Ночь он провел в фермерском доме в десяти милях к западу от Шойо. К вечеру 4 июля он был уже недалеко от Оклахомы. Перед тем как лечь спать, он постоял во дворике другого фермерского домика, задрав лицо в небо и глядя, как метеоритный дождь раздирает ночь холодным белым огнем. Он подумал, что никогда в жизни не видел ничего прекраснее. Что бы ни ожидало его впереди, он был рад, что остался жив.
Глава 41
Ларри проснулся в половине восьмого; его разбудило солнце и пение птиц. И то, и другое доставляло ему радость каждое утро, с тех пор как они выбрались из Нью-Йорка, — и солнце, и пение птиц. И в качестве привлекательнейшего довеска, эдакого бесплатного приложения к покупке, воздух пах чистотой и свежестью. Даже Рита это заметила. Он постоянно думал: хорошо, чтобы и дальше все так и продолжалось. Мир вокруг становился все лучше и лучше. До такой степени лучше, что это уже заставляло задуматься, что они вообще натворили с планетой. И еще напрашивался вопрос, а всегда ли так пах воздух в местах вроде Миннесоты, Орегона и западного склона Скалистых гор.
Лежа на своей половине двухспального мешка под низкой брезентовой крышей двухместной палатки, которую они захватили в Пассейике утром 2 июля, Ларри вспомнил, как Эл Спеллман из «Пережитков в лохмотьях» пытался уговорить его пойти в поход еще с двумя-тремя их общими приятелями. Они планировали пойти на восток, на ночь остановиться в Вегасе, а потом добраться до местечка под названием Лавленд, штат Колорадо. А там, над Лавлендом, они собирались разбить лагерь в горах дней на пять.
— Прибереги все это дерьмо из «Высоких Скалистых гор» для Джона Денвера, — буркнул тогда Ларри. — Вы вернетесь, все искусанные комарами, да еще скорее всего с раздражением на задницах, если присядете облегчиться в зарослях ядовитого плюща. А вот если передумаешь и решишь разбить лагерь в Дюнах в Вегасе деньков на пять, тогда дай мне знать.
Но, быть может, в то время там было так же здорово, как теперь. Это просто чудесно. Когда ты сам по себе, и никто не нудит рядом (кроме Риты, но он полагал, что всегда может легко справиться с ее занудством), и дышишь свежим воздухом, и спишь всю ночь как убитый, просто бах! — и заснул, словно тебя треснули молотком по затылку. И нет никаких забот, кроме одной: по какой дороге идти завтра и сколько пройдешь за день.
А нынешнее утро в Беннингтоне, штат Вермонт, у федерального шоссе 9, убегающего на восток, казалось каким-то особенным. Это было благословенное Четвертое июля — День Независимости.
Он уселся в спальном мешке и взглянул на Риту, но она еще не проснулась, ему видны были лишь смутные очертания ее тела под стеганой материей мешка и выбившаяся прядь волос. Что ж, он разбудит ее в стиле сегодняшнего утра.
Ларри расстегнул «молнию» со своей стороны спальника и вылез наружу с голой задницей. На мгновение его кожа покрылась гусиными пупырышками, а потом он почувствовал, что воздух уже достаточно прогрелся — градусов до двадцати. Денек будет жарким. Он выбрался из палатки и встал во весь рост.
У палатки, сверкая хромом на черном фоне, стоял мотоцикл «харлей-дэвидсон-1200». Они раздобыли его в Пассейике вместе со спальным мешком и палаткой. К тому времени они уже успели сменить три машины — две были брошены в чудовищных дорожных пробках, а третья застряла в грязи, когда он пытался объехать два столкнувшихся фургона. Мотоцикл стал решением проблемы. На нем можно было объезжать места дорожных аварий, огибать завалы и заторы на низкой передаче, а если дорогу преграждала большая пробка, он позволял проехать по обочине или по тротуару. Рите он не нравился — от езды на заднем сиденье она нервничала и отчаянно прижималась к Ларри, — но она согласилась, что это единственный выход: под занавес человечество устроило классную дорожную пробку. И с тех пор как они выбрались из Пассейика за город, они быстро продвигались вперед. К вечеру 2 июля они въехали в штат Нью-Йорк и разбили палатку в пригороде Куорривилла, с западной стороны которого виднелись туманные и таинственные Катскиллские горы. Днем 3 июля они свернули на восток и к сумеркам пересекли границу Вермонта. Вот так они очутились здесь, в Беннингтоне.
Они поставили палатку на холме за городом, и сейчас Ларри, стоя голышом и мочась возле мотоцикла, мог смотреть вниз и восхищаться игрушечной прелестью этого типичного городка Новой Англии, раскинувшегося внизу. Две чистенькие белые церквушки со шпилями, словно старавшимися проткнуть голубое утреннее небо; частная школа; серые каменные домики, увитые плющом; фабрика; несколько школьных зданий красного кирпича; полным-полно деревьев, одетых в летний зеленый наряд. Единственным, что не вписывалось в эту картинку, как будто сошедшую с почтовой открытки, было отсутствие дыма над фабричной трубой и несколько блестящих, казавшихся игрушечными автомобилей, припаркованных под самыми невероятными углами на главной улице, составлявшей часть шоссе, по которому они ехали. Но в солнечной тишине (нарушаемой лишь редкими, птичьими голосами) Ларри мог бы разделить чувства покойной Ирмы Фейетт, если бы был знаком с этой дамой, — невелика потеря.
