безмолвию .
Я думаю часто о смерти.
Послушайте, вы поднимали с земли мертвых маленьких птиц? Вы помните безвольное тело, умещающееся на вашей ладони, полузакрытые глаза, по-детски, удивленно, полураскрытый клюв, пух, равнодушно и тихо шевелящийся под вашим дыханием, то безмолвие, которое наступает в мире, когда вы делаетесь надолго неподвижным с мертвой птицей на ладони, тот бледный цвет, который приобретает тогда небо… Но, господа, мертвая птица на ладони это та смерть, что наполняет нас любовью к жизни, задумчивой любовью, подернутой музыкальным скепсисом так же, как мягкий день бывает чуть подернут умными сумерками… В ней есть какой-то оборванный вопрос, удивленный, чистый, как ребенок, как роса… Есть смерть, которая кажется самым грациозным явлением мира!
Пусть в мае, что-то напевающем про себя, на белом балконе над синим морем умирает самая прелестная девушка. Ее душа создана, как слабость, как улыбка, как понимание, как вечер, как матовый горный хрусталь. Для нее витали в небе бледные и колоссальные призраки архангелов; для нее гримасничали смешные китайские домашние лары. Пусть эта девушка знает, что она умирает, не получив в жизни ничего, ничего, ничего, даже права обвинять кого-нибудь, что все ее изящные и тихие мысли, которые делали ей больно, и чуткие шорохи души, которые обещали так много, что всё ее бескорыстное внимание, и осторожность, и любовь – всё это было даром, даром, даром.
Вы были другом этой девушки; вы кутали ее газельи ноги в плэд и гладили ее трогательные, прозрачные, исхудавшие руки; вы читали ей газеты, рассказы, статьи, вздор; вы шутили с ней; вы грустили с ней; она умерла.
Да, до сих пор это всё еще маленькая мертвая птица на вашей ладони! Но, сделайте милость, посмотрите на покойницу в гробу, когда ее обрядят, как невесту, в белое, чтоб отвезти червям! Она лежит чужая, не та, совсем другая, каменная, от которой нельзя добиться ничего… чужая, чужая! Вы никогда не знали этой! Это не она, вот в чем ужасное. И, знаете, если ей не подвязать подбородка, не закрыть глаз, она оскалит зубы, уставится стеклянным взором и будет походить на вампира. И она пахнет на третий день самым отвратительным и самым тонким в мире запахом, остающемся на платье, на воспоминании, на мировоззрении.
Нет, смерть не должна быть грациозной. Если покойница безобразна, то это… да, я нашел слово! Это – правильно. Не подвязывайте челюсти, не закрывайте глаза прекрасным девушкам, что умерли в мае, что-то напевавшем про себя. Пусть иррациональное поразит вас, иначе вы будете думать, что иррациональное – милая штучка! Ведь люди так тупы, когда дело касается невидимого. Посмотрите хотя бы на трезвых людей, на жизнерадостных адвокатов, на благородных общественных деятелей! Презирайте трезвых людей. Любите только поэтов, но поэтов безмолвных!
Ах, да, я пишу предисловие к моей книге стихов… я пишу предисловие… Ну, да, я и хотел сказать, что писать вовсе не стоит. На кой черт писать? Для людей? Для славы? Для идеалов? Нет, вы не великий человек, если вы думаете так. Вы малы, как Гёте, как Наполеон, как Цицерон. Великий человек не удостаивает своим разговором человечество и любит неизвестность.
Но я все-таки написал не то, что я хотел… Неужели же я хотел сказать только то, что всё вздор перед смертью и вечностью? В этом мало нового… К тому же я сам, как все серьезные люди, влюблен в жизнь самым легкомысленным образом.
Но я думал о смерти… о маленьких птицах на моей ладони… Почему?
Я исправлял корректурный оттиск стихов, присланный из типографии. Я люблю держать корректуру, когда дело идет о моих собственных произведениях; это милое занятие… Я люблю хороший банальный вечер и банальную зеленую лампу (сейчас вечер и горит зеленая лампа). Почему же я говорил о птицах на моей ладони?
Господа, вы никогда не замечали, что те знаки, которыми мы изображаем наши мысли на бумаге, смешные, причудливые зигзаги, что строка это чертовски извращенная лента? Буква – это декаданс. Переверните письмо верхом вниз и пристально глядите на него, как неграмотный (есть мудрость в том, чтобы на мгновение стать бушмэном!) – через пять минут вы получите оригинальное и забавное впечатление: мы, люди, заплетаем такие фантастические каракули! Перестаньте быть бушмэном, однако. Вспомните, что знаки обозначают слова, что слово есть звук, а звук это элемент мелодии. И не забудьте о смысле слов – а ведь настоящий смысл это уже непременно мелодия.
И… и… нет, эта мысль нелепа! Но она была у меня, тем не менее. Именно она-то, кажется, и была с самого начала, когда я исправлял корректуру. И она такова: какая-то злая волшебница превращает волнения и искания поэта, его нежность, на которую он так злится, его злость, к которой он питает такую нежность, в карнавал уродливых и чепушистых карликов, в черную, бесконечную процессию витиеватых червячков, собравшихся на похороны чьего-то сердца! Что за чудовищная метаморфоза, над которой я сам хохочу до упаду! Какая смехотворная вещь – одно и то же, состоящее ныне из черных и хитрых закорючек, а некогда из слез, улыбок, биений в груди и времени!
Пожалуй, я солгал, я вовсе не хохочу. Я даже думаю о маленьких мертвых птицах на моей ладони.
Но бушмэны, наверное, никак не почуют в процессии завитушек – слез, улыбок, биений в груди и времени!
Но не всё ли равно? Что тебе до бушмэнов и трезвых людей? Не говори с бушмэнами! Ведь ты сам любишь безмолвных поэтов.
Ах, да, я писал предисловие к книге моих стихов… Пора же, наконец, перестать болтать и приняться за него серьезно!
Вот что, господа. Надо пускать по ветру старые бумажки. Ведь и вы (и вы) держите их в письменном столе. Как они туда попали? Нечайно, конечно. Вы воровали яблоки с дерева познания добра и зла, и кушали их, и бросали вниз кожицу, а та добрая волшебница, что по глупости навредила вам больше всего в жизни, превращала ее в старые бумажки: в мучительные письма, всё еще пахнущие духами, в дневники, пахнущие юностью, в философские статьи, пахнущие табаком и рассветом, в стихи, овеянные печалью…
Пускайте по ветру старые бумажки!
Храня их, таких незначительных для всех других, вы для себя приготовляете дозу яда, которую вы не вынесете когда-нибудь ночью: настоянные на времени, старые бумажки приобретают вместе с желтизной – смертоносность. Бесполезно сжигать старые бумажки – вы будете помнить их всё равно, вы будете грустить о них, потому что их нет, как вы будете грустить о них, потому что они есть.
Но… превратите их милые рукописные буквы, которые каждой извилиной говорят о ваших настроениях и волнениях, о вашем прошлом, превратите их скорей в процессию черных червячков!
Это трудно?
Дайте отпечатать рукопись в типографии — типография сумеет это сделать.
Да, снесите ее в типографию, любовно погладьте обложку новой книги, написанной вами, продайте ее издателю, книгопродавцу, пошлите авторские экземпляры знакомым… Ваша книга будет выставлена в витрине, где у нее будет много и даже слишком много соседей (как бы они не затерли ее вовсе, эти проклятые соседи!). У вашей книги будет белое, как саван, лицо; она будет лежать чужой и холодной; ее будут трогать чужие и холодные руки; потом ее начнут грызть критики, потом ее сгрызут мыши…
Но ведь она уже чужая вам! Это не она, не она, не та, которую вы любили…
Но, послушайте, оденьте покойницу в белое, как невесту, подвяжите покойнице подбородок, закройте ей глаза, окружите ее цветами – смерть девушек должна походить на грациозную смерть маленьких птиц…
АВТОР
ЦВЕТЫ РУИН
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
А равнодушная природа
Красою вечною сиять
Пушкин
ПРОЛОГ
Auf die Berge will ich steigen!
H. Heine
Года тяжелы и бесшумны,
Я холоден стал и жесток…
Все люди на свете безумны,
Безумны и чернь, и пророк.
Ни весел, ни зол, ни печален,
Уйду я, с мешком на плечах,
В страну монастырских развалин,
Застывших на горных кряжах,
Построенных так, чтобы ближе
К ним были Господь и простор,
Ничтожно – лежащее ниже,
Понятен долины узор…
И мысли там будут, в капеллах.
