Ника Стью представил последним, и ему хлопали продолжительнее и громче, чем остальным.
– Этого нет в повестке дня, – вновь заговорил Стью, когда аплодисменты смолки, – но у меня есть предложение начать собрание с исполнения национального гимна. Я полагаю, все помнят и слова, и мелодию.
Шуршание, шарканье – люди поднимались. Еще пауза – все ждали, что начнет кто-то другой. И наконец нежный женский голос в одиночестве исполнил первые три слова.
– Смотри, видишь ли… – запела Фрэнни, но на мгновение Ларри почудилось, что на ее голос наложился другой, его собственный, и он сам был не в Боулдере, а в Вермонте, четвертого июля, когда республике стукнуло двести четырнадцать лет, а Рита лежала мертвой в палатке у него за спиной, ее рот наполняла зеленая блевота, и в руке она сжимала пустой пузырек из-под таблеток.
Он вдруг покрылся гусиной кожей и почувствовал, что все они под наблюдением, за ними наблюдает нечто такое, что может, выражаясь словами старой песни рок-группы «Ху», видеть на мили, и мили, и мили. Нечто ужасное, и темное, и чужеродное. На мгновение ему захотелось бежать отсюда куда глаза глядят, бежать и не останавливаться. Здесь не играли в игры. Здесь занимались серьезным делом. Решали вопросы жизни и смерти. А может, и еще более серьезные.
К голосу Фрэнни присоединились другие голоса.
– …ты в солнца первых лучах… – пела Люси, держа его за руку. Она снова плакала, и другие плакали, большинство плакало, оплакивали то, что ушло, но не забылось, сбежавшую американскую мечту с хромированными колесами и инжектором, и внезапно он вспомнил не Риту, а себя с матерью на стадионе «Янкиз» двадцать девятого сентября, когда «Янкиз» совсем немного отставали от «Ред сокс» и всякое могло случиться. На стадионе собралось пятьдесят пять тысяч человек, все стояли, игроки на поле прижимали бейсболки к сердцу, Гуирди – на питчерской горке, Рики Хендерсон – в левом углу поля («…с чем в заката часы…»), и прожектора светили в лиловых сумерках, и мотыльки и другие ночные насекомые мягко бились о них, и вокруг гудел Нью-Йорк, город контрастов.
Ларри тоже запел, а когда они пропели гимн до конца и вновь загремели аплодисменты, он и сам немного прослезился. Рита ушла. Элис Андервуд ушла. Нью-Йорк ушел. Америка ушла. Даже если бы они смогли победить Рэндалла Флэгга, построенное ими уже никогда не станет прежним миром темных улиц и ярких грез.
Обильно потея под яркими лампами, Стью зачитал первые пункты повестки дня: оглашение и ратификация Конституции и Билля о правах. Пение национального гимна глубоко тронуло его, и не только. Половина присутствующих не скрывала слез.
Никто не попросил зачитать документы – хотя парламентский процесс предоставлял им такое право, – и Стью мог только поблагодарить их за это. Чтец из него был никакой. После того как граждане Свободной зоны одобрили «чтение» обоих документов, поднялся Глен Бейтман и внес предложение утвердить оба документа законами Свободной зоны.
– Поддерживаю предложение! – крикнул кто-то из задних рядов.
– Предложение внесено и поддержано. Кто за это предложение, скажите «да».
Всеобщее «ДА!» едва не снесло крышу. Коджак, который спал у стула Бейтмана, поднял голову, моргнул, потом вновь положил морду на лапы. Мгновением позже опять поднял голову, когда толпа устроила себе громовую овацию.
«Им нравится голосовать, – подумал Стью. – Голосование позволяет им почувствовать, что они снова хоть что-то контролируют. Видит Бог, им это чувство необходимо. Оно необходимо нам всем».
Покончив с первыми вопросами повестки дня, Стью ощутил, как напряглись мышцы. «А теперь, – вздохнул про себя он, – мы переходим к той части, где нас могут ждать любые неприятные сюрпризы».
– Третий пункт нашей повестки дня гласит… – Тут ему пришлось откашляться. Микрофон вновь взвыл, и Стью почувствовал, что потеет еще сильнее. Фрэн, которая смотрела на него, кивнула, давая понять, что надо продолжать. – Он гласит: «Выяснить, согласится ли Свободная зона выдвинуть и избрать управляющий комитет в составе семи представителей Свободной зоны». Это означает…
– Мистер председатель!.. Мистер председатель!
Стью оторвался от своих записей и почувствовал укол страха, сопровождаемый дурным предчувствием. К нему обращался Гарольд Лаудер. Гарольд Лаудер в костюме и при галстуке. С аккуратно причесанными волосами. Он стоял в середине центрального прохода. Однажды Глен сказал, что оппозиция может объединиться вокруг Гарольда. Но так быстро? Стью надеялся, что нет. На мгновение подумал, а может, продолжить, сделав вид, что не услышал Гарольда, но и Глен, и Ник предупреждали его об опасностях, которыми чревато такое пренебрежение. Неужели он ошибся, предположив, что Гарольд начал жизнь с чистого листа? Что ж, ему предстояло получить ответ в самом ближайшем будущем.
– Слово предоставляется Гарольду Лаудеру.
Головы поворачивались, шеи вытягивались: всем хотелось получше разглядеть Гарольда Лаудера.
– Я вношу предложение избрать членов организационного комитета в постоянный комитет in toto[174]. Если они согласятся…
В конференц-зале на мгновение повисла полная тишина. В голове Стью закружились безумные мысли: Тото? Тото? Разве это не собачка из «Волшебника страны Оз»?
Потом вновь раздались аплодисменты, десятки людей закричали:
– Я поддерживаю!
Гарольд уже вновь сидел на своем месте, улыбаясь и разговаривая с соседями, которые хлопали его по спине.
Стью раз пять стукнул молоточком, призывая к тишине.
Он это планировал, подумал Стью. Эти люди собираются избрать нас, но запомнят они Гарольда. Тем не менее он сделал то, о чем не додумался ни один из нас, даже Глен. Это же гениальный ход. Тогда почему же он, Стью, так расстроен? Может, завидует? И добрые чувства к Гарольду, которые возникли только позавчера, уже забыты?
– Внесено предложение, – сказал Стью в микрофон, игнорируя вой. – Друзья мои, внесено предложение. – Он стучал молотком, пока шум не стих. – Внесено и поддержано предложение преобразовать организационный комитет в его нынешнем составе в постоянный комитет Свободной зоны. Прежде чем мы начнем обсуждение или перейдем к голосованию, я должен спросить у членов организационного комитета, не хочет ли кто отказаться от избрания в постоянный комитет.
Никто не захотел.
– Очень хорошо, – кивнул Стью. – Открываем обсуждение?
– Я думаю, в этом нет необходимости, – ответил ему Дик Эллис. – Идея общая. Давай голосовать.
Аплодисменты подтвердили правоту Эллиса, и Стью не стал спорить. Чарли Импенинг махал рукой, требуя дать ему слово, но Стью его проигнорировал – наглядный пример селективного восприятия – и приступил к голосованию.
– Кто поддерживает предложение Гарольда Лаудера, пожалуйста, скажите «да».
– ДА! – вновь прогремело в зале, в очередной раз сорвав с места ласточек.
– Против?
Никто не возражал, даже Чарли Импенинг, во всяком случае, вслух. Ни одного «нет» не прозвучало. И Стью перешел к следующему вопросу повестки дня, все еще несколько ошарашенный, словно кто-то – если на то пошло, Гарольд Лаудер – подкрался к нему сзади и стукнул по голове здоровенной кувалдой, сделанной из «ручной жвачки»[175].
– Давай слезем с них и немного покатим, не возражаешь? – спросила Фрэн. Ее голос звучал устало.
– Конечно. – Он слез с велосипеда и зашагал рядом с ней. – Ты в порядке, Фрэн? Ребенок не беспокоит?
– Нет, просто устала. Уже без четверти час, или ты не заметил?
– Да, поздно, – согласился Стью.
Какое-то время они шли бок о бок, катя велосипеды в уютной тишине. Собрание закончилось часом раньше, много времени заняла дискуссия, связанная с поисками матушки Абагейл. Остальные пункты повестки дня обсуждения не потребовали, разве что Судья Феррис объяснил, почему в Боулдере относительно мало трупов. Согласно информации, почерпнутой из последних четырех номеров «Камеры», местной ежедневной газеты, в городе распространился слух, что источником “супергриппа” является расположенный на Бродвее Центр контроля воздуха Метеорологической службы США. Напрасно его представители – те, кто еще оставался на ногах, – заявляли, что это полная чушь, и приглашали любого на экскурсию по центру, где никто не сумел бы найти ничего более опасного, чем приборы, определяющие загрязнение воздуха и скорость и направление ветра. Слух распространялся. Вероятно, его подкармливали панические настроения тех ужасных дней в конце июня. В итоге Центр контроля воздуха взорвали или сожгли, а большая часть населения ушла из Боулдера.
Пункты по созданию похоронной и энергетической команд прошли с поправкой от Гарольда Лаудера, который, похоже, основательно подготовился к собранию. Он предложил добавлять в команды по два человека при увеличении населения Боулдера на сто человек.
За поисковую команду проголосовали сразу, но дискуссия об исчезновении матушки Абагейл затянулась. Перед собранием Глен посоветовал Стью не ограничивать это обсуждение без крайней на то необходимости. Данная тема волновала всех, особенно мысль, что их духовный лидер упрекает себя в каком-то грехе. Глен полагал, что они все должны выговориться.
На обратной стороне своей записки старая женщина указала две библейские сноски из Книги притчей Соломоновых: из главы одиннадцатой, стихи с первого по третий, и главы двадцать первой, с двадцать восьмого по тридцать первый. Судья Феррис проштудировал эти сноски с дотошностью адвоката, готовящего документы для представления в суд, и в начале дискуссии зачитал их хрипловатым и пессимистическим старческим голосом. В главе одиннадцатой говорилось: «Неверные весы – мерзость перед Господом, но правильный вес угоден Ему. Придет гордость, придет и посрамление; но со смиренными – мудрость. Непорочность прямодушных будет руководить их, а лукавство коварных погубит их». В строках из двадцать первой главы речь шла примерно о том же: «Лжесвидетель погибнет; а человек, который говорит, что знает, будет говорить всегда. Человек нечестный дерзок лицом своим, а праведный держит прямо путь свой. Нет мудрости, и нет разума, и нет совета вопреки Господу. Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа».