— Зачем?
— Нога, — сказал Джордж. — Здорово болит, да?
— Не очень.
— Стю? — Фрэнни села на кровати. — Что у тебя с ногой?
— Сломана, неправильно срослась, перетружена, — сказал Джордж. — Погано. Но можно исправить.
— Ну… — начал было Стю.
— Никаких «ну»! Дай-ка мне взглянуть, Стюарт! — У нее снова появилась на лбу черточка «я-так-хочу».
— Потом, — сказал Стю.
Джордж встал.
— Договоришься с Лори, хорошо?
— Он придет, — сказала Фрэн.
— Приду, — ухмыльнулся Стю. — Раз начальница велит.
— Очень хорошо, что ты вернулся, — сказал Джордж. Тысяча вопросов, казалось, замерла прямо у него на языке. Он легонько тряхнул головой и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Ну-ка пройдись, а я посмотрю, как ты ходишь, — сказала Фрэнни. Черточка «я-так-хочу» не исчезла с ее лба.
— Эй, Фрэнни…
— Давай-давай, я хочу взглянуть.
Он прошелся по палате — как матрос по раскачивающейся палубе. Когда он обернулся к ней, она плакала.
— Ох, Фрэнни, детка, не надо.
— Я должна выплакаться, — сказала она и закрыла лицо руками.
Он уселся рядом с ней и отвел ее руки от лица.
— Нет. Не должна.
Она взглянула на него широко раскрытыми глазами, из которых еще текли слезы.
— Столько людей умерло… Гарольд, Ник, Сюзан… и… А что с Ларри? Что с Гленом и с Ральфом?
— Я не знаю.
— И что сказать Люси? Она будет здесь через час. Она приходит каждый день, и она сама на четвертом месяце. Стю, когда она спросит тебя…
— Они умерли там, — сказал Стю, скорее самому себе, чем ей. — Так я думаю. Сердцем чую.
— Не говори так, — попросила Фрэн. — Только не при Люси. Если ты так скажешь, у нее сердце разорвется.
— Я думаю, они были жертвой. Бог всегда требует жертв. У него все руки в крови от них. Зачем? Я не могу сказать. Я не очень умный человек. Может, мы сами навлекли это на себя. Что я знаю точно, так это то, что бомба взорвалась там, а не здесь, и на время мы в безопасности. На какое-то время.
— Флагг исчез? На самом деле исчез?
— Я не знаю. Я думаю… нам придется следить, не появится ли он. И со временем кому-то придется найти то место, где выводили вирусы вроде Капитана Скорохода, и забросать его грязью, и посыпать землю солью, и помолиться. Помолиться… за всех нас.
Позже этим же вечером, незадолго до полуночи, Стю катил ее в кресле на колесиках по тихому коридору больницы. Рядом шла Лори Констабл, и Фрэн проследила, чтобы Стю договорился о встрече с врачом на завтра.
— У тебя такой вид, Стю Редман, словно это ты должен сидеть в инвалидном кресле, — сказала Лори.
— Сейчас она меня совсем не беспокоит, — отмахнулся Стю.
Они подошли к огромному стеклянному окну, откуда было видно палату, отделанную в голубых и розовых тонах. Большая подвижная конструкция с детскими люльками свисала с потолка. Была занята лишь одна люлька в первом ряду.
Стю восхищенно уставился на нее.
Карточка перед колыбелькой гласила: ГОЛДСМИТ-РЕДМАН, ПИТЕР, МАЛЬЧИК, ВЕС 6,9, М. ФРЭНСИС ГОЛДСМИТ, КОМ. 209, ОТ. ДЖЕССИ РАЙДЕР (ум.).
Питер плакал.
Его маленькие ручонки сжимались в кулачки. Личико было красным. На головке торчала поразительная полоска черных волосиков. Голубые глазки, казалось, уставились прямо в глаза Стю, словно обвиняя его во всех своих несчастьях.
Лобик прорезала глубокая вертикальная морщинка… черточка «я-так-хочу».