Венчающих каменный шпиц,
Как взмахи медлительных, белых,
В лазурь улетающих птиц…
NAPOLI
Узенькие улицы выводят
К гулкой набережной, полной грез;
Как молчальник, синий вечер бродит
И всё реже шум колес.
Донна черноглазая подходит
С целою корзиной роз.
Море в синем, будничном хитоне,
Как красавица, которой всё равно…
Медленно влекут коляску кони,
В ней две иностранки в кимоно.
На панели в карты режутся давно
Несколько крикливых лаццарони.
Моря потухающие краски
Всё еще полны спокойной ласки…
Что ты морю скажешь, ты, pele-mele,
Ты, чудак, столетий иммортель,
Горбоносый, в черной полумаске,
Неаполитанец Пульчинелль?
POMPEI
Меня разволновали лица
Под лавой умерших людей.
Какая вырвана страница
Из чуждых душ, из давних дней!
Правдиво, холодно и смело
Сваял из лавы скульптор-гроб
Патрицианки стройной тело,
Раба бездумно-низкий лоб…
Упав на каменное ложе,
Я постигал их в тишине
И ужас их моим был тоже,
И души их — понятны мне!
CASTELLAMARE
Кастелламаре вниз сбегает с высоты.
Здесь рыбные, огромнейшие ловли,
Отели, фабрики, фруктовые сады…
Пристанище туристов и торговли.
Но море вылито из синего стекла;
Отчетливы изломы горных линий,
И облака, и шапки стройных пиний.
Здесь Стабия была.
Здесь умер Старший Плиний.
CAPRI
1. «Капри подымается, как крепость…»
Капри подымается, как крепость,
Черными отвесами из вод.
Как хочу я замолчать на год
И забыть, что жизнь моя нелепость,
Сотканная из пустых забот!
Быть простым и чутко-осторожным,
Изучать оттенки вечеров,
Полюбить веселье кабачков,
И процессиям религиозным
Следовать средь глупых рыбаков-
2. «О, виноград, цветы и пышность Феба!..»
Canton le tenere sirene amabili Grazie del mar…
О, виноград, цветы и пышность Феба!
Прекрасно жить во имя красок дня!
Ведь каждый день меня встречает небо,
Как женщина, влюбленная в меня!
И чуть проснусь, как тихая гитара
О bello Napoli уже поет…
Сегодня я со стариком Спадаро
Поеду в синий и волшебный грот.
3. «Чертоза дряхлая (восьмое чудо света)…»
Чертоза дряхлая (восьмое чудо света)
Совсем заброшена. В ней солнце, сон и сор…
Какой бассейн, бассейн для солнечного света
Огромный монастырский двор!
И ровно-медленно (как в музыке andante)
Я шел и ждал – средь мраморных колонн
Покажется монах, высокий капюшон,
Лицо Савонароллы или Данте.
И было сладко мне, что вечный мой вопрос –
Как жить – был далеко, за монастырской дверью…
И спрятал я лицо в букет душистых роз,
А душу погрузил в душистые поверья.
4. «Сегодня видел я во дворике чужом…»
Puri sermonis amator...
С. J. Caesar. Versus
Сегодня видел я во дворике чужом
Седого падрэ и старуху.
Она, иссохшая, с коричневым лицом,
Таинственно к его склонившись уху,
Губами тонкими, ужасно торопясь,
Шептала что-то… Падрэ рядом
Стоял и слушал речь, порой слегка смеясь…
Тяжел и толст, но с очень острым взглядом.
Я видел, что они нечисты и умны,
Но… солнце, дворик, эта поза!
И донеслись слова, едва-едва слышны:
«Да, padre, он… И булочница Роза»…
5. «Прямой и мертвый срез надменно туп и страшен…»
О Maria del buon Consiglio,
Doice Maria, to le saluto
Laudi spirituali
Прямой и мертвый срез надменно туп и страшен.
Кустарник кое-где в его морщинах вьется.
Тяжелый пласт навис, как выступы у башен,
И кажется, сейчас он на меня сорвется.
А в гроте, под скалой – наивная Мадонна,
Лампада зажжена, висит для бедных кружка;
И к ним, рассыпавшись, ползет по камням склона
Ручное стадо коз и дикая пастушка.
6. «Белый дом на сером и высоком…»
Et toi, la derniere venue,
Je t'aime moins, que l'inconnue,
Que demain me fera mourir.
S. Prudome
Белый дом на сером и высоком,
На громадном и квадратном камне.
Я ходил туда, взволнованный пороком,
И она глядела там в глаза мне.
Там была беседка винограда
И лучи сквозь зелень проникали…
А у девушки была наивность взгляда…
Мне хотелось, чтоб меня ласкали.
По тропинке каменистой пробирались
Мы под древнюю разрушенную арку.
Далеко зеленые сады спускались…
Как хотел я девушку-дикарку!
Там вдвоем рождали мы сказанья
Про зверей, про гномов, про руину…
Я любил отдаться шепоту сознанья,
Что сомну я чистоту и кину.
7. «В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много…»
В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много
Маэстро маленьких всех толков, наций, рас…
Там хвалят футуризм и Гёте судят строго,
Играют в шахматы и пьют абсент, как квас.
Потом я стал скучать на этих шумных сходках…
Искусство! Истина! Как эти фразы злят!
А наши, русские в своих косоворотках,
О революции всё время говорят…
Но подружился я с одним испанцем старым.
Он фокусником был. Я раз ему сказал:
«Ваш хлеб, дон-Мигуэль, дается вам не даром»…
«Зато свободен я», – старик мне отвечал.
8. «Нини Карачьоло и Бьянка поутру…»
Нини [6] Карачьоло и Бьянка поутру
Зашли, чтоб посмотреть, как я живу, «artista»…
Друзьями были мы. Я прозван был Mephisto,
Нини – морским коньком, а Бьянка – кенгуру.
Я кофэ им сварил и дал им папиросы.
Им нравился мой дом: «в нем мудро и темно».
Врывалася листва в старинное окно,
Вдали виднелись пик и замок Барбароссы.
– «Ах, черт бы Капри взял! Mephisto, мы поэты!
Поедем в Индию! Там пагоды, гашиш…»
– «Морской конек не прав; уж ехать, так в Париж!»
– «Но кенгуру, зачем?» – «Чтоб сделать туалеты!»
IL MARE
Но ради Джэн, о ради Джэн
Бальмонт
На пароходе их двое
Не расставалось весь путь.
В Джэн было что-то простое,
Джон был подвижен, как ртуть.
Галстук на белой рубашке
Джэн оправляла ему.
– «Правда, что чайки – ромашки,
Только на синем лугу?»
– «Чайки крикливые эти
Напоминают всегда
Самых красивых на свете
Женщин на рынке…» – «Ах, да!..»
POSITANO
Оjeunesse, оmusique, оparfum, оcandeur,
Italie, evoquant la caresse des lignes…
Compte Fersen. Ode a la terre promise
Мадонна у моря забыла на заре
Вуаль изящного, прозрачного тумана.
Лиловые тона ложатся по горе,
На водопадами богатый Позитано.
Чем дальше от меня, тем более бледны
Подряд идущие и призрачные мысы…
И, если щуриться, далекие видны,
Как нити серебра, ручьи. И кипарисы.
О, даль – мозаика! И, как рубин, стена,
Сад – малахит, а окна, как стеклярус…
И воздух чуется – вся та голубизна,
Что разделяет нас – меня и парус.
CONCA MARINI
«Что там за странный дом над пропастью, синьоро?» —
«А, монастырь…» – «Старинный?» – «Как же… Очень.
Но сестры вымерли. Теперь он заколочен,
В коммуну взят… Уже лет десять скоро…»
Я на гору пошел. Извилиной крутою,
Разлезшись врозь, шли грубые ступени.
Был монастырь угрюм, окутан тишиною.
Зеленый сад кидал на стены тени…
О, мир! Что нам – ничто, как бескорыстно-строго,
Задумчиво здесь было пережито!..
Решетка заперта, тяжелым мхом покрыта
И ржавчиной… Внизу – залив, дорога…
Там было широко, и ласково, и юно…
Я сел в тени, под выступ, черный, острый,
И представлял себе, как вымирали сестры,
А монастырь взяла потом коммуна.
AMALFI
Люблю одно: бродить без цели
По шумным улицам один…
В. Брюсов
Дома срослися в сот, запутанный и яркий:
Балконы, лесенки, приземистые своды,
Ряд черепичных крыш, какие-то проходы,
И через них – перекидные арки.
