Конечно.
А если на горных перевалах выпал ранний снег, это станет концом великого «вермахта». А ведь уже 14 сентября. Хорошая погода маловероятна. Как же, черт возьми, могло так быстро пролететь время?
Но он был самым сильным человеком на планете, разве нет?
Может, и есть кто-то вроде него в России, Китае или Иране, но здесь проблем не будет как минимум до следующего десятилетия. Теперь важно лишь одно — что господствует он, он знал это, он чувствовал. Он силен, вот все, что сможет сказать им дебил… если ему удастся не заблудиться в пустыне и не замерзнуть в горах. Он сможет сообщить им только то, что люди Флагга живут в страхе перед Праздным Гулякой и что они подчинятся любому приказу Праздного Гуляки. Он сможет рассказать им лишь то, что впоследствии деморализует их волю. Так почему же он весь во власти упорного гнетущего чувства, что Каллен должен быть найден и убит, прежде чем покинет запад?
«Потому что я так хочу, и я должен получить то, что хочу, и этой причины вполне достаточно».
И Мусорщик. Он думал, что Мусорщик не представляет никакой опасности. Он полагал, что Мусорщика можно вышвырнуть как испорченный инструмент. Но тому удалось сделать то, чего не смогла бы устроить вся Свободная Зона. Он испортил надежный механизм, суливший победу темному человеку.
«Я ошибся…»
То была ненавистная мысль, и он не позволит своему разуму довести ее до логического конца. Он швырнул свой стакан через низкий поручень крыши и увидел, как тот, крутясь в воздухе, падает вниз. Неожиданно злобная мысль — мысль обиженного ребенка — сверкнула у него в мозгу: «Хоть бы он врезал кому-нибудь по башке!»
Далеко внизу стакан ударился о парковочную площадку и разбился… так далеко внизу, что темный человек даже не услышал звона.
В Индиан-Спрингс бомб больше не нашли. Там все перевернули вверх дном. Очевидно, Мусор зарядил первое, что попалось ему под руку, — «стрекозы» в ангаре 9 и грузовики с цистернами, стоящие рядом на автобазе.
Флагг повторил прежний приказ, чтобы Мусорщика убили при первом появлении. Одна мысль, что Мусор бродит где-то там, среди всех этих складов оружия, где одному Богу известно, что еще может храниться, сейчас по-настоящему действовала ему на нервы.
«Нервы».
Да. Торжествующая уверенность продолжала убывать.
Когда это началось? Он не мог точно сказать. Он знал лишь, что все стало ветшать. Ллойд тоже знал это. Он понял это по тому, как Ллойд смотрел на него. Может, будет совсем не глупо, если с Ллойдом еще до конца зимы произойдет какой-нибудь несчастный случай. Он на короткой ноге со слишком многими людьми из дворцовой охраны — ребятами вроде Уитни Хоргана и Кена Демотта. Даже с Берлсоном, который проболтался о красном списке. Он лениво прикинул, не содрать ли за это с Берлсона шкуру живьем.
«Но если бы Ллойд знал про красный список, ничего этого не…»
— Заткнись, — пробормотал он. — Просто… возьми… и заткнись!
Но мысль так легко не исчезла. Почему он не дал Ллойду имена людей верхнего эшелона Свободной Зоны? Он не знал, не мог вспомнить. Казалось, тогда на это была довольно веская причина, но чем больше он старался вспомнить ее, тем дальше она ускользала от него. Было ли это всего лишь хитроумным решением не класть слишком много яиц в одну корзину, то есть чувством, что нельзя доверять слишком много секретов одному человеку, даже если тот так туп и предан, как Ллойд Хенрид?
На его лице появилось выражение растерянности. Неужели он все время принимал такие идиотские решения?
И кстати, насколько предан ему Ллойд? То выражение в его глазах…
Резко, без всякого перехода он решил выкинуть все это из головы и взлететь. От этого ему всегда становилось лучше. Это заставляло его чувствовать себя сильнее, спокойнее и здорово прочищало мозги. Он взглянул в пустынное небо. (Я есть, я есть, Я ЕСТЬ…)
Его скошенные каблуки оторвались от крыши солярия, зависли, поднялись еще на дюйм. Потом на два. К нему пришел покой, и вдруг он понял, что сумеет найти ответы. Все стало проясняться. Сначала он должен…
— Они идут за тобой, ты это знаешь.
Он рухнул вниз при звуке этого тихого, тусклого голоса. Дрожь потрясения поднялась по его ногам, прошла через весь хребет и достигла челюсти; та щелкнула. Он круто обернулся, как кошка. Но его искрящаяся ухмылка растаяла, когда он увидел Надин. Она была одета в белую ночную сорочку — ярды легкого газового материала окутывали ее тело. Волосы, такие же белые, как и сорочка, развевались вокруг лица. Она была похожа на какую-то мертвенно-бледную, доведенную до безумия сивиллу, и помимо своей воли Флагг испугался. Она сделала легкий шаг к нему. Ноги ее были босы.
— Они подходят. Стю Редман, Глен Бейтман, Ральф Брентнер и Ларри Андервуд. Они подходят, и они убьют тебя, как ласку, ворующую кур.
— Они в Боулдере, — сказал он, — прячутся под кроватями и оплакивают мертвую негритянку.
— Нет, — равнодушно сказала она. — Сейчас они почти в Юте. Скоро они будут здесь. И истребят тебя как заразу.
— Заткнись. Ступай вниз.
