечества… порабощение нашего народа». «Заключенный мир, — провозглашает Маннергейм, — был лишь перемирием, которое теперь закончилось…Призываю Вас на священную войну с врагом нашей нации… Мы вместе с мощными военными силами Германии как братья по оружию с решительностью отправляемся в крестовый поход против врага, чтобы обеспечить Финляндии надежное будущее».[389] В том же приказе содержится намек на это будущее — на Великую Финляндию вплоть до Уральских гор, хотя здесь пока как объект притязаний выступает только Карелия. «Следуйте за мной еще последний раз, — призывает Маннергейм, — теперь, когда снова поднимается народ Карелии и для Финляндии наступает новый рассвет».[390] А в июльском приказе он уже прямо заявляет: «Свободная Карелия и Великая Финляндия мерцают перед нами в огромном водовороте всемирно-исторических событий».[391]

Поэтому не вполне искренне звучит утверждение профессора Хельсинкского университета Юкка Невакиви о том, что «если бы не «зимняя» война, в которой мы потеряли десятую часть территории, Финляндия, быть может, не стала бы союзницей Гитлера в сорок первом, предпочтя нейтралитет «шведского варианта». Финская армия двинулась в то лето только забирать отобранное».[392]

Хотя доля правды в его оценке присутствует: развязав 30 ноября 1939 г. военные действия против суверенного соседа и одержав над ним пиррову победу ценой огромных потерь, сталинское руководство предопределило тем самым его позицию в грядущей большой войне, превратив вероятного противника в неизбежного. Ни одно оскорбление национальной гордости другого народа не может остаться безнаказанным. И Финляндия ринулась на недавнего обидчика, не слишком заботясь о том, в какой сомнительной компании оказалась.

Впрочем, «возвратом отобранного» дело не ограничилось. Дойдя до старой советско-финляндской границы, финская армия, не задумываясь, двинулась дальше, занимая территории, ранее ей не принадлежащие. В финской пропаганде утверждалось, что Яанислинна (Петрозаводск), а затем и Пиетари (Ленинград) будут принадлежать Финляндии, что Великая Финляндия протянется на восток до Урала, «на всю свою историческую территорию».[393] Хотя — есть и такие свидетельства — финны действительно охотнее сражались на тех землях, которые были утрачены ими в 1940 году.

Официальные установки финского руководства о справедливости их участия в войне полностью согласовывались с общественной атмосферой. Вот как вспоминает бывший финский офицер И.Виролайнен о настроениях общественности Финляндии в связи с началом войны против СССР: «Возник некий большой национальный подъем и появилась вера, что наступило время исправить нанесенную нам несправедливость. Все забыли, что получить возмещение [за поражение в «Зимней» войне — Е.С.] мы хотели от соседней сверхдержавы… с помощью другой сверхдержавы. Это, конечно, было большой ошибкой… Нас история ничему не научила, если мы надеялись, что сможем изменить геополитическое положение Финляндии… Тогда успехи Германии настолько нас ослепили, что все финны от края до края потеряли рассудок… Редко кто хотел даже слушать какие-либо доводы: Гитлер начал войну и уже этим был прав. Теперь сосед почувствует то же самое, что чувствовали мы осенью 1939 г. и зимой 1940 г… В июне 1941 г. настроение в стране было настолько воодушевленным и бурным, что каким бы ни было правительство, ему было бы очень трудно удержать страну от войны».[394]

Однако теперь уже советский народ чувствовал себя жертвой агрессии, в том числе и со стороны Финляндии, вступившей в коалицию с фашистской Германией. Естественно, что в советской пропаганде доминировали убедительные доводы справедливой оборонительной войны. Великой и Отечественной война 1941–1945 годов была для советских солдат независимо от того, на каком фронте и против какого конкретного противника они сражались. Это могли быть немцы, румыны, венгры, итальянцы, финны, — суть войны от этого не менялась: советский солдат сражался за родную землю.

Финские войска участвовали в этой войне на фронте, который советская сторона называла Карельским. Он пролегал вдоль всей советско-финляндской границы, то есть места боев во многом совпадали с театром военных действий «зимней» войны, опыт которой использовался обеими сторонами в новых условиях. Но на том же фронте рядом с финнами воевали и немецкие части, причем, по многим свидетельствам, боеспособность финских частей, как правило, была значительно выше. Это объясняется как уже приведенными психологическими факторами (оценка войны как справедливой, патриотический подъем, воодушевление, стремление отомстить и т. п.), так и тем, что большая часть личного состава финской армии имела боевой опыт, хорошо переносила северный климат, знала специфические особенности местности. Характерно, что советские бойцы на Карельском фронте оценивали финнов как противника значительно выше, чем немцев, относились к ним «уважительнее». Так, случаи пленения немцев были нередки, тогда как взятие в плен финна считалось целым событием. Можно отметить и некоторые особенности финской тактики с широким применением снайперов, глубоких рейдов в советский тыл лыжных диверсионных групп и др. С советской стороны опыт Зимней войны мог быть использован меньше, так как ее участники были в основном среди кадрового командного состава, а также призванных в армию местных уроженцев.

Таков общий исторический, событийный и общественно-психологический фон взаимовосприятия противников в двух взаимосвязанных войнах, которые, хотя и считаются самостоятельными, в действительности представляют собой эпизоды единой Второй мировой войны на северо-европейском театре военных действий.

Эволюция образа врага в сознании участников войны

Следует отметить, что в целом в общественном сознании советской стороны финны воспринимались как враг второстепенный, ничем особо не выделявшийся среди других членов гитлеровской коалиции, тогда как на Карельском фронте, на участках непосредственного с ними соприкосновения, они выступали в качестве главного и весьма опасного противника, по своим боевым качествам оттеснившего на второй план даже немцев. Все прочие союзники Германии не пользовались уважением советских войск и как противник оценивались весьма низко.

Приведем несколько мнений о финнах как о противнике, полученных не только из «синхронных» (документов военных лет), но и из «ретроспективных» источников, — записей военных мемуаров, а также интервью с участниками советско-финляндской и Великой Отечественной войн, проведенных в 1990-е годы.

«Они вояки, здорово воевали. Их малая компания, но наших они много убивали»,[395] — признавал участник советско-финляндской войны Тойво Матвеевич Каттонен, кстати, сам финн по национальности, в 1939 г. добровольцем вступивший в Красную Армию. Другой фронтовик, участник боев на Карельском фронте Юрий Павлович Шарапов, вспоминал: «Летом 44-го года мы вплотную столкнулись с упорством финских солдат в обороне… Сопротивлялись они отчаянно… Финн мог сидеть за валуном и стрелять. И до тех пор, пока ты ему не зайдешь в тыл и не застрелишь его в затылок, он не уйдет с места».[396] Ветеран обеих войн, в первую командовавший взводом, во вторую — батальоном, а ныне генерал-полковник в отставке Дмитрий Андреевич Крутских на вопрос «Какого Вы мнения о финских солдатах?» ответил: «Как солдаты финны очень хорошие, и в Великую Отечественную войну они воевали лучше, чем немцы. Я вижу тому несколько причин. Они знали местность и были подготовлены к тем климатическим условиям, в которых воевали. Отсюда и вытекали мелкие отличия в маскировке, тактике, разведке, которые в итоге приносили свои плоды. Огневая подготовка — мастерская. В бою — устойчивые. Но я подмечал, что когда они атаковали нашу оборону, они бодро двигались метров до 100–150, а дальше залегали…».[397] Вспоминая о прекращении огня после заключения перемирия в финской кампании 13 марта 1940 г., Д.А.Крутских так описывает поведение недавних противников: «Когда мы уходили, нам было приказано взорвать всю оборону и засыпать траншеи. Финнам было приказано отойти от дороги на 100 метров. Мы жгли костры, пели песни, играли на гармошке. Они играли на губных гармошках. Видел я, что и руками нам махали, и кулаками грозили. Ну и мы им отвечали соответственно…».[398] Это простое и будничное наблюдение — «кулаками нам грозили» — очень точно отражает атмосферу того времени: несмотря на объявление мира, уже тогда было ясно, что выяснение отношений с ближайшим соседом еще не закончено…

Особый интерес вызывают свидетельства о поведении финских военнопленных в обеих войнах. Так, например, Т.М.Каттонен вспоминал об одном случае из зимы 1940 г.: «Как остров назывался, который штурмовали, не помню. Кого-то из финнов успели взять в плен, но вообще пленных было немного. Все финские пленные, которые к нам попали, вредные были страшно, прямо съесть нас были готовы. Я опрашивал одного, опрашивал, а он потом вдруг в воду прыг — туда, в Финский залив, как раз в том месте, где мы чуть не утонули. Поймали его все равно за шиворот и вытащили обратно. Он не смотрел, что вода ледяная, не хотел сдаваться…».[399] В дневнике А.Г.Манкова сохранилась запись от 11 декабря 1939 г., свидетельствующая о том, что слухи о необычном поведении захваченных финских военнослужащих распространялись даже в советском тылу: «От одной студентки, муж которой врачом на фронте, узнал, что пленные финны не желают принимать пищу. Муж ее не знает, что с ними делать. Как это роковым образом расходится с газетными сведениями!».[400] Таким образом, уже в Зимнюю войну отмечается особая стойкость финнов в плену, которая проявлялась и позднее, в Войне-Продолжении, о чем сохранились многочисленные свидетельства. Приведем лишь один пример — рассказ о событиях конца 1942 г. офицера разведотдела штаба 19-й армии Даниила Федоровича Златкина: «Финны попадались… Немцы посылали их к нам в разведку. Мы захватили трех финнов, но ничего от них не добились… Какие методы к ним ни применяли, — ничего. Очень стойкие, очень сильные люди, и солдаты хорошие. Немцы, попадая в плен, мгновенно всё рассказывают, абсолютно всё, или хитрят, стараются обмануть нас, были случаи… А эти… Про себя, про семью отвечали охотно. Но как только вопрос касался военных действий, численности войск, номера части, фамилии командиров, — это было мертво. Он прямо заявлял: «Вы от меня ничего не добьетесь. Я вам ничего не расскажу». Лаконично, без всяких… Вот немцы говорили: «Я не хочу изменять присяге!», патетически так говорили, пафосно. А он просто в открытую говорил: «Я вам этого не скажу!»… Я тогда сделал заключение, что они очень смелые, находчивые, великолепно знающие местность, маскировка у них блестяще поставлена, и кроме того, это дисциплинированные солдаты, беззаветно преданные своему долгу, и у них учиться нужно воевать».[401]

Высоко оценивая боевые качества, подготовку и снаряжение финнов, ветераны вместе с тем обязательно упоминают о свойственной им жестокости. «Было много случаев зверств, когда финны убивали ножами наших раненых, которых не успевали убрать с поля боя, — записал в своих воспоминаниях о Зимней войне бывший артиллерист Михаил Иванович Лукинов. — Я сам видел в бинокль, как на поляне, к которой нельзя было подойти близко из-за стреляющих «кукушек», лежало несколько тел наших солдат. И когда один из них делал попытку подняться, то из леса с деревьев по нему раздавались выстрелы. Один из раненых рассказывал, что когда после боя он лежал раненый на снегу, к нему подъехал финн и сказал по-русски: «Лежишь, Иван? Ну, лежи, лежи». Еще хорошо, что не добил, а ведь таких случаев было много…».[402] Похожие истории звучат и в воспоминаниях о боях на Карельском фронте 1941–1944 гг. Среди советских бойцов было распространено мнение об особой жестокости финнов, так что попасть к ним в плен считалось еще хуже, чем к немцам. В частности, были хорошо известны факты уничтожения финскими диверсионными группами советских военных госпиталей вместе с ранеными и медицинским персоналом.[403] Так, Д.Ф.Златкин рассказывал о вырезанном поголовно госпитале, когда его часть попала в окружение («Там было свыше 150 человек, и всех перерезали… Раненым лежачим, врачам, медсестрам — спокойно перерезали горло!»[404]), о коварных минах-ловушках, о лыжниках-диверсантах, метателях ножей, целящих, как правило, в спину, и, разумеется, о всё тех же о легендарных снайперах-«кукушках»…

«Кукушки» — это особая тема. В последнее время многие, прежде всего финские исследователи ставят их существование под сомнение, считая одним из военных мифов.[405] Так, Охто Маннинен утверждает, что «никто не встречал таких ветеранов, которые вспоминали бы о том, как они лазили по деревьям… Кажется маловероятным, чтобы солдата могли заставить залезть на дерево, ибо у него всегда должна была быть возможность отступать. Спуск с дерева потребовал бы слишком много времени».[406] Однако в воспоминаниях советских участников обеих войн упоминания о снайперах-«кукушках» встречаются как обязательный элемент, причем со ссылкой на личный опыт: ««Кукушки» были! Не верьте, когда говорят, будто их не было — это все равно, что сказать, что мы были с автоматами [в финскую войну — Е.С.]. Я лично снимал «кукушку» на 600 метров. Врут они, что это разведчики были, а не снайпера. Бедой они для нас были…».[407] (Д.А.Крутских.); «Еще «кукушки» «куковали» наверху… У них были курносые такие сапоги, он прыгнет с дерева на лыжи и всё… Помню, как-то раз «кукушку» поймали, спустили вниз, начали допрашивать. Он говорит: «Я девять москалей убил, надо десять убить было». Я ему говорю: «А вот шиш тебе! Не сумеешь ты меня убить!». Он смотрит на меня, видит, что я [тоже] финн, и еще больше рассердился. Потом я стал его спрашивать: «Зачем на дерево полез, чтобы нас убивать?». «Надо убивать, — говорит. — Девять убил. Десять надо было убить, но не пришлось…» А пуля для меня была у него уже готова. Десять москалей… «Москали» они нас называли…»[408] (Т.М.Каттонен).

Среди рассказов о «кукушках» встречаются и почти фантастические, в которых хорошо заметны отзвуки пропаганды того времени. Например, упоминание о «смертниках», оставленных своими же на верную гибель. «Нам очень досаждали «кукушки» — снайперы с деревьев, — вспоминал М.И.Лукинов. — Финны при отходе сажали их на деревья с автоматом и большим запасом патронов. Одни из них, постреляв, убегали на лыжах, которые оставляли под деревом. Другие били до последнего, пока их самих не сбивали с дерева, а упавших с ненавистью добивали. Иногда четыре «кукушки» располагались как бы по углам лесного квадрата, и тогда каждый, кто попадал в этот квадрат, неизбежно погибал. А сбить их было трудно, т. к. при таких попытках они сосредотачивали огонь четырех автоматов на одной цели. Ночью они меняли позицию, уходя на следующий «квадрат». Некоторых снайперов, сажая на деревья, финны разували, чтобы не убежали, заменяя обувь одеялом. В нашем полку был случай, когда солдаты, увидев на дереве сидящую «кукушку», ее обстреляли. И она сразу бросила оттуда автомат и одеяло с ног. «Кукушкой» оказалась молоденькая девушка, рыжеволосая, бледная, как смерть. Ее пожалели, а когда обули в какие-то обгорелые валенки, то она поняла, что убивать не будут, и зарыдала. Сердца растопились, и ее в неприкосновенности отправили под конвоем в тыл…».[409] Отметим, что финскими историками существование женщин-снайперов в Зимней войне категорически отрицается. М.И.Лукинов же описывает не только обстоятельства пленения, но даже внешние приметы захваченной девушки… Что это — военное мифотворчество или все-таки реальная история? Передает ветеран услышанное с чужих слов или говорит о том, что видел собственными глазами? Ведь и в других подобных рассказах мы находим немало подробностей, а также имен свидетелей и участников событий…

Примечательно, что, рассуждая о своих бывших противниках-финнах, советские ветераны часто находят оправдание их действиям. Когда разговор идет о врагах-немцах, ничего подобного не происходит. Приведем достаточно типичное высказывание на этот счет Д.Ф.Златкина: «Мы, конечно, имели колоссальные потери от финской армии. Они жестокие были ужасно. Они не могли нам, наверное, простить многолетнего владения Финляндией нашими царями, и, кроме того, 39–40-й год, конечно, так озлобили финнов… Они же потери колоссальные имели. А мы еще большие потери имели, чем они. Но они защищали свою землю, а мы что? Для чего мы полезли туда? Что это нам дало? Позор, только и всего… Я осуждаю их за жестокость, но они защищали себя тоже. Так же как советские солдаты защищали себя от немцев, от врагов, они защищали свой участок земли от тех же врагов, как они считали, — наших советских войск…».[410]

Такие отсылки к негативному опыту Зимней войны встречаются постоянно. И если сами финны называют боевые действия против СССР в 1941–1944 гг. Войной-Продолжением, то и советские ветераны прослеживают четкую взаимосвязь двух этапов вооруженного противостояния с Финляндией, испытывая за ту, первую войну, более или менее явный комплекс вины. «Одной из особенностей этой войны было то, что мы воевали по приказу, — размышляет М.И.Лукинов. — Это было не то, что в последующую Отечественную войну, когда мы ненавидели врага, напавшего на нашу Родину. Здесь нам просто сказали: «Шагом марш!»— даже не разъяснив, куда и зачем. На финской войне мы просто выполняли наш воинский долг, только потом поняв смысл и необходимость военных действий. Ненависти к финнам у нас сначала не было, и только потом, видя отдельные случаи зверств со стороны противника, наши солдаты иногда проникались к нему злобой. Как, например, с остервенением убивали «кукушек», наносящих нам большой вред…».[411] Еще более жестко и обобщенно высказался Д.А.Крутских: «Что я скажу о финской войне… В политическом плане — проигрыш, в военном — поражение. Финская война оставила тяжелый след. Горя мы навидались. Потери мы несли очень большие — ни в какое сравнение с их потерями. Убитые так и остались лежать на чужой земле… Хотя финская компания считалась победоносной, но нам-то фронтовикам была известна ее цена…».[412]

И еще одна характерная черта. В воспоминаниях о Великой Отечественной часто встречаются попытки сравнить поведение финнов в период Зимней войны и в ходе боевых действий на Карельском фронте. Очень показательны в этом плане фронтовые записки Константина Симонова о наступлении советских войск на Карельском перешейке летом 1944 г. Рассказывая о стремительном взятии Выборга («В сороковом году, во время финской войны, на все это понадобилось три месяца боев с тяжелейшими жертвами, а теперь всего одиннадцать суток со сравнительно небольшими потерями с нашей стороны…»), он отмечает: «Надо отдать должное финнам — они не переменились, остались такими же стойкими солдатами, какими были. Просто мы научились воевать».[413] И здесь же упоминает свои беседы с фронтовиками: «Один из офицеров говорит, что финны не привыкли воевать летом. Начинается спор про финнов — те они или не те, какие были тогда. Один говорит, что совсем не те, что были, другой — тоже участник финской войны — говорит, что те же самые, ничуть не хуже воюют, все дело не в них, а в нас. Наверное, правильно…».[414] Затем К.Симонов приводит мнение генерала Н.Г.Лященко, который «говорит про финнов, что вояки они, как и были, так и есть, храбрые. Но в этих боях выяснилось, что они исключительно чувствительны к обходам. Как проткнул, вышел им в тыл — теряются!».[415]

Но даже эта, отмеченная многими «растерянность», «с каждым днем все большая ошеломленность происходящим»,[416] охватившая финскую армию в период успешного советского наступления, не делала финнов менее серьезным противником. По свидетельству Ю.П.Шарапова, в конце июля 1944 г., когда наши войска вышли к государственной границе и перешли ее, углубившись на финскую территорию до 25 км, они получили шифровку Генерального штаба с приказом немедленно возвращаться, так как уже начались переговоры о выходе Финляндии из войны. Но пробиваться обратно им пришлось с упорными боями, так как финны не собирались их выпускать. Сравнивая эту ситуацию с положением на других фронтах, ходом освободительной миссии и последующим насаждением социализма в странах Восточной Европы, Ю.П.Шарапов отмечает: «Мы, те, кто воевал на Севере, относились к этому по-другому. Как только пришла шифровка не пускать нас в Финляндию, мы сразу поняли, что дело пахнет керосином, что нечего нам там делать, — потому что там была бы война до самого Хельсинки. Уж если они в лесу воюют, и надо было стрелять в затылок, чтобы финн из-за этого валуна перестал стрелять, то можете представить, что было бы, когда бы мы шли дальше и прошли еще 240 километров. Тут и Сталин, и его окружение понимали, что с кем с кем, а с финнами связываться не надо. Это не немцы, не румыны, не болгары и не поляки…».[417]

Три года продолжались бои на Севере между советскими и финскими войсками — до сентября 1944 г., когда Финляндия вышла из войны, заключив перемирие с СССР и Великобританией и объявив войну бывшему союзнику — Германии. Этому событию предшествовали крупные успехи советских войск по всему советско-германскому фронту, в том числе наступление на Карельском фронте в июне-августе 1944 г., в результате которого они вышли к государственной границе, а финское правительство обратилось к Советскому Союзу с предложением начать переговоры.

Именно к этому периоду, связанному с наступлением советских войск и выходом Финляндии из войны, относятся обнаруженные нами документы из Центрального Архива Министерства Обороны. В первом из них приводятся данные советской разведки о настроениях в финской армии в июле 1944 г., а также выдержки из показаний военнопленного капитана Эйкки Лайтинен. Во втором рассказывается об обстоятельствах его пленения и допросе, но уже не сухим слогом военного донесения, а ярким языком газетного очерка, автор которого — советский капитан Зиновий Бурд. Эти документы предоставляют нам уникальную возможность взглянуть на одно и то же событие глазами двух противников, воевавших на одном участке фронта в одинаковом воинском звании и встретившихся в схватке лицом к лицу.

Прежде всего, вызывают интерес биографические данные пленного финского офицера, участника обеих войн, награжденного двумя крестами, первый из которых он получил еще на Карельском перешейке в 1940 году за «доблестную оборону», а второй в 1942 году — за «доблестное наступление». Эти сведения приводятся в статье З.Бурда, где также упоминается жена пленного капитана — военный врач, член шюцкоровской организации «Лотта-Свярд», тоже награжденная двумя крестами.[418] Поэтому можно доверять свидетельствам капитана Э.Лайтинена, с достоинством державшегося на допросе, когда он рассуждает о влиянии «зимней» войны на отношение финнов не только к восточному соседу, но и к идее социализма в целом. «Мнение финнов об СССР, о социализме, коммунизме за последние 10 лет сильно изменилось, — говорит он. — Я уверен, что если бы 10 лет тому назад солдаты моей роты должны были бы воевать против Красной Армии, они бы все перебежали на Вашу сторону. Причиной тому, что их взгляды теперь изменились, являются события 39–40 годов, когда русские начали войну против Финляндии, а также оккупация русскими прибалтийских стран, чем они доказали свое стремление поработить малые народы…».[419]

Из протокола допроса также следует, что важной особенностью финской психологии была большая привязанность к родным местам. Это сказывалось и на характере боевых действий. В частности, капитан Э.Лайтинен привел следующий пример: «…Когда наш полк отходил с Малицкого перешейка, солдаты шли в бой с меньшим желанием, чем теперь, ибо для финского солдата Восточная Карелия является менее важной, чем своя территория. На территории Восточной Карелии солдаты вступали в бой только по приказу. У деревни Суоярви, когда мы уже миновали свои старые границы, солдаты моей роты прислали ко мне делегацию с просьбой приостановить наступление. Это и понятно, т. к. большое количество солдат моей роты — уроженцы районов Ладожского озера, которые хотели защищать свои родные места. Около недели тому назад из моей роты дезертировало два солдата, которые после нескольких дней, однако, вернулись обратно и доложили, что они хотят искупить свою вину в бою. Я их не наказал».[420]

Советская пропаганда, как правило, стремилась нарисовать крайне неприглядный образ финского противника. Даже на основании частично описанных выше материалов допроса капитана Э.Лайтинена, судя по которым, он проявил себя как заслуживающий уважения пленный офицер, в красноармейской газете «Боевой путь» в заметке под названием «Лапландский крестоносец» фронтовой корреспондент изобразил его карикатурно и зло. «Трижды презренный лапландский крестоносец», «матерый враг Советского Союза», «белофинский оккупант», «убежденный фашист», «шюцкоровец», «ненавистник всего русского, советского» — такими эпитетами он был награжден, причем даже слово «шюцкор» — то есть название финских отрядов территориальных войск — воспринималось в их ряду как ругательство. Впрочем, финны в своей пропаганде тоже не стеснялись в выражениях, говоря об СССР, большевиках, Красной Армии и русских вообще. В быту была распространена пренебрежительно-оскорбительная кличка «рюсси». Но это и не удивительно: для военного времени резкие высказывания в адрес противника являются нормой поведения, обоснованной не только идеологически, но и психологически.

Среди всех сателлитов Германии, пожалуй, лишь у Финляндии присутствовал элемент справедливости для участия в войне против СССР, который, впрочем, полностью перекрывался ее захватническими планами и политикой геноцида в оккупированных областях. При этом для финнов было характерно дифференцированное отношение к гражданскому населению занятых ими территорий по этническому принципу: распространены были случаи жестокого обращения с русскими и весьма лояльное отношение к карелам. Согласно положению финского оккупационного военного управления Восточной Карелии о концентрационных лагерях от 31 мая 1942 г., в них должны были содержаться в первую очередь лица, «относящиеся к ненациональному населению и проживающие в тех районах, где их пребывание во время военных действий нежелательно», а уж затем все политически неблагонадежные.[421] Условия содержания в этих лагерях, заключенными в которых были в основном женщины и дети, полностью подпадают под определение «преступлений против человечности». Так, в Петрозаводске, по воспоминаниям бывшего малолетнего узника М.Калинкина, «находилось шесть лагерей для гражданского русского населения, привезенного сюда из районов Карелии и Ленинградской области, а также из прифронтовой полосы. Тогда как представители финно-угров в эти годы оставались на свободе».[422] При этом к лицам финской национальности (суоменхеимот) причислялись финны, карелы и эстонцы, а все остальные считались некоренными народностями (вератхеимот). На оккупированной территории местным жителям выдавались финские паспорта или разрешение на право жительства — единой формы, но разного цвета, в зависимости от национальной принадлежности.[423] Проводилась активная работа по финизации коренного населения, при этом всячески подчеркивалось, что русское население в Карелии не имеет никаких корней и не имеет права проживать на ее территории.[424]

Таким образом, участники боевых действий с советской стороны имели достаточно оснований, чтобы видеть в финнах жестокого, коварного и опасного врага, преследующего агрессивные аннексионистские цели, попирающего нормы международного права и относящегося к «инородцам» как к «недочеловекам». Поэтому многие ключевые оценки противника, звучавшие в советской пропаганде, полностью соответствовали настроениям сражающейся с ним армии.

Выход Финляндии из войны в отражении финской и советской пропаганды

Радикальное изменение хода войны и очевидность ее перспектив к 1944 г. вынудили финнов к поиску такого мира, который бы не закончился для них национальной катастрофой и оккупацией. Разумеется, выход Финляндии из войны сопровождался определенными пропагандистскими акциями с обеих сторон. Для Финляндии он был вынужденным, осуществленным в результате побед Красной Армии над Германией и ее союзниками, под угрозой бомбардировок финских городов и советского наступления на финскую территорию. Финнам пришлось принять ряд предварительных условий, в том числе о разрыве отношений с Германией, выводе или интернирование немецких войск, отводе финской армии к границам 1940 г., и ряд других. Показательно, что мотивация вступления в войну и выхода из нее была практически противоположной. В 1941 году фельдмаршал Маннергейм вдохновлял финнов планами создания Великой Финляндии и клялся, что не вложит меч в ножны, пока не дойдет до Урала, а в сентябре 1944-го оправдывался перед своим союзником А.Гитлером за то, что вынужден вывести «маленькую Финляндию» из войны. В его письме говорилось: «…Я пришел к убеждению, что спасение моего народа обязывает меня найти путь быстрого выхода из войны. Общее неблагоприятное развитие военной обстановки всё более ограничивает возможности Германии предоставлять нам в нужный момент своевременную и достаточную помощь… Мы, финны, уже даже физически неспособны продолжать войну… Предпринятое русскими в июне большое наступление опустошило все наши резервы. Мы не можем больше позволить себе такого кровопролития, которое подвергло бы опасности дальнейшее существование маленькой Финляндии… Если этот четырехмиллионный народ будет сломлен в войне, не вызывает сомнения, он обречен на вымирание. Не могу подвергнуть свой народ такой угрозе».[425] Мания величия прошла. А лекарством от этой болезни послужило успешное наступление советских войск, отбросившее финнов к их довоенным границам.

Угроза поражения и ее последствий для Финляндии явились важным мотивом и в официальной мотивации выхода страны из войны, адресованной населению, хотя в пропагандистских акциях акценты были явно переставлены. Мотивируя выход из войны поражениями, с одной стороны, Германии и ее союзников на всех фронтах, а с другой стороны — июньским прорывом своей обороны на Карельском перешейке, премьер-министр Финляндии Хакцелль в своей речи по радио 3 сентября 1944 г. по вопросу о перемирии между СССР и Финляндией подчеркнул, что «…она осталась одна против во много раз превосходящего в военной мощи врага. В течение трех лет мы честно несли бремя братства по оружию с Германией, поскольку доблестная военная борьба отвечала до определенного момента интересам обороны нашей страны».[426] Таким образом, именно изменение международной обстановки и положения на театре военных действий признавалось финским руководством как главная причина выхода из войны.

Вместе с тем, в эту мотивацию для «массового потребления» вносились и определенные коррективы. В частности, провозглашалось «большое стремление нашего народа к миру».[427] В своем приказе в связи с прекращением военных действий и готовности Финляндии начать мирные переговоры с СССР от 7 сентября 1944 г., Маннергейм заявляет, что «…народ Финляндии может сохранить свою независимость и обеспечить свое будущее только при том условии, что будет стремиться к искренним и доверительным отношениям с соседними странами».[428] В действительности, Финляндия в сентябре 1944 г. фактически приняла ультиматум — либо согласиться на все советские требования, впрочем, весьма умеренные, хотя и включавшие территориальные уступки, либо столкнуться с неизбежной оккупацией страны. Как вспоминал премьер-министр Финляндии Э.Линкомиес, «сразу было ясно, что уже нет другой возможности, как только согласиться с условиями, какими бы тяжелыми они не представлялись».[429] В своей телеграмме от 18 сентября 1944 г. правительству Финляндии о ходе советско-финляндских мирных переговоров в Москве финский министр иностранных дел К.Энкель сообщил позицию Молотова: «…Если мы не подпишем документы, то можем возвращаться. Непосредственным последствием этого будет оккупация всей страны. Возможностей для возражения не было».[430]

Таким образом, отказ Финляндии от неоднократных, начиная с 1942 г., советских предложений о выходе из войны в иной военно-политической ситуации и на самых благоприятных для нее условиях, осенью 1944 г. привел к фактическому принятию ультиматума под давлением военной силы. Попытки финской стороны завуалировать этот вынужденный характер перемирия выглядели весьма неубедительными хотя бы потому, что правительство Финляндии приняло все предварительные условия Советского руководства. Восстанавливалось действие Мирного договора между СССР и Финляндией от 12 марта 1940 г. с изменениями, вытекавшими из Соглашения о перемирии.[431]

Военные поражения Германии и ее сателлитов к лету 1944 г. вызвали «падение морального духа как на фронте, так и в тылу Финляндии»,[432] о чем свидетельствовали захваченные советской военной разведкой письма финских военнослужащих. Такие выводы содержатся, например, в Информационном докладе начальника штаба УК БТ МВ 32-й Армии Карельского фронта, подполковника Киселева за июль 1944 г., где целый раздел посвящен анализу «политико-морального состояния войск противника». Вместе с тем, в том же документе отмечалось, что «хотя в финских войсках в последнее время и наблюдается значительное снижение политико-морального состояния, в результате чего увеличилось дезертирство и факты неподчинения приказаниям командиров, часть из солдатских писем, а также ряда показаний военнопленных говорят о том, что моральный дух финских войск еще не сломлен, многие продолжают верить в победу Финляндии. Сохранению боеготовности способствует также боязнь того, что русские, мол, варвары, которые стремятся к физическому уничтожению финского народа и его порабощению».[433] Во многом это состояние финских войск являлось результатом длительной и интенсивной антисоветской и антирусской пропаганды, внушения страха перед «варварами», опасения, что «…если Германия и Финляндия проиграют войну, финский народ ожидает физическое истребление». Так, весьма характерной является выдержка из захваченного советскими разведчиками письма неизвестного финского солдата: «…Больше всего я боюсь попасть в руки русских. Это было бы равно смерти. Они ведь сперва издеваются над своими жертвами, которых потом ожидает верная смерть».[434]

Не случайно летом 1944 г. аналитические и разведывательные службы советской армии на всех уровнях приходили к выводу, что «в результате наступательных действий советских войск политико-моральное состояние финских войск значительно снизилось… Несмотря на это, боевой дух финских частей продолжает оставаться на достаточно высоком уровне, чтобы оказать упорное сопротивление наступлению наших частей».[435] Таким образом, принимая решение о перемирии с Финляндией на довольно мягких для нее условиях (как бы ни оценивали их сами финны), советское правительство избежало огромных жертв в случае продолжения войны с нею и необходимости оккупации этой страны.