Разница заключалась лишь в том, что было Четвертое июля и он все еще считал себя американцем.
Он прочистил горло, сплюнул и немножко помычал, чтобы найти верную тональность, а потом набрал в грудь воздуху и, каждой клеточкой ощущая, как легкий утренний ветерок ласкает голую грудь и ягодицы, разразился песней:
Эй, скажи, теперь ты видишь
Предрассветным ранним утром,
Чем мы гордо восхищались —
Еще в сумерках вчерашних?..
Он пропел все до конца, стоя лицом к Беннингтону, а последние строчки выкрикнул нарочно бурлескно, потому что к этому времени Рита должна была уже стоять у входа в палатку и улыбаться, глядя на него.
Он закончил, отсалютовав зданию, которое могло, по его мнению, быть беннингтонским судом, и обернулся, думая о том, что самый лучший способ начать очередной год независимости в старых добрых Соединенных Штатах старой доброй Америки — это старое доброе всеамериканское трахание.
— Ларри Андервуд, патриот, желает вам самого доброго у…
Однако вход в палатку был по-прежнему задернут, и он снова испытал мимолетное раздражение, но решительно подавил его. Не могла она все время держаться на его волне — в этом вся штука. Стоит только понять и принять это, как будет найден путь к нормальным, зрелым отношениям. Он изо всех сил старался вести себя хорошо с Ритой после того жуткого эпизода в туннеле и считал, что у него это неплохо получается.
Просто нужно поставить себя на ее место — вот в чем, дело. Нужно понять, что она намного старше и привыкла к определенному укладу жизни. И естественно, ей гораздо труднее адаптироваться к миру, перевернутому с ног на голову. Взять хотя бы таблетки. Его не слишком обрадовало, что она захватила с собой всю свою сраную аптечку в банке с завинчивающейся крышкой. Нембутал, метаквалон, дарвон и еще одни пилюльки, которые она называла «мои маленькие взбодри-меняшки», вместо центрального «барбитурат». Три такие ягодки, запитые глотком текилы, — и ты прыгаешь и дергаешься как живчик весь день напролет. Ему это не нравилось, потому что перебор всех этих «оживителей», «оглушителей» и «тормошителей» обычно заканчивался тем, что тебе на спину навьючивали полудохлую обезьяну. Размером примерно с Кинг-Конга. И еще ему это не нравилось, потому что если уж как следует разобраться, то это была своего рода пощечина лично ему, разве не так? Из-за чего, скажите на милость, ей нервничать? Почему она, видите ли, не может спать по ночам спокойно? Он-то, черт возьми, не дергается. И разве он не заботится о ней? Уж будьте уверены, только этим и занимается как проклятый.
Он вернулся к палатке и постоял секунду в нерешительности. Может быть, лучше дать ей поспать.
Но… Он посмотрел вниз на своего Старого Пижона и понял, что Старому Пижону не хочется, чтобы она спала. Напевая старый гимн «Звездно-полосатый флаг», Ларри завелся на полную катушку. Он отвернул брезент и вполз в палатку.
— Рита?
После чистоты и свежести утреннего воздуха снаружи запах в палатке сразу ударил ему в нос; должно быть, он до этого просто не совсем проснулся, если ничего не учуял. Запах был не очень сильным, потому что палатка довольно хорошо проветривалась, но достаточно стойким: сладковатый запах рвоты и болезни.
— Рита? — Его обуял приступ ужаса от того, как неподвижно она лежала. Лишь одна сухая пушистая прядь волос выбивалась из спальника. Он подполз к ней на четвереньках; запах рвоты усилился, вызвав у него спазм в желудке. — Рита, с тобой все в порядке? Рита, проснись!
Никакого движения.
Он слегка повернул ее. Спальный мешок оказался наполовину расстегнутым, словно она отчаянно пыталась выбраться из него ночью, быть может, понимая, что с ней происходит, пыталась, но не смогла, а он все это время мирно проспал рядом с ней, старый мистер Верзила Скалистых гор собственной персоной. Он перевернул ее на спину, и из ладони у нее выпала пластиковая бутылочка из-под таблеток. Ее глаза за полузакрытыми ресницами казались тусклыми мраморными шариками, а рот был заполнен зеленой жижей, которой она захлебнулась.
Он смотрел на ее мертвое лицо, как ему представлялось, чуть ли не целую вечность. Он склонился над ней почти нос к носу, а палатка нагревалась все сильнее и сильнее, пока не стала похожа на чердак в жаркий августовский полдень, как раз перед началом освежающей грозы. Голова у него с каждой минутой словно распухала все больше и больше. Ее рот был полон этого дерьма. Он не мог оторвать от него глаз. В голове у него, как механический заяц, ездящий по игрушечной железной дороге, непрерывно крутился один и тот же вопрос: «Сколько времени я проспал рядом с ней после того, как она умерла?» Чудовищно. Просто чууу-довищно.
Очнувшись от столбняка, он выбрался из палатки на четвереньках, ободрав колени, когда сползал с напольного брезента на голую землю. Ему показалось, что его сейчас самого вырвет, и он стал изо всех сил бороться с подступающей тошнотой, поскольку больше всего на свете он ненавидел рвоту, а потом подумал: