ами с короткими пальцами. Руками душителей. Идиотские тролли, охраняющие проходы в горах. Ожидающие, пока придет его время – время темного человека.
Легкий ветерок дул вдоль улицы, шелестя валяющейся на тротуарах и мостовой бумагой. Они миновали универсам. Несколько тележек, застывших на парковке, словно мертвые часовые, напомнили ему о тоннеле Линкольна. В тоннеле Линкольна его тоже поджидали тролли. Они умерли, но это вовсе не означало, что умерли все тролли в этом новом мире.
– Это сложно, – по-прежнему тихо сказала Надин. – Она все усложнила, потому что она права. Я хочу тебя сейчас. И я боюсь, что опоздала. Я хочу остаться здесь.
– Надин…
– Нет! – яростно оборвала она его. – Дай мне закончить. Я хочу остаться здесь, разве ты не можешь этого понять? И если мы будем вместе, я смогу это сделать. Ты – мой последний шанс. – У нее перехватило дыхание. – Джо уже ушел.
– Нет, не ушел. – Ларри чувствовал себя тупым, оцепенелым, ничего не понимающим. – Мы оставили его у твоего дома по пути к себе. Разве его там нет?
– Нет. Там есть мальчик по имени Лео Рокуэй, и он спит в своей кровати.
– Что ты…
– Послушай, – вновь оборвала его Надин. – Послушай меня, разве ты не умеешь слушать? Пока у меня был Джо, все было хорошо. Я могла… оставаться сильной, если возникала такая необходимость. Но теперь я ему больше не нужна. А мне необходимо, чтобы я была кому-то нужна.
– Ты нужна ему!
– Разумеется, – ответила она, и Ларри вновь ощутил испуг. Надин говорила не о Лео; он не знал, о ком она говорила. – Он нуждается во мне. Этого я и боюсь. Потому-то я и пришла к тебе. – Она заступила ему дорогу и подняла голову, вскинув подбородок. Он ощущал ее тайный чистый запах – и он хотел Надин. Но часть его рвалась к Люси. Та самая часть, без которой он никак не мог обойтись, если собирался жить в Боулдере. Если бы он позволил этой части уйти, а сам пошел с Надин, они могли с тем же успехом покинуть Боулдер. Жизнь в Боулдере для него бы закончилась. Восторжествовал бы прежний Ларри.
– Я должен идти домой, – ответил он. – Извини. Тебе придется справляться с этим самой, Надин.
Справляться с этим самой. Разве не эти слова в той или иной форме он говорил разным людям всю свою жизнь? Почему они прилипали к нему, когда он знал, что прав, почему не уходили, цеплялись за него, заставляя усомниться в собственной правоте?
– Давай займемся любовью. – Ее руки обвили его шею. Она прижалась к нему всем телом, и по его мягкости, теплоте и упругости Ларри понял, что не ошибся и под платьем у Надин действительно ничего нет.
«Под платьем она в чем мать родила», – подумал он, и эта мысль разом возбудила его.
– Все правильно, я тебя чувствую, – прошептала она и начала тереться об него, из стороны в сторону, вверх-вниз, вызывая сладостные ощущения. – Займись со мной любовью, и все закончится. Я спасусь. Спасусь. Я спасусь.
Ларри поднял руки – и потом так и не смог объяснить себе, как сумел устоять, когда имел возможность оказаться в ее теплоте тремя быстрыми движениями и одним толчком, чего она, собственно, от него и хотела, – но каким-то образом он поднял руки, высвободился из объятий Надин и оттолкнул ее с такой силой, что она споткнулась и едва не упала. Долгий стон сорвался с ее губ.
– Ларри, если бы ты знал…
– Что ж, я не знаю. Почему бы тебе не попытаться объяснить мне, вместо того чтобы меня насиловать?
– Насиловать! – повторила она и пронзительно рассмеялась. – Это забавно! Ох, что ты сказал! Я! Насилую тебя! Ох, Ларри!
– Чего бы ты ни хотела от меня, ты могла это получить. На прошлой неделе или неделей раньше. Неделей раньше я бы упрашивал тебя взять это. Я хотел, чтобы ты это получила.
– Тогда было слишком рано, – прошептала она.
– А теперь слишком поздно. – Ему не нравился такой грубый тон, но он ничего не мог с собой поделать. Его все еще трясло от желания овладеть ею. – И что ты собираешься делать, а?
– Хорошо. Прощай, Ларри.
Она отворачивалась. Это была уже не просто Надин, отворачивающаяся от него навсегда. Это была и специалистка по гигиене рта. И Ивонн, с которой он снимал квартиру в Лос-Анджелесе, – она так разозлила его, что он просто надел туфли и ушел, оставив ее расплачиваться за аренду. И Рита Блейкмур.
И, хуже всего, его мать.
– Надин!..
Она не обернулась. Превратилась в черный силуэт, едва различимый среди других черных силуэтов. А потом и вовсе исчезла на темном фоне гор. Он позвал ее еще раз, но она не ответила. И что-то ужасное чувствовалось в том, как она оставила его, как слилась с этим черным фоном.
Он постоял перед универсамом, сжимая кулаки, с каплями пота, выступившими на лбу, несмотря на прохладный вечер. Все его призраки вернулись, и наконец-то он понял, как приходится расплачиваться за то, что ты никакой не хороший парень: у тебя никогда не будет уверенности в мотивах своих поступков, тебе никогда не определить, чего больше ты приносишь человеку, вреда или пользы, тебе никогда не избавиться от кислого привкуса сомнения во рту, и…
Он резко поднял голову. Его глаза широко раскрылись, а потом чуть не вылезли из орбит. Ветер набрал силу и жутковато завыл в каком-то пустом дверном проеме. А издалека, как показались Ларри, донесся стук каблуков, уходящих в ночь, стук стоптанных каблуков, раздающийся где-то в предгорьях, летящий на крыльях ледяного ночного ветра.
Запыленные каблуки отмеряли свой путь к могиле Запада.
Люси услышала, как он вошел, и ее сердце яростно забилось. Она велела ему умерить пыл, потому что Ларри мог вернуться за вещами, но сердце не сбавляло скорости. Он выбрал меня! Эта мысль стучала в мозгу, подгоняемая быстрыми ударами сердца. Он выбрал меня…
Несмотря на волнение и надежду, переполнявшие Люси, она неподвижно лежала на спине, ждала и смотрела в потолок. Она ведь сказала Ларри чистую правду, когда призналась, что у нее и таких девушек, как Джолин, был только один недостаток: каждой хотелось, чтобы ее любили. Но она всегда хранила верность своему мужчине. Ни с кем ему не изменяла. Никогда не изменяла мужу, никогда не изменяла Ларри, а если до того, как встретила их, не была монахиней… так прошлое – оно и есть прошлое. Нельзя вернуться назад и сделать все иначе. Такая привилегия, возможно, дается богам, но не мужчинам и женщинам, и скорее всего оно и к лучшему. Будь все наоборот, люди умирали бы от старости, все еще пытаясь переписать молодость.
Зная, что прошлое недоступно, ты, кажется, мог прощать.
Слезы струились по ее щекам.
Дверь открылась, и она увидела его – только силуэт.
– Люси! Ты не спишь?
– Нет.
– Могу я зажечь лампу?
– Если хочешь.
Она услышала шипение газа. А потом вспыхнул свет, и она увидела Ларри. Бледного и потрясенного.
– Я должен тебе кое-что сказать.
– Нет, не должен. Просто ложись в постель.
– Я должен это сказать. Я… – Он приложил руку ко лбу. Потом пробежался пальцами по волосам.
– Ларри! – Она села. – Ты в порядке?
Он заговорил, словно и не слышал ее, не глядя на нее:
– Я тебя люблю. Если ты меня хочешь, я твой. Но я не уверен, что тебе достанется много. Я – далеко не лучший выбор, Люси.
– Я готова рискнуть. Иди в постель.
Он пришел. И они слились друг с другом. А когда все закончилось, она сказала, что любит его, чистая правда, Господь свидетель. И похоже, именно это Ларри и хотел услышать, но Люси думала, что надолго он не заснул. В ту ночь она проснулась (или ей приснилось, что проснулась) и увидела Ларри, стоящего у окна, склонив голову, словно прислушиваясь, и свет и тень превратили его лицо в изможденную маску. Но при свете дня она все больше склонялась к мысли, что ей это приснилось; при свете дня он выглядел таким же, как и всегда.
А три дня спустя они узнали от Ральфа Брентнера, что Надин переехала к Гарольду Лаудеру. Лицо Ларри закаменело, но только на мгновение. И хотя Люси ругала себя за это, новости Ральфа позволили ей вздохнуть свободнее. Одной угрозой ее счастью стало меньше.
После встречи с Ларри она провела дома совсем немного времени. Вошла, направилась в гостиную, зажгла лампу. Высоко подняв ее, двинулась дальше, остановившись только на мгновение, чтобы заглянуть в комнату мальчика. Ей хотелось убедиться, что она сказала Ларри правду. Так и вышло.
Лео лежал среди смятых простыней в одних трусах… но царапины и порезы зажили, а во многих местах исчезли вовсе. И загар, который он приобрел, когда ходил практически голый, заметно сошел. «Но это еще не все», – подумала Надин. Изменилось и его лицо – она видела эти изменения, даже когда мальчик спал. Ушла свирепость нуждавшейся в опеке немоты. Он перестал быть Джо. На кровати лежал обычный мальчик, уставший после долгого дня.
Надин подумала о ночи, когда она заснула, а проснувшись, обнаружила, что Джо рядом нет. В Норт-Беруике, штат Мэн, на другом конце континента. Она последовала за ним к дому, на крыльце которого спал Ларри. Ларри спал на застекленном крыльце, Джо стоял рядом, яростно размахивая ножом, и разделяла их лишь тонкая сдвигаемая стеклянная перегородка. И она заставила Джо уйти.
Ненависть яркой вспышкой полыхнула в Надин, вышибая яркие искры, как при ударе кресала о кремень. Лампа Коулмана задрожала в ее руке, заставив тени пуститься в дикий пляс. Ей следовало позволить ему довести дело до конца. Ей следовало самой открыть дверь на крыльцо, пустить его туда, чтобы он колол, и бил, и рвал, и выдирал, и уничтожал. Ей следовало…
Внезапно мальчик повернулся и застонал, словно просыпаясь. Его руки поднялись и принялись лупить воздух: он сражался во сне с чем-то темным. И Надин ушла, кровь стучала в ее висках. В мальчике оставалось что-то странное, и ей не понравилось то, что он сейчас сделал, будто прочитав ее мысли.
Она знала, что надо действовать. И действовать быстро.
Надин прошла в свою комнату. На полу лежал ковер. У стены стояла узкая кровать – кровать старой девы. И все. Только стены без единой картины. Комната, полностью лишенная личностных особенностей человека, который в ней жил. Она открыла дверь стенного шкафа и порылась в глубине, за висящей на плечиках одеждой. Теперь она стояла на коленях, вся в поту. Вытащила ярко раскрашенную коробку с фотоснимком смеющихся взрослых на лицевой стороне. Взрослых, играющих в настольную игру. И возраст этой игры составлял не менее трех тысяч лет.