Стю отвел Глена и Фрэнни в сторонку.
— У кого какие идеи? — тихо спросил он. — Скажу сразу, — у меня нет никаких. Она взъелась на Гарольда, но его идея с аспирином была раза в два лучше всего, что мог предложить я.
— Она просто расстроена, вот и все, — сказала Фрэн.
Глен тяжело вздохнул.
— Может, это проста кишечник. Съел слишком много грубой пищи. Может, ему подвигаться как следует, и все пройдет.
Фрэнни отрицательно покачала головой.
— Вряд ли дело в этом. Тогда у него не поднялась бы температура. И наверное, живот бы так не вздулся.
Живот выглядел так, словно там за ночь выросла опухоль. От этих мыслей Фрэнни стало дурно. Она не помнила, когда последний раз (исключая ночные кошмары) была так напугана. Что там говорил Гарольд? У нас нет врача. Вот она, голая правда. Ужасная правда. Господи, как же это все вдруг навалилось на нее и смело все вокруг. Как жутко они одиноки. Как страшно далеко ушли они по этой натянутой проволоке, и кто-то забыл закрепить страховочную сетку. Она перевела взгляд с напряженного лица Глена на Стю. Она видела глубокую тревогу на лицах обоих, но ни на одном не читалось ответа.
Позади них снова закричал Марк, и Перион ответила ему эхом, словно почувствовала его боль. Фрэнни подумала, что в каком-то смысле так оно и было.
— Что же мы будем делать? — беспомощно спросила она.
Она думала о ребенке, и снова и снова в голове у нее вертелся один и тот же вопрос: «Что, если понадобится кесарево? Что, если понадобится кесарево? Что, если…»
Позади нее Марк снова издал крик, словно какое-то жуткое пророчество, и на какое-то мгновение она возненавидела его.
Они смотрели друг на друга в трепещущей темноте.
6 июля, 1990
После недолгих уговоров мистер Бейтман согласился поехать с нами. Он сказал, что после всех его статей («Я писал их заумными словами, чтобы никто не догадался, как они примитивны», — признался он) и двадцати лет, в течение которых он морил студентов скукой на первом и втором курсах, не говоря уже про циклы «Социология нетипичных поведений» и «Сельская социология», он решил, что не может упустить такую возможность.
Стю пожелал узнать, что за возможность тот имеет в виду.
— Я думал, это будет очевидным, — сказал Гарольд в своей НЕВЫНОСИМО НАПЫЩЕННОЙ манере (иногда Гарольд может быть душкой, но порой бывает и чванливым сопляком, и сегодня он был как раз последним). — Мистер Бейтман…
— Пожалуйста, зовите меня Глен, — сказал тот очень спокойно, но по тому, как взглянул на него Гарольд, можно было подумать, будто Глен обвинил его в каком-то социальном пороке.
— Я полагаю, Глен как социолог сейчас имеет возможность наблюдать процесс формирования общества непосредственно, собственными глазами. Он хочет посмотреть, как факты совпадают с теорией.
Ну, короче говоря, Глен (как я теперь буду его называть, раз он сам этого хочет) согласился, что в основном это верно, но добавил:
— У меня самого есть кое-какие теории, которые я записал и теперь рассчитываю подтвердить или опровергнуть. Я не верю, что человек, восставший из пепла супергриппа, будет хоть в чем-то похож на человека, появившегося у истоков Нила с костью в носу и бабой. Это одна из теорий.
Стю в своей обычной спокойной манере сказал:
— Потому что все, что валяется повсюду, только и ждет, чтобы его подобрали.
Он произнес это так мрачно, что я удивилась, и даже Гарольд взглянул на него с проблеском оживления.
Но Глен лишь кивнул и сказал:
— Верно. Технологическое общество сошло, так сказать, с площадки, оставив все свои баскетбольные мячи. Придет кто-то, кто помнит игру, и обучит ей всех остальных заново. Неплохо сказано, а? Надо будет потом записать это.
(Но я сама записала это на тот случай, если он забудет. Кто знает? Одна лишь Тень, ха-ха.)
Тогда Гарольд сказал:
— Вы говорите так, словно верите, что все начнется заново — гонка вооружений, загрязнение среды и так далее. Это что, еще одна из ваших теорий? Или дополнение к первой?
— Не совсем… — начал было Глен, но прежде, чем он смог продолжить, Гарольд сел на своего собственного конька и понесся. Я не могу привести все сказанное им слово в слово, потому что, когда Гарольд возбуждается, он говорит очень быстро, но все, что он говорил, сводилось к тому, что он, Гарольд, хоть и составил себе довольно паршивое мнение о людях в целом, все же не верит, что они могут быть такими тупицами. Он считает, что на этот раз будут придуманы определенные законы. Один из них запретит возиться с таким поганым дерьмом, как расщепление атома, ядерные реакции и тому подобное. Одну вещь, которую он сказал, я все же запомнила дословно — уж очень яркий получился образ. «Только потому что гордиев узел уже разрублен, у нас нет резона приниматься за дело и завязывать его снова».
Я понимала, что ему просто хотелось поспорить, к Гарольду именно оттого трудно хорошо относиться, что он жаждет показать, сколько он всего знает (а знает он много, этого у него не отнять, Гарольд очень умный), но Глен произнес лишь: «Время покажет, не так ли?»