— Я сойду вниз, — сказала она, приближаясь к нему, и теперь она улыбалась — улыбкой, бросившей его в дрожь. Яркий цвет потускнел и сошел с его щек, а вместе с ним, казалось, иссякла и его странная, неутомимая жизнеспособность. На мгновение он почувствовал себя старым и бренным. — Я сойду вниз… как и ты.
— Убирайся.
— Мы сойдем с тобой вниз, — пропела она, улыбаясь… и это было ужасно. — Вниз, внииииз…
— Они в Боулдере!
— Они уже почти здесь.
— Ступай вниз!
— Все, что ты делаешь здесь, распадается на части, а почему бы и нет? Период полураспада зла всегда относительно короток. Люди шепчутся о тебе. Они говорят, ты позволил убежать Тому Каллену, обыкновенному дефективному парнишке, но достаточно ушлому, чтобы перехитрить Рэндалла Флагга. — Ее слова стали вылетать все быстрее и быстрее, продираясь сквозь радостную улыбку. — Они говорят, твой эксперт по оружию спятил, а ты не знал, что это случится. Они боятся, что все привезенное им из пустыни в следующий раз может обратиться против них, а не против людей с востока. И они уходят. Ты знал об этом?
— Ты лжешь, — прошептал он. Его лицо стало белым как простыня, глаза вытаращились. — Они не посмеют. А если бы осмелились, я бы знал.
Она уставилась пустым взглядом через его плечо на восток.
— Я вижу их, — прошептала она. — Они покидают свои посты в тишине ночи, и твой глаз их не видит. Они покидают свои посты и ускользают прочь. Рабочая команда выезжает числом в двадцать человек, а возвращаются восемнадцать. Охранники границы разбегаются. Они боятся, что чаша весов склоняется не в твою сторону. Они покидают тебя, бросают тебя, а те, что остались, и пальцем не шевельнут, когда придут люди с востока и покончат с тобой раз и навсегда…
Это сломалось. Что бы там ни было внутри его, оно сломалось.
— ТЫ ЛЖЕШЬ! — заорал он на нее. Его руки обрушились на ее плечи, переломив ключицы, как карандаши, он поднял ее тело высоко над головой, в тусклое голубое небо пустыни, и, повернувшись на каблуках, размахнулся и швырнул ее за парапет, как раньше бросил стакан. Он увидел улыбку огромного облегчения и триумфа на ее лице, неожиданный проблеск разума в глазах и понял: она раздразнила его, чтобы он сделал это, каким-то образом осознавая, что только он может освободить ее…
«И она носила его ребенка».
Он перегнулся через низкий парапет, чуть не потеряв равновесие, попытался вернуть невозвратимое. Ее ночная рубашка взметнулась вверх. Его рука ухватилась за газовый материал, и он почувствовал, как ткань рвется, оставляя в руке лишь клочок, такой прозрачный, что сквозь него были видны его пальцы — как обрывки сна при пробуждении.
И она полетела вниз, ногами вперед. Рубашка ее, задравшись до самой шеи, волнами накрывала ее лицо. Она не кричала.
Она летела вниз бесшумно, как неисправная сигнальная ракета.
Когда Флагг услыхал неописуемый глухой удар ее жесткого приземления, он задрал голову в небо и завыл.
«Это ничего не меняет, это ничего не меняет».
Все было по-прежнему в его руках.
Он снова перегнулся через парапет и стал смотреть, как они сбегаются к ней, словно железные опилки к магниту. Или черви к куску требухи.
Они казались такими маленькими, а он стоял так высоко над ними.
Нужно полетать, решил он, и вернуть утраченное спокойствие.
По прошло много, очень много времени, прежде чем его каблуки оторвались от солярия, а когда они приподнялись, то зависли всего в четверти дюйма над бетоном. Выше подняться он не смог.
Том проснулся в восемь часов вечера, но было еще слишком светло, чтобы пускаться в путь. Он ждал. Ник снова приходил к нему во сне. И они разговаривали. Болтать с Ником было так здорово.
Он лежал в тени большой скалы и смотрел, как темнеет небо. Стали выглядывать звезды. Он подумал про картофельные чипсы и пожалел, что у него их с собой нет. Когда он вернется в Зону, — если он вернется в Зону — у него их будет столько, сколько он пожелает. Он станет объедаться картофельными чипсами. И наслаждаться любовью своих друзей. Вот чего не хватало там, в Лас-Вегасе, решил он, — обыкновенной любви. Они были приятными людьми и все такое, но в них не хватало любви. Потому что они были слишком поглощены страхом. Любовь плохо растет там, где царит один лишь страх, совсем как растения не очень-то хорошо приживаются там, где всегда темно.
Только грибы и поганки вырастают большими и жирными в темноте — это даже он знал, да, в натуре.
— Я люблю Ника, и Фрэнни, и Дика Эллиса, и Люси, — прошептал Том. Это была его молитва. — Я люблю Ларри Андервуда и Глена Бейтмана тоже. Я люблю Стэна и Рону. Я люблю Ральфа. Я люблю Стю. Я люблю…
Странно, как легко приходили к нему их имена. Ведь раньше там, в Зоне, он был счастлив, если мог вспомнить имя Стю, когда тот приходил к нему в гости. Его мысли перескочили на его игрушки. Его гараж, его машинки, игрушечные поезда. Он играл в них часами. Но сейчас он раздумывал, захочется ли ему играть в них так долго, когда он вернется…