В то же время проводилась определенная пропагандистская подготовка в связи с возможным вступлением советских войск на финскую территорию. Такое вступление предполагалось в случае необходимости «помочь» Финляндии интернировать находящиеся там немецкие войска. Главной установкой при этом для советских солдат и офицеров было «…всегда помнить, что это не освобождение Украины и Белоруссии, где наши войска встречал наш освобожденный из-под ига советский народ, а это жители Финляндии, которая ведет против нас не первую войну», быть бдительными, «держать себя с достоинством и честью, как воины армии-победительницы», помнить, что «мы не оккупируем Финляндию, а уничтожаем немцев вместе с финской армией. А поскольку бьем немцев вместе — не допускать столкновений с финской армией, держать себя с достоинством, подчеркивать свое превосходство. Не допускать братания, покончить с добродушием».[436] Однако данный документ является лишь рукописным проектом директивы, которая официально не была утверждена и применена и отражает возможные, но так и не реализованные планы, которые, вместе с тем, характеризуют позицию армейских партийно-политических органов в контексте конкретной ситуации сентября 1944 г.

О том, как воспринимали соглашение о перемирии с Финляндией советские военнослужащие, свидетельствуют донесения политотдела 19-й армии Карельского фронта от 25 и 28 сентября 1944 г., где приводятся многочисленные высказывания бойцов на эту тему. Вот наиболее типичные: «Удары Красной Армии заставили финских «завоевателей» сложить оружие», «Финны мечтали о «Великой Финляндии», но они просчитались и получили по заслугам», «Больше не захотят поживиться за счет русской земли», «Для Финляндии это великодушное соглашение», «Финны слишком медлят и с разоружением немецких войск провозятся долго», «В список преступников надо первым внести Маннергейма, который в начале войны говорил, что не вложит меча в ножны, пока не дойдет до Урала».[437] Анализируя их, политотдел сделал вывод, что «соглашение с Финляндией вызвало всеобщее одобрение личного состава и расценивается как еще одна большая победа мудрой Сталинской политики и показатель мощи Красной армии», что при проведении бесед и политинформаций, а также в частных беседах между собой советские военнослужащие «выражают правильное понимание текущих событий».[438]

Противоречивость ситуации выхода Финляндии из войны, когда эта страна из противника превращалась в нейтральное для СССР государство (а в плане интернирования немецких войск — с элементами союзных отношений), отразилась и в пропагандистском ее освещении, и в восприятии массового сознания. На уровне общественных настроений финны оставались враждебны «Советам», да и русским вообще, прежде всего вследствие многолетней и интенсивной пропагандистской обработки населения. И факт очередного поражения в войне далеко не сразу привел финское массовое сознание к пересмотру оценок в отношениях с восточным соседом если не в сторону дружелюбия, то хотя бы в сторону реалистичности. Тем более этого невозможно было достичь в ходе непосредственных боевых действий, даже под влиянием очевидного поражения. Такой «трезвый» и вынужденный поворот смогла сделать лишь финская элита. Хотя, как впоследствии признавал в своих мемуарах К.Г.Маннергейм, к 1944 г. «народ Финляндии… научился думать реалистически. На своем опыте он смог убедиться, что и наша страна была пешкой в политической игре великих государств и что ни одно великое государство не побрезгало использовать малую страну в своих интересах».[439] Ход и исход войны заставили финнов умерить амбиции и по иному взглянуть на свои место и роль в мировой геополитике. Однако реваншистские настроения, в 1941 г. приведшие Финляндию к союзу с Гитлером, а позднее к вынужденному выходу из Второй мировой войны, сохранялись в финском обществе в течение всех послевоенных десятилетий, несмотря на дружественные отношения с СССР на официально-государственном уровне. Явно или косвенно этому явлению способствовала и пропаганда, в том числе в контексте литературы, искусства и кинематографа.

Русские и финны глазами друг друга в кинематографической ретроспективе

Взаимовосприятие двух народов, особенно соседних, — всегда сложное, противоречивое, «многопластовое» явление. Оно несет на себе отпечаток исторических, нередко многовековых взаимоотношений, которые у соседей далеко не всегда бывают дружественными. При этом, если груз прошлых обид дополнен «конфликтом интересов», взаимными претензиями или хотя бы недовольством одной стороны, в сознании народов может долго сохраняться, воспроизводиться и в определенных ситуациях актуализироваться «образ врага». Он является не только «спонтанным», стихийно возникающим феноменом массового сознания, но и нередко специально, сознательно формируемой психологической установкой, выполняющей в обществе определенные функции (отвлечения народа от внутренних проблем, психологической разрядки, «переноса» недовольства вовне, консолидации и, наконец, мобилизации сил нации, если такие настроения выливаются в практические действия государства).

В новейшей истории с усилением роли государства в общественной жизни, с появлением средств массовой информации и нарастающим их влиянием на общественное сознание, именно власть и подконтрольные ей инструменты социального влияния становятся главным субъектом, формирующим ментальность общества, включая образы внешнего мира. Особую роль начинает играть пропаганда, которая внедряется и в систему образования, и во все информационные потоки, включая не только периодическую печать, а позднее радио и телевидение, но также литературу и искусство, особенно такой его массовый вид как кинематограф.

Кинематограф как пропагандистский инструмент особенно эффективен в связи с тем, что он является эмоционально-образным, динамичным видом искусства, рассчитанным на массового, преимущественно пассивного потребителя, в сознание которого можно вложить готовые образы, идеи и оценки, сформировать стереотипы, причем сделать это мощными художественными средствами. Сила кинематографа — в его способности вызывать доверие в зрителях к тому, что он видит, в эмоциональном воздействии, в снижении критичности восприятия из-за наглядности образной информации и сплошного потока зрительного ряда, который зритель не успевает осмысливать и усваивает большей частью на бессознательном уровне. Не случайно в эпоху становления самого пропагандистского государства — Советской России — его вождь и главный идеолог В.И.Ленин сказал, что «важнейшим из всех искусств для нас является кино».

Рассмотрим эти явления на примере взаимоотражения двух наций в советском (российском) и финском кинематографе о Второй мировой войне.

Подчеркнем еще раз, что не только формирование образа другой стороны на двух этапах противостояния — в Зимней войне 1939–1940 гг. и войне-Продолжении 1941–1944 гг., но и ретроспективное отражение образа врага в литературе и искусстве, в том числе кинематографе, можно понять лишь в контексте всей непростой и длительной эволюции взаимоотношений народов двух стран.

Вполне закономерно, что в советском кинематографе изображение этих войн не заняло сколько-нибудь существенного места. Первая финская кампания оказалась лишь кратким прологом к большой войне — Великой Отечественной, в ходе которой противоборство с Финляндией, ставшей сателлитом фашистской Германии, велось на периферийном театре военных действий. Времени между двумя этими событиями хватило для выпуска лишь трех художественных фильмов о советско-финской войне, причем два из них вышли на экран уже после начала Великой Отечественной и были в определенной мере «скорректированы» под новые условия. Это фильмы «Фронтовые подруги» (выпущен 19 мая 1941 г., реж. Виктор Эйсымонт),[440] «В тылу врага» (1941 г., реж. Евгений Шнейдер) и «Машенька» (1942 г., реж. Юрий Райзман).

Несмотря на то, что все три фильма в той или иной степени имеют пропагандистскую направленность, в двух из них почти нет вражеских лиц, только силуэты в чужой форме в батальных сценах. Лишь два эпизода «Фронтовых подруг» представляют нам «образ врага» как таковой — в виде «звериного оскала» финского снайпера-«кукушки», стреляющего с дерева в девушку-сандружинницу, и другого финского вояки, в числе других напавшего на санитарную машину с ранеными бойцами и медсестрами. Можно упомянуть еще один эпизод из этого фильма — бомбежки финскими самолетами советского госпиталя. Все вместе они подчеркивают нарушение противником норм международного права.

Лишь фильм «В тылу врага» является в полном смысле пропагандистским, непосредственно посвященным боевым действиям, но уже явно откорректированным в связи с изменившейся ситуацией — начавшейся Великой Отечественной войной, главным врагом в которой была фашистская Германия. Не случайно враги-«белофинны» называются так только в титрах, а в кадре герои именуют их не иначе как «фашистскими гадами». Главное в фильме — подвиг советских бойцов, а «образ врага» весьма абстрактный и размытый. Из контекста ясно, что война против финнов, но на одной из вражеских касок (у офицера, командующего артиллерийской батареей) отчетливо виден эсэсовский значок со свастикой. Это уже дань начавшейся войне с Германией. В последней сцене фильма главный герой идет в атаку уже явно на другой войне, водружая на захваченную высоту флажок с надписью: «За Родину! За Сталина!», а в финальных титрах вместо «конец фильма» мы читаем слова из выступления В.М.Молотова от 22 июня 1941 г.: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Последний по времени выхода на экраны фильм «Машенька», запущенный в производство еще до войны, задумывался как лирическая картина о жизни и любви простой девушки из маленького города. И лишь начавшаяся война побудила авторов ввести в сюжет (и в судьбы главных героев) военные эпизоды, в том числе встречу Маши, ставшей военфельдшером, и ее любимого на фронте. Но война с Финляндией, в том числе боевые эпизоды, — всего лишь «задний план», фон, на котором развиваются взаимоотношения героев, высвечиваются их характеры. «Образ врага» в фильме фактически не прорисован, ограничен лишь несколькими довольно стереотипными батальными сценами.

В целом, из всех трех картин ясно, что враг коварен, упорен, силен, жесток, с ним ведется тяжелая борьба с немалыми жертвами, но нет нагнетания ненависти, направленной против финнов как нации, против финского народа. Нет даже намека на нее.

Все три фильма были созданы по «горячим следам» Зимней войны, а ретроспективных фильмов о войне с финнами в СССР практически не было. Только в 2002 г., уже в постсоветской России, вышел на экраны фильм «Кукушка» (реж. Александр Рогожкин), сюжет которого развивается на фоне событий лета 1944 г. — советского наступления на Карельском фронте и выходе Финляндии из войны. Два главных героя фильма — финский снайпер, прикованный немцами к скале и переодетый ими в эсэсовскую форму, и советский капитан, арестованный по доносу особым отделом. Два смертника, волей судьбы оставшиеся в живых и оказавшиеся вместе на глухом хуторе у девушки-саами. Хотя национальность героев ясно обозначена, в канве фильма-притчи она не имеет принципиального значения. На месте финна и русского вполне могли оказаться другие люди. Фильм абсолютно пацифистский. Единственный «образ врага» в нем — это образ самой войны, заставляющей людей ненавидеть и убивать, видеть врагов друг в друге.

Причиной отсутствия в послевоенном советском кинематографе фильмов о советско-финских войнах является прежде всего относительная малозначимость этих событий для российской истории и национального самосознания, а также нежелание советского руководства омрачать отношения с «дружественной Финляндией» напоминанием о неприятном для нее военном прошлом.

Что касается самой Финляндии, то она об этом военном прошлом никогда не забывала и вписывала его в общий контекст своего исторического самосознания, в том числе и территориальных претензий к восточному соседу. Эти события превратились для финнов в героический эпос почти такого же значения как «Калевала».

Учитывая (по авторитетным оценкам зарубежных критиков)[441] общую слабость финского кинематографа и небольшое общее число выпускаемых фильмов, количество картин, посвященных двум войнам с СССР, можно считать огромным. Это связано с тем, что из-за малочисленности населения и, соответственно, зрительской аудитории, а в результате и неокупаемости кинопродукции, финский кинематограф находился под патронажем государства и в значительной мере носил пропагандистский характер. А война еще больше активизировала эту направленность. Так, в начале 1940-х гг. было выпущено несколько фильмов, которые «разоблачали секреты красного шпионажа в Финляндии» («Девушка на качелях» (1941), «По ту сторону границы» (1942), «Секретное оружие» (1943) и др.). С осени 1944 г., сразу после выхода из войны, производство фильмов в Финляндии на несколько лет полностью прекратилось.

Но вскоре после своего возрождения финский кинематограф вновь и весьма активно обратился к военной теме, на которую было снято немало фильмов. Мы рассмотрим лишь три наиболее известных, популярных в Финляндии и показательных с точки зрения освещения этой темы картин: «Неизвестный солдат» (1955, реж. Эдвин Лайне), «Зимняя война» (1989, реж. Пекки Перикка) и «Дорога на Рукаярви» (1999, реж. Олли Саарела).

Неоднократное, настойчивое — на протяжение полувека — обращение финского кинематографа к данной тематике свидетельствует о ее значимости для общественного сознания в Финляндии, о востребованности подобных фильмов, об актуальности затрагиваемых в них сюжетов и идей, находящих отклик в финском национальном самосознании. Учитывая, что киноискусство своими средствами не только отражает какие-то общественные явления, но и формирует представления о них, отношение к ним широких зрительских масс, то, как представлены две войны с восточным соседом в наиболее популярных, отмеченных премиями, многократно посещаемых населением картинах, крайне важно для понимания умонастроений в Финляндии и того, как в действительности финская элита относится к России.

Несмотря на определенное различие сюжетов и жанров, а также значительную временную дистанцию между выходом на экран, все три фильма имеют поразительную общность в доминирующем настрое, ключевых установках, в отношении к самой войне, целям Финляндии в ней и к противнику. При этом позицию авторов, как правило, озвучивают сами герои и передают настроения, взгляды, оценки зрителю. Художественный уровень данных фильмов крайне низок (они носят скорее «ремесленный характер»). Они почти бессюжетны, затянуты и занудны, но на финского зрителя производят большое впечатление. В чем же причина? Вероятно, в созвучии настроений и идей этих фильмов сознанию населения Финляндии. Каковы же эти идеи?

Во всех трех фильмах в самом начале звучит идеологическое обоснование участия Финляндии в войне. Форма ему придается разная: здесь и выступление офицера на митинге перед строем солдат и медсестер («Зимняя война»), и выступление по радио одного из руководителей страны («Неизвестный солдат»), и внутренний монолог главного героя («Дорога на Рукаярви»). Однако смысл везде один: «Русские — наши вековые враги. Они хотят отнять нашу землю. Мы защищаем нашу Финляндию. Мы должны вернуть то, что они у нас отняли», и т. д. При этом авторы фильмов не замечают, что их якобы справедливый патриотический, оборонительный пафос вступает в противоречие с очевидными агрессивными, аннексионистскими утверждениями героев. «Наша Финляндия», которую они защищают, оказывается, простирается до Урала. Русские не просто агрессоры в Зимней войне, но и «вековые, исконные враги», отобравшие у финнов Карелию (которая в действительности никогда им не принадлежала). В «оборонительной» войне они готовы занять и присвоить Смоленск («Неизвестный солдат»), дойти до Белого моря, до Мурманска или до Урала, «если они нам позволят», — как говорит один из финских офицеров («Дорога на Рукаярви»).

Русские не просто враги, а презренные «рюсси», — весьма оскорбительное название нации. В советских фильмах ничего подобного нет и в помине. В финских картинах практически отсутствует классово-идеологический момент (несколько раз упоминается Сталин, есть сценки с советскими листовками или агитаторами, пропаганда которых выглядит нелепой и недейственной, — и всё), зато практически во всех фильмах происходит нагнетание националистического мотива. При этом для разжигание национальной ненависти используется, в частности, приписывание русским презрительного и оскорбительного отношения к финнам. Например, в уста красноармейцев вкладывается боевой клич «Смерть чухонцам!» («Зимняя война»). Фильмы апеллируют к низменным инстинктам самоутверждения финнов путем собственного возвышения за счет унижения и оскорбления другой нации. Русские показаны как звери (тупые животные, достаточно посмотреть на их страшные рожи), трусы (просят пощады, убегают от финских отрядов и нападают на одиночных солдат), идиоты (их пропаганда рассчитана на дураков), мерзавцы (бросают своих раненых), злодеи (нарушают нормы международного права: стреляют разрывными пулями, убивают и насилуют медсестер, и т. п.), тогда как финны изображены героями, храбрецами («Ну, держитесь, русские, мы идем!», «Финский медведь наконец-то встал на задние лапы!», «Один финский солдат десяти русских стоит», «Просыпайтесь, финские львы!», «Русские бабы любят финских героев») и гуманистами (детишек кормят). Однако, — и это очень странно, что подобное «проскочило» в пропагандистском кино, — финны спокойно добивают раненых на поле боя и расправляются с пленными. Но что еще удивительнее, так это неоднократно повторяемая реплика сразу в двух фильмах («Неизвестный солдат» и «Зимняя война»): «Цельтесь в живот, ребята!», «Цельтесь в живот, это вернее!», «Цельтесь в живот — и все дела!», «Стреляйте между ног!» Вероятно, подобный «гуманизм» настолько привычен их этническому сознанию, что противоестественность подобных зверств даже не замечается. Убить врага на войне — это понятно. Но смаковать его мучения и принимать это как норму, а подобные действия как одобряемое поведение, — это уже слишком. Тем более для произведений, претендующих на художественную ценность у народа, считающего себя цивилизованным, «европейским»… А ведь финны на самом деле отличались в войне особой жестокостью, даже по сравнению со своими союзниками-немцами. Так что финский кинематограф невольно «проговаривается», и в чем-то очень важном финны говорят о себе правду.

В том числе они говорят правду и о своих намерениях. В фильмах всегда очень важна концовка. И в этом смысле весьма символично выглядит завершение фильма «Неизвестный солдат», снятого в нейтральной и дружественной СССР (как официально считалось) Финляндии. Финальный диалог героев фильма после поражения в 1944 г. звучит так:

«— Чертовы русские! Опять, опять победили!

— Ничего страшного! Всё потеряно, кроме чести… Проклятый Советский Союз!.. Но мы с вами упрямые, как быки, финны. Мы еще возьмем своё…»

Здесь дана прямая пропагандистская установка — в лоб. И указаны ориентиры на будущее…

А вот в фильме 1999 г. («Дорога на Рукаярви»), где герои также хотели дойти до Урала, концовка тоже символична, но по-другому. Это символ, взывающий к национальным чувствам. Образ изнасилованной русскими солдатами невесты главного героя, нежной и хрупкой медсестры, претендует на символ поруганной, но не сломленной Финляндии. Вероятно, подразумевается, что за нее нужно расквитаться с врагом. Впрочем, делать выводы предоставляется самим зрителям, которым, однако, на протяжении трех часов создавали определенное настроение и формировали соответствующее отношение к виновникам страданий главных героев. При этом зритель вряд ли сумеет вспомнить о начале фильма и задуматься о том, что, собственно, делали эти герои по чужую сторону границы, зачем они там оказались — в стремлении защитить свою Финляндию… до Урала.

* * *

Восприятие Финляндии как противника СССР во Второй мировой войне прошло длительную и серьезную эволюцию, связанную как с многочисленными пропагандистскими стереотипами и даже мифами, уходящими корнями в классовую идеологию, так и с реальным ходом исторических событий, включивших два этапа прямого военного противостояния. Первоначальные представления конца 1930-х гг. о Финляндии как о маленькой, отсталой, слабой стране, где у власти утвердились «белофинны», угнетавшие трудовой народ Суоми, который только и мечтал освободиться от ига эксплуататоров с помощью восточного соседа — рабоче-крестьянского государства и его могучей Красной Армии и готов был при первых выстрелах подняться на революционную борьбу, свергнуть «марионеточное правительство» и установить Советскую власть, или, во всяком случае, не оказывать какого-либо серьезного сопротивления своим «освободителям», — все эти иллюзии оказались развеяны в первые же дни Зимней войны 1939–1940 гг. Не вполне адекватной оказалась и оценка Советским Правительством и военным командованием возможностей Красной Армии в контексте назревавшей войны, причины чего были проанализированы уже после ее окончания — на Совещании при ЦК ВКП(б) начальствующего состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии 14–17 апреля 1940 г. Вот что сказал об этом в своем выступлении И.В.Сталин: «Что же особенно помешало нашим войскам приспособиться к условиям войны в Финляндии? Мне кажется, что им особенно помешала созданная предыдущая кампания психологии в войсках и командном составе — шапками закидаем. Нам страшно повредила польская кампания, она избаловала нас. Писались целые статьи и говорились речи, что наша Красная Армия непобедимая, что нет ей равной… Это помешало нашей армии сразу понять свои недостатки и перестроиться, перестроиться применительно к условиям Финляндии. Наша армия не поняла, не сразу поняла, что война в Польше — это была военная прогулка, а не война. Она не поняла и не уяснила, что в Финляндии не будет военной прогулки, а будет настоящая война. Потребовалось время для того, чтобы наша армия поняла это, почувствовала и чтобы она стала приспосабливаться к условиям войны в Финляндии, чтобы она стала перестраиваться».[442]

Таким образом, препятствием для адекватной оценки противника явились мировоззренческие штампы — как идеологические, так и практические, основанные на ограниченном опыте Гражданской войны и ряда более поздних «малых» военных кампаний, а также явная переоценка собственных сил при недооценке потенциала и морального духа противника. Зимняя война фактически явилась первой настоящей современной войной, которую вела страна после окончания Первой мировой. «…Наша современная Красная Армии, — отметил Сталин, — обстреливалась на полях Финляндии, — вот первое ее крещение…И наша армия вышла из этой войны почти вполне современной армией…».[443] На том же совещании, отдав должное высокой боеспособности финской армии, Сталин отметил и ее главные недостатки — неспособность к большим наступательным действиям и пассивность в обороне, вследствие чего такую армию «нельзя назвать современной». Такова была официальная точка зрения на итоги Зимней войны с Финляндией, которую в недалеком будущем ждало продолжение. И в этих оценках содержались как своя правота, так и новые ошибки, переоценка собственных сил и недооценка противника. Красная Армия действительно получила боевое крещение, горький и поучительный опыт, но отнюдь еще не в современной войне и с неравноценным по потенциалу противником. Значение Зимней войны для повышения боеготовности армии власть переоценила, а всех необходимых уроков не извлекла. Вместе с тем, огромный удар, нанесенный по самооценке и самолюбию «непобедимой Красной Армии» заставил в дальнейшем очень серьезно относиться к Финляндии как к противнику и не допускать прежних ошибок в оценке ее возможностей. Именно поэтому Карельский фронт, который во многом совпадал с театром военных действий Зимней войны, оказался наиболее устойчивым в ходе Великой Отечественной даже в самые тяжелые ее периоды.

В ходе Войны-«Продолжения» восприятие финнов и в армии, и в советском обществе было более адекватным, нежели накануне советско-финляндского конфликта. Это был, в сущности, один и тот же противник, столкновение с которым повторилось через небольшой промежуток времени, но советская сторона — «субъект восприятия» — была уже во многом другой, «обогащенной» опытом предыдущих военных действий, избавившейся от многих идеологических клише и предрассудков. Пожалуй, именно адекватность взаимного восприятия в контексте хода Второй мировой войны, с учетом, безусловно, общей международной ситуации, позволило СССР и Финляндии найти взаимоприемлемый выход из военного противостояния. Причем из всех союзников Германии, граничивших с СССР, лишь Финляндия не подверглась советской оккупации и «советизации», приобретя уникальный статус «нейтрально-дружественного» государства (в сфере советского влияния) на многие десятилетия «холодной войны».

Разумеется, драматический опыт военного противостояния СССР и Финляндии весьма существенно повлиял на массовое сознание народов двух стран в контексте их взаимовосприятия. Однако в отношениях русских к финнам, — и это весьма интересный социально-психологический феномен, — никогда не было той массовой ненависти, которая характерна для отношения к немцам в период Второй мировой войны и еще многие годы после ее окончания. Быть может, здесь сказались определенный комплекс вины за события 1939–1940 гг., когда маленькая страна стала жертвой агрессии со стороны большого соседа, а также уважение, вызванное стойкостью финнов, с которой они защищали свою землю. Вероятно, официальный нейтрально-дружественный статус послевоенной Финляндии, который поддерживался и советской пропагандой, также оказал воздействие на восприятие этой страны и ее народа в последующие годы.

Как уже отмечалось, образ восприятия другой страны может быть подразделен на синхронный и ретроспективный, а типологически — на официально-пропагандистский, служебно-аналитический, художественно-обобщенный, личностно-бытовой и др. Пропаганда и средства массовой информации играют весьма существенную роль в формировании исторической памяти. Основную информацию о Финляндии простой советский (а позднее российский) человек получал главным образом из учебников, прессы, телевидения, произведений искусства. При этом в послевоенном СССР в учебной литературе и в СМИ эпизоды военного противостояния с Финляндией занимали крайне незначительное место, а то и вовсе замалчивались в угоду политической конъюнктуре, а именно — официально дружественному отношению двух стран. Так что для обыденного сознания людей основным источником более адекватной информации по этому вопросу оставались воспоминания непосредственных участников и свидетелей событий — субъектов индивидуальной и коллективной исторической памяти. К ним относились ветераны боевых действий в период Зимней войны и на Карельском фронте, а также жители приграничных территорий, подвергшихся финской оккупации. Именно от них до массового сознания доходили сведения об особой жестокости финнов по отношению к пленным и к гражданскому русскому населению оккупированных областей, об их оккупационной политике, носившей характер геноцида. То есть личностно-бытовой образ оказывался куда более адекватным для формирования исторической памяти о противнике из соседней страны, нежели официально-пропагандистский. Однако доступен он был весьма немногим: лишь незначительная часть людей, преимущественно живших в приграничных районах, была причастна к источникам непосредственной исторической памяти (современники и участники событий и общавшиеся с ними люди). Что касается художественно-обобщенного образа войн с Финляндией, то его в нашей стране фактически так и не было сформировано. Поэтому в советском массовом сознании на протяжении четырех послевоенных десятилетий доминировал официально-пропагандистский образ.

В период «перестройки» в контексте разоблачения «преступлений сталинского режима», впервые в фокусе внимания историков и публицистов оказалась и «незнаменитая» советско-финляндская война 1939–1940 гг., при этом основной акцент в ее освещении был сделан на негативных для советской стороны аспектах этого события (якобы немотивированная агрессия великой державы против маленького соседа; неудачное ведение боевых действий и неоправданно высокие потери советской стороны; репрессии против вернувшихся из финского плена красноармейцев; и т. д.). Лишь в последние годы акценты в изучении и освещении этого события постепенно смещаются в сторону более объективных оценок, проникновения в сущность явления, а не сосредоточения на внешних его сторонах. Более полно и разносторонне освещается ход войны на Карельском фронте в 1941–1944 гг., роль Финляндии в блокаде Ленинграда и военные преступления финских оккупантов на территории Карелии. Однако и это раскрытие исторической правды не ведет к разжиганию антифинских настроений в российском обществе.

Иначе формировался образ России в послевоенном финском обществе. Об этом свидетельствует и сравнительный анализ «образа врага», отраженного в финском и российском кинематографе о Второй мировой войне. В Финляндии, несмотря на все договора о дружбе и сотрудничестве, весьма сильны антирусские и реваншистские настроения, которые на протяжении многих десятилетий активно подогревались пропагандистскими средствами, в том числе и кинематографом. Если в СССР образ Финляндии как противника изображался средствами киноискусства лишь в контексте военного противостояния (непосредственно в годы войны), причем это отношение не распространялось на финскую нацию, то в Финляндии образ России-врага культивировался все послевоенные десятилетия, при этом в качестве врага воспринималось не только соседнее государство («исконный враг!»), но и весь русский народ — по своей «низкой природе». В сознании финнов средствами киноискусства закладывалась мысль о «естественных правах» на соседние территории не только потому, что на некоторых из них проживают «родственные» угрофинские народы, прежде всего карелы, но и по причине «природного превосходства» цивилизованных, высокоразвитых финнов над «этими отсталыми, жалкими и презренными рюсси». Даже в период официальной «крепкой советско-финляндской дружбы» в финской литературе и искусстве проскальзывали откровенные антирусские настроения, а также сожаления о том, что экспансионистские планы по созданию Великой Финляндии провалились.

Финский социолог Йохан Бэкман, исследовавший общественные настроения в Финляндии, утверждает, что «у русских сформировался слишком положительный образ финнов и политики Финляндии. Во времена советской пропаганды Финляндия представлялась как доброжелательная страна. Но каждый, кто жил в Финляндии в 1990-х, знает, что атмосфера в Финляндии антироссийская. Финские реваншистские настроения имеют скрытый характер, финны знают, что русским не стоит открыто угрожать». Однако «многие представители финской элиты ждут развала России и возвращения Финляндии Карельских территорий», на которых планируется провести этнические чистки.[444] В своем выступлении весной 2002 г. на военно-историческом сборе в Суоярви, посвященном годовщине окончания советско-финляндской войны 1939–1940 гг., Й.Бэкман заявил, что «МИД Финляндии начал огромную пропагандистскую кампанию по ускорению возвращения Карелии Финляндии», а сотрудники его российского отдела пишут в своих отчетах о генетической неполноценности русских.[445]

Можно считать, что финский кинематограф внес весомый вклад в формирование финского этнического самосознания, в том числе в воспитание ненависти к русским и России, в насаждение реваншистских настроений и аннексионистских установок. А кинематограф — лишь один из каналов подобной пропагандистской «работы» в Финляндии.

Историческая память о Второй мировой войне и участии в ней Финляндии на протяжении ряда десятилетий подвергается вполне сознательному искажению как в публичных оценках правящих кругов этой страны, так и в высказываниях многих представителей ее интеллектуальной элиты, что, безусловно, влияет на массовое сознание финского народа в целом. При этом характерно, что событиям 1939–1940 и 1941–1944 гг., в масштабах мировой войны игравшим малозначимую роль на второстепенном театре боевых действий, в Финляндии придается судьбоносное значение не только для национальной истории этой маленькой северной страны, но и для всей «Западной цивилизации и демократии», причем государство, воевавшее на стороне гитлеровской Германии и проигравшее войну, предстает едва ли не как победитель и «спаситель Европы от большевизма». Более того, неуклюже отрицается сам факт, что Финляндия во Второй мировой войне являлась союзницей фашистской Германии: она якобы была всего лишь «военной соратницей». Однако подобная словесная эквилибристика может обмануть лишь тех, кто сам желает обмануться: совместный характер целей и действий, согласованность планов двух «соратников», в том числе по послевоенному разделу СССР, широко известны.

Тем не менее, попытки «переписать историю», вопреки очевидным фактам, продолжаются. Так, 1 марта 2005 г. во время официального визита во Францию президент Финляндии Тарья Халонен выступила во Французском институте международных отношений, где «познакомила слушателей с финским взглядом на Вторую мировую войну, в основе которого тезис о том, что для Финляндии мировая война означала отдельную войну против Советского Союза, в ходе которой финны сумели сохранить свою независимость и отстоять демократический политический строй». МИД России вынужден был прокомментировать это выступление руководителя соседней страны, отметив, что «эта трактовка истории получила распространение в Финляндии, особенно в последнее десятилетие», но что «вряд ли есть основания вносить по всему миру коррективы в учебники истории, стирая упоминания о том, что в годы Второй мировой войны Финляндия была в числе союзников гитлеровской Германии, воевала на ее стороне и, соответственно, несет свою долю ответственности за эту войну». Для напоминания Президенту Финляндии об исторической правде МИД России предложил ей «открыть преамбулу Парижского мирного договора 1947 года, заключенного с Финляндией «Союзными и Соединенными Державами».[446] Вместе с тем, не только финские политики, но и ряд историков придерживаются этой скользкой позиции.[447]

Однако в последние годы «неудобные» для финской стороны темы преступлений гитлеровского союзника все больше становятся достоянием как научного сообщества, так и общественности. Среди них — не только крайняя жестокость и бесчеловечность обращения с советскими военнопленными, но и общая политика финского оккупационного режима на занятых советских территориях с откровенно расистскими установками в отношении русского населения и ориентация на его истребление. Сегодня опубликовано немало материалов с документальными свидетельствами жертв финских оккупантов, в том числе малолетних узников концентрационных лагерей.[448] Однако — в отличие от правительства современной Германии — официальная позиция финской стороны состоит в том, чтобы не признавать эти действия своей армии и оккупационной администрации в качестве преступлений против человечности, а концлагеря в оценках финской историографии предстают едва ли не санаториями.

* * *

Подводя итоги, можно отметить, что войны между двумя странами в XX веке оказали определенное влияние на изменение образа соседней страны в российском сознании. Во-первых, Финляндия заняла в нем несколько большее место, нежели ранее, причем, нейтральное и в целом безразличное отношение сменилось более негативными и настороженными оценками. Во-вторых, динамика восприятия от синхронного (в период войн) к ретроспективному зависела не только от направленности и активности пропаганды в советский период, утверждавшей образ «дружественного соседа». Она зависела также от расширения гласности, которая раскрыла весь спектр двусторонних взаимоотношений военного и послевоенного времени, — не только определенные просчеты сталинской политики в советско-финляндских отношениях, но и экспансионистские устремления финской элиты на Восток, и преступления финской военщины в годы Второй мировой войны, и тенденции самооправдания в послевоенном финском обществе, все более нарастающие после распада СССР и питающие реваншистские настроения финских радикалов. Поэтому образ Финляндии в России нуждается в существенных коррективах, и, чтобы быть действительно адекватным, требуется включение в него не только информации, освоенной новейшей российской историографией, но и реального отношения в финском обществе к нашей стране: ее истории, государственности, народу и культуре.

Глава IV