В 1982-м, когда ей стукнуло сто, ее фотографию напечатала газета в Омахе, к ней прислали репортера с телевидения, чтобы он сделал о ней передачу.
— Что, по-вашему, помогло вам дожить до такого преклонного возраста? — спросил ее молодой человек и был явно разочарован ее коротким, почти резким ответом:
— Бог.
Они хотели услышать про то, ест ли она пчелиным воск, воздерживается ли от жареной свинины, кладет ли она ноги на возвышение, когда спит. Но она никогда не делала ничего подобного, так что ж ей было врать Бог дарует жизнь, и Он же забирает ее, когда Ему захочется.
Кэти и Дэвид подарили ей телевизор, чтобы она могла увидеть себя в программе новостей, и она получила письмо от президента Рейгана (который сам был уже далеко не мальчиком), поздравившего ее с почтенным возрастом и тем фактом, что она всегда голосовала за республиканцев с тех пор, как достигла совершеннолетия и получила право голоса. Ну а за кого же ей еще было голосовать? Рузвельт и вся его свора были коммунистами. А когда она перевалила за вековую отметку, муниципалитет Хемингфорд-Хоума отменил ее налоги навечно из-за того самого почтенного возраста, с которым поздравлял ее Рональд Рейган. Она получила документ удостоверяющий, что она — самая старая жительница в Небраске, словно это было нечто такое, о чем мечтают подрастающие детишки. Пускай даже все остальное было чистейшей глупостью, но с налогами получилось хорошо — если бы они этого не сделали, она бы потеряла те крохи земли, которые еще оставались у нее. Большая часть земли давно уплыла; владения Фримантлов и сила Фермерской ассоциации достигли наивысшей отметки в тот волшебный 1902-й, а с тех пор шли уже только на убыль. Четыре акра — вот все, что у нее осталось. Остальное было или отнято в счет уплаты налогов, или продано за наличные за долгие годы, и… большую часть, к ее стыду, продали ее собственные сыновья.
В прошлом году ей прислали бумагу от какого-то сборища в Нью-Йорке, называющегося Американским гериатрическим обществом. В бумаге было сказано, что она — шестая из всех самых старых людей, живущих в Соединенных Штатах, и третья старейшая женщина-американка. Самым старшим из них был парень из Санта-Розы, штат Калифорния. Парню из Санта-Розы было сто двадцать два. Она заставила Джима поместить эту бумагу в рамку и повесить ее рядом с письмом от президента. Джим не удосуживался сделать это до нынешнего февраля. Теперь, вспоминая про это, она сообразила, что это был последний раз, когда она видела Молли и Джима.
Она добралась до фермы Ричардсонов. Едва не валясь с ног, она на мгновение прислонилась к ближайшему от сарая столбу забора и окинула дом долгим взглядом. Должно быть, там, внутри, прохладно, прохладно и хорошо. Она чувствовала, что может проспать целый век. Но была еще одна вещь, которую ей нужно было сделать до того, как заснуть. Много животных умерло от этой заразы — лошади, собаки, крысы, — и она должна узнать, пощадила ли эпидемия кур. Ей останется лишь горько посмеяться, если она обнаружит, что проделала весь путь сюда лишь затем, чтобы найти дохлых кур.
Она заковыляла к курятнику, примыкавшему к сараю, и остановилась, когда изнутри до нее донеслось их квохтанье. Через секунду раздался раздраженный крик петуха.
— Все в порядке, — пробормотала она. — Тогда все хорошо.
Оглядевшись, она увидела растянувшееся возле поленницы тело. Хотя лицо человека было закрыто рукой, она узнала Билла Ричардсона, сводного брата Эдди. Над ним как следует поработали расторопные зверьки.
— Бедняга, — сказала Абагейл. — Бедный малый. Теперь тебе поют крылатые ангелы, Билл Ричардсон.
Она снова повернулась к манившему прохладой дому. Ей казалось, до него еще много миль, хотя на самом деле ей нужно было лишь пересечь маленький дворик. Но она не была уверена, что сможет пройти столько, у нее совсем не осталось сил.
— Да будет воля Твоя, Господи, — сказала она и пустилась в путь.
Солнце ярко светило в окно спальни для гостей, где она улеглась и заснула, как только скинула свои тяжелые башмаки. Она долго не могла понять, почему свет такой яркий; ее охватило чувство, очень похожее на то, которое испытал Ларри Андервуд, проснувшись возле каменной стены в Нью-Хэмпшире.
Она села, каждый напрягшийся мускул и каждая хрупкая косточка в ее теле вскрикнули.
— Боже Всемогущий, проспала весь день и всю ночь напролет!
Если так, она, должно быть, и вправду невероятно устала. У нее так болело все тело, что ей понадобилось минут десять, чтобы встать с кровати, спуститься в холл и пройти в туалет; еще десять, чтобы натянуть на ноги башмаки. Ходьба причиняла мучительную боль, но она знала, что должна идти. Иначе ее онемевшее тело затвердеет как железо.
Хромая и спотыкаясь, она проковыляла к курятнику и вошла внутрь, морщась от жуткой духоты, запаха помета и неизбежного смрада разложения. Вода подавалась сюда автоматически из артезианского колодца, но корм почти кончился, да и жара уморила многих птиц. Самые слабые давно погибли от голода или были заклеваны, и теперь они валялись на покрытом пометом полу, как маленькие комочки грустно тающего снега.
