Они заночевали в городке Квичи, находящемся совсем рядом с Вермонтом. Люси Сванн рассказала им свою историю, короткую и простую и ничем не отличающуюся от множества других историй.
Ее муж заболел двадцать пятого июня. Дочь — на следующий день. Она ухаживала за ними, как могла, надеясь, что болезнь скоро пройдет. Двадцать седьмого, когда ее муж находился в коматозном состоянии, Энфильд оказался отрезан от внешнего мира. Телевидение не работало. Люди умирали, как мухи. За неделю улицы заполнились трупами, до которых никому не было дела. Рано утром двадцать восьмого июня ее муж умер. Дочери как будто стало немного лучше на следующее утро, но к вечеру состояние девочки резко ухудшилось. Около одиннадцати часов она умерла. К третьему июля в городе не осталось никого, кроме нее и старика по имени Билл Деддс. Билл тоже заболел, и утром в День Независимости она обнаружила его мертвым на центральной улице. Его труп был высохшим и почерневшим, как и все остальные.
— Потом я похоронила мою семью и Билла, — рассказывала Люси. — Это заняло целый день. И я решила, что пойду в Конкорд, где живут мои родители. Но я… так и не пошла туда, — она выжидающе посмотрела на Надин и Ларри. — Я поступила неправильно? Вы думаете, они еще живы?
— Нет, — сказал Ларри. — Иммунитет не передается по наследству. Моя мать… — он отвел взгляд.
— Вес и я, мы решили пожениться, — говорила Люси, — когда я окончила колледж — в 1984 году. Мама и папа были против этого брака. Они не хотели, чтобы я рожала ребенка, и настаивали на аборте. Но я не стала делать этого. Мама сказала, что это конец всем ее надеждам. Папа сказал, что в Весе нет ничего, что должно быть в настоящем мужчине и что он подонок. Но я ответила им: «Пусть так: то, что случилось — то случилось». Мне нужен был шанс. Вы понимаете меня?
— Да, — сказала Надин. Она сидела рядом с Люси, сочувственно глядя на нее.
— У нас был прелестный маленький домик, и я не думала, что возможен такой финал, — грустно сказала Люси. — Нам было хорошо втроем. Хотя это, скорее, была заслуга Мерси, чем моя. Вес говорил, что на нашем ребенке лежит божья благодать…
— Не надо, — сказала Надин. — Все это было раньше.
«Снова это слово, — подумал Ларри. — Короткое двусложное слово».
— Да. Все это давно прошло. Я даже начинаю привыкать. Во всяком случае, мне так казалось, пока не начал сниться кошмарный сон.
Ларри встрепенулся:
— Сон?
Надин оглянулась на Джо. Секундой раньше мальчик завороженно смотрел на огонь. Сейчас он не сводил взгляд с Люси, а его глаза сверкали.
— Плохой сон, кошмар, — уточнила Люси. — Хотя не всегда один и тот же. В основном это ужасный мужчина, но я не всегда могу рассмотреть его, потому что он мерцает и изменяется. И он постоянно скрывается в тени, — она вздохнула. — Из-за него я боюсь спать. Хотя, возможно, теперь…
— Плохой человек! — внезапно воскликнул Джо, резко вскочив. — Плохой человек! Плохой сон! Мне страшно! Страшно! — и он, промчавшись мимо Надин, скрылся в темноте.
Воцарилась тишина.
— Это безумие, — начал Ларри и вдруг остановился. Все они смотрели на него. Темнота стала внезапно еще темнее, а Люси выглядела очень испуганно.
Ларри заставил себя продолжить.
— Люси, снилось ли тебе… тебе… одно место в Небраске?
— Да, как-то раз мне приснилась старуха-негритянка, — ответила задумчиво Люси, — но этот сон был очень коротким. Она говорила что-то вроде «приходи повидаться со мной». Потом я вновь оказалась в Энфильде, а потом… снова этот кошмарный человек. Потом я проснулась.
Ларри посмотрел на нее так пристально, что Люси покраснела и отвела глаза.
Потом Ларри поискал взглядом вынырнувшего из темноты Джо.
— Джо, тебе когда-нибудь снился сон о… пшенице? О старухе? О гитаре?
Из-за спины Надин Джо хмуро смотрел на него.
— Оставь его в покое, не мучай, — сказала Надин, и по ее лицу было видно, что эти вопросы мучительны прежде всего для нее.
— Дом, Джо? Маленький дом с покосившимся крыльцом?
Какая-то искорка промелькнула в глазах Джо.
— Прекрати, Ларри, — сказала Надин.
— Песня, Джо? Спиричуэлс?
Джо вздрогнул всем телом и прижался к Надин. Она попыталась обнять его, но мальчик тут же вырвался.
— Песня! — восторженно воскликнул он. — Песня! Спиричуэлс! — он отскочил в сторону и указал сперва на Надин, потом на Ларри. — Она! Ты! Другие!
— Другие? — спросил Ларри, но Джо снова исчез в темноте.
Люси Сванн явно была растеряна.
— Песня, — повторила она. — Я тоже помню, что была песня, — она посмотрела на Ларри. — Почему нам снятся одни и те же сны? Кто-то пытается таким образом воздействовать на нас?
— Не знаю, — Ларри перевел взгляд на Надин. — Тебе тоже снятся эти сны?
— Мне не снятся никакие сны, — отрезала она и отвела глаза.
Ларри подумал: «Ты лжешь. Но почему?»
— Надин, если ты… — начал он.
— Говорю тебе, мне не снятся сны, — выкрикнула Надин почти истерическим голосом. — Почему ты не можешь оставить меня в покое? Почему пристаешь ко мне?
Она вскочила на ноги и быстрым шагом, почти бегом пошла в сторону от костра.
Мгновение Люси смотрела ей вслед и потом встала.
— Я догоню ее.
— Да, лучше ты. Джо, посиди со мной, хорошо?
— Хорошо, — согласился Джо и начал перебирать струны на гитаре.
Спустя десять минут Люси и Надин вернулись. Обе плакали, заметил Ларри, но сейчас слезы высохли, и женщины выглядели вполне успокоившимися.
— Прости меня, — сказала Надин. — Со мной иногда такое случается. Это чисто нервное.
— Все в порядке.
К теме о снах больше никто не возвращался. Две женщины и мужчина молча сидели у костра, слушая наигрывание на гитаре Джо, который постоянно расширял свой репертуар. С каждым днем мальчик играл все лучше и лучше.
Вскоре все пошли спать. С одного края Ларри, с другого — Надин, между ними — Джо и Люси.
Сперва Ларри приснился черный человек, затем старуха на крылечке своего дома. Только во сне черный человек приближался. Он несся сквозь стену колосьев пшеницы, втаптывая их в землю и улыбаясь при этом своей отвратительной улыбкой. Он был все ближе, ближе…
В ужасе Ларри проснулся. Была глубокая ночь. Все остальные спали мертвым сном. Что ж, сегодняшний сон поведал ему нечто новое. Черный человек явился не с пустыми руками. В них он нес тело Риты Блэкмур, покрытое мухами и жуками, смердящее, разложившееся. Это был символ, непонятный остальным: Ларри совсем не такой хороший, каким может кое-кому показаться; он потерял, потому что привык только брать.
Пролежав какое-то время с закрытыми глазами, Ларри вновь уснул. Больше до утра ему так ничего и не приснилось.
— О, Боже! — беспомощно прошептала Надин. Ларри посмотрел на нее и в порыве отчаянья чуть не заплакал. Она была бледна, как смерть, а глаза стали сухими и пустыми.
Это происходило 19 июля, в четверть восьмого. Они ехали весь день, делая только пятиминутные привалы, когда голод совсем обессиливал их. Никто не жаловался на усталость, хотя даже у самого выносливого из них — у Ларри — на теле не осталось живого места.
Они стояли перед металлическими воротами. Влево и вправо простирался город Стовингтон, нисколько не изменившийся с момента, когда Стью Редмен видел его в последний раз. За воротами возвышалось здание эпидемиологического центра.
Вокруг было пустынно, тихо, безмолвно.
На воротах висела табличка, которая гласила:
СТОВИНГТОНСКИЙ ЦЕНТР КОНТРОЛЯ ЗА ЭПИДЕМИЯМИ.
ЭТО ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ!
ПОСЕТИТЕЛИ МОГУТ ПОДОЖДАТЬ НА ПРОХОДНОЙ.
Ниже висела другая табличка, и на ней наши друзья прочли следующее:
ШОССЕ 7 ДО РУТЛЕНДА
ШОССЕ 4 ДО ШАЙЛЕРВИЛЛЯ
ПО ШОССЕ 29 ДО ШОССЕ 1-87
ПО 1-97 НА ЮГ ДО 1-90
ПО 1-90 НА ЗАПАД
ВСЕ ЗДЕСЬ УМЕРЛИ
МЫ ИДЕМ НА ЗАПАД К НЕБРАСКЕ
СЛЕДУЙТЕ ЗА НАМИ
СЛЕДИТЕ ЗА УКАЗАТЕЛЯМИ
— Гарольд, мой мальчик, — растроганно прошептал Ларри. — Не могу дождаться, когда пожму твою руку и угощу тебя пивом… Или шоколадом «Пикник».
— Ларри! — испуганно взглянула на него Люси.
Надин упала в обморок.
42
Без двадцати одиннадцать она выбралась на крыльцо. Это было 20 июля. В руках она держала чашку кофе и тарелку с гренками. Это был ежедневный в течении многих лет ритуал, когда шкала термометра поднималась к двадцати шести градусам. Стояло жаркое лето, самое прекрасное лето с 1955 года, когда мамаша старухи Абигайль умерла в почтенном возрасте девяносто трех лет от роду. Жаль, что вокруг совсем не осталось людей, чтобы вместе с ней радоваться лету, подумала матушка Абигайль, поудобнее устраиваясь в кресле-качалке. Да и радовались бы люди? Конечно, некоторые радовались бы — влюбленные да старики, чьи косточки все еще ломило после недавней холодной зимы. Но не осталось ни влюбленных, ни стариков, не осталось и людей среднего возраста. Господь назначил человечеству тяжелое испытание.
Кое-кто мог посчитать это наказание заслуженным, но только не Матушка Абигайль. Бог и так уже испытывал людей водой. Потом — огнем. Не ее делом было осуждать Бога, хотя она надеялась, что Он даст ей прожить отпущенный срок. Но, говоря об испытании, ей скорее нравился ответ, данный Господом Моисею, когда тот спросил его: «Кто ты?» Господь тогда сказал ему: «Я тот, кто я ЕСТЬ». Другими словами, не задавай, Моисей, лишних вопросов.
Абигайль хихикнула и откусила поджаренный хлеб, запивая кофе. Вот уже шестнадцать лет, как из ее рта выпал последний зуб. Беззубой появилась она из чрева матери — и беззубой сойдет в могилу. Молли, ее праправнучка, и ее муж к Дню Матерей подарили ей вставную челюсть. Это произошло в прошлом году, когда ей было сто семь лет. Но челюсть натирала десны, и Матушка Абигайль надевала ее только тогда, когда знала, что приедут Молли и Джим. И если после того, как челюсть водружалась на отведенное ей во рту место, до приезда Молли оставалось какое-нибудь время, она шла на кухню и, улыбаясь старому пыльному зеркалу, рассматривала эти белоснежные ровные зубы.