И люди там жужжат, на мостовой тропинок,
Жестикулируют, смеются, выпивают….
Средневековую общину сохраняют
Здесь горы, лень, сот города и рынок…
RAVELLO. PALAZZO RUFOLO
Ou l'Indecis au Precis se joint.
Verlaine
Я шел под узловатыми ветвями винограда,
Средь белых и пунцовых роз,
В зиявший мраком вход, где пряталась прохлада
И мхом порог зарос.
Там, в сумерках, шепталися подсводчатые звуки…
Я шел, и слушал, и глядел,
За кольца открывал с трудом куда-то люки,
И мрак тогда гудел.
И нежась засыревшею, подвальною прохладой,
Любуясь круглым потолком,
Вдруг вышел в cortile с арабской колоннадой,
Увитый весь плющом!
Был двор великолепнейшим и кружевным колодцем,
Где прыгали, смеясь, лучи…
А я стоял во тьме, под портиком с уродцем,
Поднявшим вверх мечи.
Легчайшие, ажурные, арабские колонки
И небо, небо, синева.
И плиты были там таинственны и звонки,
Как новые слова…
RAVELLO
Посвящается Гансу Шредеру
1. «Засели рыцари в башне…»
Засели рыцари в башне
На отвесной, кряжистой скале,
И смотрят, смеясь, на пашни,
На вилланов на черной земле.
Змеею дорога вьется,
Сбились мужичьи дома,
Крест на солнце смеется…
Дальше – леса, леса…
Смеются бароны за пивом,
Хлопают по мшистым зубцам:
Хорошо на свете ленивым,
Плохо только глупцам.
Орлы на скале над пашней!
Пускай себе ропщет народ…
Как трещина в камне, к башне
Одна тропинка ведет.
Псы огромные бродят,
Ищут крох под столом,
Рыцари глаз не сводят
С красивых девиц с вином…
Выпив вино, швыряют
Старинные кубки прочь.
Стыдливо девицы гадают –
Какая кому на ночь…
Забыв святые обедни
И всякий ненужный страх,
Плетет веселые бредни
Пьяный, жирный монах…
Говорят и громко и резко,
Голоса, как звериный вой…
Кричит рыжий Франческо:
«Купец под горой!»
Скорей вино допивают,
Смотрят в нежную даль,
Пажи лошадей седлают,
Волочится звонко сталь.
Припал Франческо к карнизу…
Во дворе-то кричат, бегут…
С языками слюнявыми книзу
Псы застыли и ждут…
2. «В кабачке я, что за дело!..»
Дам обет священный – быть непочтенным
и упиться и к чертям!
Рабиндранат Тагор. Садовник
В кабачке я, что за дело!
Кастаньеты сухо бьют,
Джованино, Грациэлла,
Тарантеллу пляшут тут.
Вторгся в окна куст жасмина,
Сигареток вьется дым…
Грациэллу Джованино
Гордо манит недвижим.
Как волнует тарантелла,
Треск растущий кастаньет!
Джованино Грациэлла
Дразнит, дразнит… Да иль нет?
Вот застыли, как картина,
И, кокетничая, ждут…
Грациэлла! Джованино!
Кастаньеты сухо бьют…
Эй, вина мне! За Равеллу!
Сжал, как зверь, помяв цветы,
Джованино Грациэллу…
А, не выдержал и ты!
VALLE DEI MULINI
Die Nacht ist tief,
Und tiefer als der Tag gedacht.
Nietzsche
Тропой коленчатой в ущелие спускаясь,
Иду огромной тьмой. Разорваны ручьем,
Лежат, сливался, чудовищно вздымаясь,
Темноты странных гор, очерченных кругом.
Безмолвно сторожат массивы отдалений
Чужой мне, тайный смысл в безлунной тьме ночей,
И мнится тяжесть мне каких-то преступлений,
Нетленных в глубине замкнувшихся камней.
О, мысль ущелия безумно непонятна!
Но вдруг раздвинулась сплошная темнота
И, как огромные, мистические пятна,
Далеко светятся у моря города.
CAPO TUMULO
Il faut qu'il croie, de la temple;
il faut qu'il cree, de la la cite;
il faut qu'il vive, de la la charrue…
V Hugo. Les travailleurs de la mer
От полукруга я шагаю к полукругу,
За старым, пройденным, лежит другой залив…
И в глубине его, я знаю, средь олив
Вновь будет городок, с горы ползущий к югу.
Такой, как был уже. И в карты будут тоже
Во тьме траттории какие-то играть,
И так же будут все пронзительно кричать
И будут девушки на девушек похожи.
И детская игра: выбрасывать из ямок
По ямкам камушки… Какой-то милый вздор…
И в каждом городке стариннейший собор
И развалившийся и романтичный замок.
С улыбкой вижу я по этой общей груде
Систему общества: всегда, везде, одну…
Храм, крепость, просто дом… Теперь иль в старину
Всегда жрецы, вожди и были просто люди…
CETARA
Wieder ist ein Tag gesunken
In die stille Todesruh
Lenau
Открытое окно, прозрачный вечер, тени,
На улице внизу неясный разговор,
По шепчущим углам – фигуры привидений
И будто встал монах меж длинных складок штор…
Зажглись вдали дома молчащими огнями,
В ответ другим огням, молчащим в вышине…
И я сжимаю голову руками
И почему-то страшно грустно мне…
VIETRI
И, как мечты почиющей природы,
Волнистые проходят облака.
Фет
Орел распластался устало,
Плывет белизна облаков,
Цепляясь за голые скалы,
Вползая в ущелья хребтов…
Прошли бастионами пашни
До пояса голых высот;
У моря – отшельники-башни
В кольце запенившихся вод.
Здесь некогда, словно туманы
По каменным иглам хребтов,
Прошли сарацины, норманны,
Республики вольных купцов…
LA TRINITA DELLA CAVAМонастырская библиотека
О, пожелтевшие листы,
Шагреневые переплеты…
Гумилев. Жемчуга.
«Гвискара документ…» — «А этот»? — «Этот тоже…
Восьмого века свадебный контракт…»
Пергаменты сухи, как мертвых старцев кожа;
Готический, прелестно-четкий акт.
И буква римская по-лангобардски сжата,
Заострена, удлинена в хвосты…
Вот Книги Хроники, вот Библия Вульгата…
Почтеннейшие желтые листы.
И я уже влюблен в тяжелые, большие
Тома с застежками из медных роз.
Здесь есть торжественные, глупые святые
С условностью благочестивых поз;
Хитро сплелись в узор начальных букв волокна;
Бумага, пахнущая стариной…
И как-то ласково в двустворчатые окна
Струится вечер, умный, голубой.
Остаться здесь совсем? Ведь дни полны бессилий
И пережитых слов!.. Ведь эти дни, как дым…
А здесь мне, может быть, Сенека иль Виргилий
Вдруг станет новым и иным?
CORPO DI CAVA
Und nichts zu suchen, das war mein Sinn.
Goethe. Lieder
Молчащее, лукавое веселье
Во мне растет под холодом глубоко…
Зеленое, кудрявое ущелье,
Совсем курчавое, бежит далеко.
А треугольный клин большой, морской лазури
Имеет издали, в ущелии, для взора,
Как на майолике-миниатюре –
Безжизненный и ровный цвет фарфора.
Я рву цветы, росистые былинки,
Бросаю в пропасть камни или шишки
И с высоты мне видно: по тропинке,
Как муравьи, ползут в лесу людишки…
SALERNO. CASTELLO
Ne grandis pas trop vite…
Chansonde Bretagne
Кто-то в этом замке – дома!
В круглой башне – много роз,
В келье сводчатой – солома
И семейство белых коз…
И когда в огромной зале
Изучал я капитель,
Вдруг пугливо убежали,
Точно мыши, дети в щель…
В замке выросшие дети!..
Средь заглохших уголков,
В этом вечном полусвете,
Между ящериц, цветов…
Что рождаются за мысли
У всегда одних детей
В амбразурах, что нависли
Над рисунками полей?
Кто здесь долго, всей душою,
Гаммы слушает руин?
Вылез следовать за мною –
Чужака следить – один.
И была серьезна мина…
«Кто ты?» – я ему сказал.
И ребенок: «Паш-ква-лино…»
Застыдившись, прошептал…
SALERNO
A furore Normannorum libera nos, Domine!
1. «Немилость Господа Бога…»
Немилость Господа Бога
Послала норманнов к ним.
Рыдали женщины много
И стлался кадильниц дым.