Все это происходило примерно час назад, и сейчас я сижу в спальне наверху, а Коджак лежит на полу рядом со мной. Хороший пес! Тут довольно уютно, напоминает мне дом, но я стараюсь поменьше думать о доме, потому что от этого плачу. Я знаю, это звучит ужасно, но я и вправду хочу, чтобы кто-нибудь помог мне согреть эту постель. У меня даже есть на уме подходящая кандидатура.
Фрэнни, выкинь это из головы!
Итак, завтра мы отправляемся в Стовинггон, и я знаю, что Стю это не очень по нраву. Он боится этого места. Мне очень нравится Стю, жаль только, что Гарольд его не любит. Из-за Гарольда все так сложно, но, наверное, он ничего не может поделать со своим характером.
Глен решил не брать с собой Коджака. Он сильно расстроен тем, что придется так сделать, хотя у Коджака и не будет никаких трудностей с кормежкой. Но так или иначе другого выхода нет, если только мы не найдем мотоцикл с коляской, но даже и тогда бедняга Коджак может испугаться и выпрыгнуть. А значит, он поранится или убьется.
Как бы там ни было, завтра мы едем.
«Что надо запомнить». У «Техасских рейнджеров» (бейсбольная команда) был подающий по имени Нолан Райан, прославившийся своим знаменитым броском, который нельзя было отбить, а такое мастерство дорогого стоит. Были комедийные телефильмы со смеховыми дорожками, то есть с записанным на пленку смехом публики, который звучал в самых потешных местах, что, как считалось, делало просмотр интереснее. Раньше в супермаркетах можно было купить замороженные пироги и торты и есть их, как только они оттают. Больше всего я любила клубничный пирог с сыром «Сара Ли».
7 июля, 1990
Не могу долго писать. Ехали весь день. Моя попка превратилась в отбивную, а спина будто окаменела. Вчера ночью мне опять приснился плохой сон. Гарольду тоже снится тот (?) человек (?), и это здорово расстраивает его, потому что он не может объяснить, как нам обоим может сниться один и тот же сон.
Стю говорит, что ему по-прежнему снится Небраска и старая негритянка. Она все время твердит, что он должен прийти навестить ее в любое время. Стю думает, что она живет в городке под названием Холленд-Хоум, или Хоум-таун, или что-то вроде этого. Говорит, что, наверное, сможет отыскать его. Гарольд стал насмехаться над ним и развел длинную бодягу про то, что сны — это психофрейдистское выражение тех вещей, о которых мы не смеем думать, когда бодрствуем. Стю, по-моему, разозлился, но сдержался. Я так боюсь, что их скрытая неприязнь может выплеснуться наружу, Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО ПРОИЗОШЛО!
Стю только спросил:
— Так как же тогда вышло, что тебе и Фрэнни снится один и тот же сон?
Гарольд пробормотал что-то про совпадение и заткнулся.
Стю сказал Глену и мне, что хотел бы, чтобы мы все отправились в Небраску после Стовингтона. Глен пожал плечами и ответил:
— Почему бы и нет? Куда-то же мы должны ехать.
Гарольд, разумеется, будет возражать из принципа. Черт бы тебя побрал, Гарольд, повзрослей же наконец!
Что надо запомнить. В ранних восьмидесятых были перебои с бензином, потому что каждый в Америке на чем-то ездил и мы исчерпали большую часть наших нефтяных запасов, а арабы взяли нас за горло. У арабов было столько денег, что они буквально не могли их все потратить. Была такая рок-группа под названием «Кто», которая иногда в конце своих концертов разбивала гитары и усилители. Этот прием назывался «пойти в разнос».
5 июля, 1990
Уже поздно, и я опять устала, но попробую записать столько, сколько смогу, прежде чем мои ресницы ЗАХЛОПНУТСЯ. Гарольд закончил рисовать свой указатель где-то час назад (довольно неудачно, должна сказать) и поставил его на лужайке перед стовингтонским заведением. Стю помог установить его и держал себя в руках, несмотря на все ядовитые шпильки Гарольда.
Я пыталась подготовить себя к разочарованию. Я никогда не считала, что Стю лжет, и думаю, что и Гарольд тоже так не считал. Поэтому я не сомневалась, что там все мертвы, но все равно это было горькое зрелище, и я плакала. Просто не могла удержаться.
Но не только я расстроилась. Когда Стю увидел это место, он смертельно побледнел. На нем была рубаха с короткими рукавами, и я видела, как руки у него покрылись гусиной кожей. Обычно голубые, его глаза стали свинцовыми, как океан в ненастный день.
Он указал на третий этаж и сказал:
— Там была моя комната.
Гарольд повернулся к нему, и я видела, что он уже готов отпустить одну из своих патентованных острот, но, взглянув на лицо Стю, заткнулся. Думаю, это было очень мудро с его стороны.
Итак, через некоторое время Гарольд говорит:
— Ладно, давайте зайдем и осмотримся.
— Для чего ты хочешь это сделать? — возражает Стю, и голос его звучит почти истерично, но он держит себя под жестким контролем.