Большинство из оставшихся в живых кур при ее приближении разбежались в стороны, громко хлопая крыльями, но наседки сидели не шевелясь и глядели на нее, помаргивая своими тупыми глазками. Куры были подвержены очень многим болезням, и она боялась, что грипп мог прикончить их всех, но эти вроде бы выглядели здоровыми. Господь позаботился об этом.
Она сняла трех пожирнее с насеста и спрятала их головки под крылышки. Они тут же заснули. Она засунула их в мешок, но почувствовала, что слишком устала, чтобы поднять его. Ей пришлось волочить мешок по полу.
Остальные куры настороженно наблюдали за старухой, пока она не ушла, а потом снова принялись яростно кудахтать над остатками корма.
Время приближалось к девяти утра. Она присела на скамейку, устроенную вокруг дуба на заднем дворике Ричардсонов, и задумалась. Ее первоначальная мысль о том, чтобы возвращаться домой в прохладных сумерках, по-прежнему казалась ей самой удачной. Она потеряла целый день, но ее гости все еще в пути. Нынешний день она может использовать для того, чтобы разделаться с курами и отдохнуть.
Ее мышцы уже двигались чуть легче, а под ложечкой возникло сосущее, но довольно приятное чувство. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить… Да, она была голодна! Этим утром она действительно была голодна, хвала Господу, а сколько же времени минуло с тех пор, как она ела только по привычке? Она давно уже закидывала в себя пищу, как кочегар локомотива подбрасывает уголь в топку, но… Когда она отрежет головы этим трем курочкам, то поглядит, что осталось у Эдди в кладовке, и, Бог свидетель, она с удовольствием съест то, что отыщет там. Ты видишь, объявила она себе, Господь знает лучше. Благословенна будь вера твоя, Абагейл, благословенна будь твоя вера.
Отдуваясь и ворча; она подтащила мешок к разделочному чурбану, стоявшему между хлевом и дровяным сарайчиком. На внутренней стороне двери сарайчика на крюке висел тесак Билла Ричардсона с лезвием, аккуратно закрытым резиновым чехлом. Она сняла его с крюка и вышла из сарайчика.
— А теперь, Господи, — сказала она, стоя над мешком в своих пыльных желтых башмаках и глядя вверх на безоблачное летнее небо, — раз Ты дал мне силы добраться сюда, я верю, что Ты дашь мне силы дойти обратно. Твой пророк Исаия говорит, что если мужчина или женщина верят в Господа Всемогущего, они взлетят на крыльях, как орлы. Я мало чего знаю про орлов, Господи, разве что они — злобные птицы, которые могут видеть далеко, но в этом мешке у меня три курицы, и я хотела бы отрезать им головы и при этом не поранить себе руку. Да исполнится воля Твоя, аминь.
Она подняла мешок, открыла его и заглянула внутрь. Одна курочка по-прежнему спала, спрятав голову под крыло. Две другие сидели почти неподвижно, прижавшись друг к дружке. В мешке было темно, и курочки думали, что настала ночь! Тупее наседки мог быть только нью-йоркский демократ.
Абагейл вытащила одну, положила ее на чурбан и, прежде чем та успела сообразить, что происходит, резко опустила тесак вниз, морщась, как делала всегда, когда в смертельном ударе тесак вонзался в дерево. Голова упала в пыль возле чурбана. Обезглавленная курица важным шагом прошлась по заднему дворику Ричардсонов, трепыхая крыльями и разбрызгивая кровь. Через несколько секунд она обнаружила, что мертва, и затихла, не теряя достоинства. Что наседки, что нью-йоркские демократы, Боже мой, Боже мой.
Потом дело было сделано, и все ее страхи о том, что она может не справиться или поранить себя, оказались напрасными. Бог услышал ее молитву. Три хорошеньких курочки готовы, и все, что ей теперь оставалось, так это добраться с ними до дому.
Она сунула птиц обратно в мешок и повесила тесак Билла Ричардсона на место. Потом она снова зашла в дом посмотреть, что там может быть из съестного.
Днем она задремала, и ей приснилось, что ее гости уже на подходе; они находились немного южнее Йорка, ехали на старом грузовике. Их было шестеро, в том числе глухонемой паренек, незаурядный, несмотря на свой физический дефект. Он был одним из тех, с кем ей нужно поговорить.
Она проснулась около половины четвертого, тело слегка онемело, но в остальном она чувствовала себя свежей и отдохнувшей. Следующие два с половиной часа она ощипывала кур, давая себе передохнуть, когда работа доставляла уж слишком сильные страдания ее распухшим от артрита пальцам, а потом вновь принималась за дело. Работая, она распевала гимны «Семь врат Града Господня (Аллилуйя, Мой Господь)», «Веруй и будь послушной» и самый свой любимый — «В саду».
Когда она покончила с последней курочкой, все пальцы на руках ныли, а дневной свет начал приобретать тот ровный золотистый оттенок, который означает приближение сумерек. Правильно, уже конец июля, и дни снова становятся короче.
Она зашла в дом и еще раз перекусила. Хлеб зачерствел, но не заплесневел — никогда плесень не смела показывать свою зеленую морду на кухне Эдди Ричардсон, — и еще она отыскала полкувшинчика арахисового масла. Она съела один сандвич с маслом, а второй сунула в карман платья на тот случай, если проголодается позже.