Я слышу говор невнятный
Бегущих за стены высот:
«Пришел чужой, непонятный,
Веселый и злой народ»…
Повсюду звяканье стали,
Глядит лангобардская знать
Со стен на синие дали,
Считая норманнов рать.
Враги идут в алебарды
В разорванный этот пролом;
Молясь Христу, лангобарды
Сшибают их вниз копьем.
Бледна, для ран разрывает
Графиня мантилью свою;
Святой Алферий витает
Над павшими ниц в бою.
Огромны рыцарей груди,
А шлемы с мохнатым пером…
Такие страшные люди:
По трупам бегут в пролом,
Ворвалось их много в залы,
Косматых, и рыжих, и злых…
Вошли! Вломились! Подвалы
И женщины будут их!
2. «Какою-то улицей, длинной и черной…»
Вкушая вкусих мало меду и се, аз, умираю.
Какою-то улицей, длинной и черной
Я с площади праздничной тихо ушел…
Свод неба над узкою улицей шел
Полоской узорной.
А издали всё еще слышатся трубы,
Огромная, нагло-гремящая медь…
Как я утомился на праздник глядеть…
Как все были грубы!
Я знаю их будень. Он плачет, хлопочет…
А нынче из келий они поползли,
Чтоб слиться средь плошек, на камнях, в пыли,
В Одно, что хохочет…
Кому ж из людей мои мысли и муки
Задумчиво дам я? Кому из людей?..
О, царство запуганных полутеней,
О, дальние звуки!
3. «Величаво-однотонный…»
Величаво-однотонный
Говорит из года в годы
Строфы эпоса бездонный
Океан, Гомер природы.
Я слыхал валов безмерных
Песнь о Боге и о прахе,
Ритм гекзаметров размерных,
Гимнов тяжкие размахи.
Я любил седую думу
Этой глуби, этой дали,
Шуму моря, шуму, шуму,
Снес я темные печали.
Дед мой, важно говорящий
В изначально-мудрой мощи,
Дед, таинственно хранящий
Странных рыб, кораллы, рощи,
Изумрудных, мягкотелых
Чудищ в сказочных глубинах,
Гневный дед мой в пенно-белых,
Разлохмаченных сединах,
Слушай – те, что не слыхали
Гимны моря Саваофу,
Те, что вечно создавали
Муравейник и Голгофу,
Дух мой, дух, с тобой единый,
Истомили мелкой ложью!
Дед, неси ко мне былины
По большому бездорожью!
И грохочет грудью полной
Дед в подзвездную прохладу:
Внук, приникни! Строфы-волны
Песнь несут тебе в награду
О рыданьи пред простором
Первозданного Титана,
О последнем дне, в котором –
Только гимны Океана.
4. «Я рано утром встал и были ярко-сочны…»
Доколе день дышит прохладою и убегают тени,
пойду я на гору мирровую и на холм фимиама…
Соломон. Песнь песней
Я рано утром встал и были ярко-сочны,
Богаты, вымыты цвета воды и сада…
Как он мне чужд теперь, мой ужас полуночный,
Когда я размышлял, что жить совсем не надо.
Я долго, счастливо, безмолвно волновался…
Ах, пена синих волн, как мраморные жилы!
И я молчал, молчал и ко всему ласкался
И черный кофе пил, душистый, тоже милый…
PESTO
Посв. А. А. Золотареву
Я камни, стертые сандалиями дорян,
Благоговейно трогаю рукой.
Как храм у эллинов был светел и просторен,
Как горд был разумом и простотой
Их белоснежный бог, закутавшийся в тогу!
От тяжких колоннад на зелень и дорогу
В вечерний час такой же храм упал…
Я бело-черную, как в трауре по богу,
Здесь бабочку поймал.
FERROVIA
А где-то мирт, зеленый мирт цветет
И кущи белых роз…
Мирра Лохвицкая
Свой озабоченный, сухой и методичный
Выстукивает ритм, качался, вагон.
О, черствых будней песнь! Я мчусь, пустой, безличный,
Вступить опять в твой полусон.
Как глаз кальмара, кругл, недвижен и неверен.
Сверкает газа шар… Спят люди в темноте…
Но тайный смысл вещей внезапно мной утерян
И всё вокруг ненужно мне!
И мчится – может быть, как жизни сон у трупа, –
Воспоминание, что был я высоко,
Что цвет прибоя был у черного уступа
Как бирюза и молоко…