Фрэнни снова заплакала.
— Фрэнни, что случилось?
— Все эти пустые колыбельки, — сказала она, всхлипывая. — Вот что случилось. Он там совсем один. И конечно, он плачет, Стю, он ведь совсем один. Бог ты мой, все эти пустые люльки…
— Ему не придется очень долго быть одному, — сказал Стю и обнял ее за плечи. — И, судя по его виду, он нормально справляется. Как по-твоему, Лори?
Но Лори оставила их одних перед окном в палату младенцев. Морщась от боли в ноге, Стю опустился на колени возле Фрэнни, неуклюже обнял ее, и они с немым изумлением смотрели на Питера, словно этот младенец был первым из всех, родившихся на земле. Через некоторое время Питер заснул, прижав обе ручонки к груди, а они все еще смотрели на него… и изумлялись тому, что он вообще существует.
Глава 78
Первое Мая
Наконец зима осталась позади.
Она тянулась долго, и Стю с его восточнотехасской закваской переносил ее жутко тяжело. Через два дня после его возвращения в Боулдер его ногу заново сломали, выправили кости и упаковали на сей раз в тяжелую гипсовую повязку, которую не снимали до начала апреля. К тому времени повязка стала похожа на какую-то невероятно сложную дорожную карту; казалось, каждый в Свободной Зоне оставил на ней свой автограф, хотя это, конечно, было невозможно. Странники снова начали стекаться в Боулдер после 1 марта, и к тому дню, когда в старом мире заканчивался срок уплаты налогов, Свободная Зона насчитывала около одиннадцати тысяч человек, судя по списку Сэнди Дюшьен, которая теперь возглавляла Бюро переписи из двенадцати сотрудников — контору, владеющую собственным компьютерным терминалом в Первом боулдерском банке.
Сейчас он стоял с Фрэн и Люси Суонн на лужайке для пикников, где-то на середине горы Флагстафф, и смотрел на празднество Первого мая. В нем участвовали все детишки Зоны (и немало взрослых). Главную майскую корзину, украшенную креповыми лентами и наполненную фруктами и игрушками, повесили на Тома Каллена. Эта идея принадлежала Фрэн.
Том поймал Билла Геринджера (несмотря на горделивые утверждения Билла, что он уже слишком взрослый для таких детских игр, он охотно присоединился к играющим), вдвоем они поймали мальчишку Апшоу — или это был Апсон? Стю с трудом мог запомнить их всех. И втроем они выследили Лео Рокуэя, спрятавшегося за скалой Брентнер. Том сам заарканил Лео.
Охота развернулась в западном Боулдере — стайки ребятишек и подростков носились вверх и вниз по все еще почти пустым улочкам, Том завывал, таская свою корзину. И в конце концов они вернулись сюда, где солнце крепко припекало и дул теплый ветерок. Стайка заарканенных ребятишек уже насчитывала сотни две, и они все еще продолжали искать последние полдюжины тех, кого еще не поймали. За игрой они спугнули с десяток оленей, которые никоим образом не желали принимать участие в веселье.
На две мили выше, в Амфитеатре Восходящего Солнца, где Гарольд Лодер когда-то выжидал подходящий момент, чтобы заговорить по радиопередатчику, был устроен грандиозный пикник. К полудню две-три тысячи человек усядутся вместе, посмотрят на восток, в сторону Денвера, и станут есть оленину, крутые яйца, сандвичи с ореховым маслом и джемом и свежеиспеченный пирог на десерт. Это могло быть последним массовым сборищем в Зоне, если только они все не отправятся в Денвер и не соберутся вместе на стадионе, где когда-то играли в футбол «Бронкосы». Сейчас, к 1 мая, тонкий весенний ручеек иммигрантов превратился в бурный стремительный поток. После 15 апреля прибыло еще восемь тысяч человек, и теперь в городе было около девятнадцати тысяч жителей примерно, поскольку Бюро переписи Сэнди не успевало подсчитывать. Редким днем прибывало меньше пяти сотен.
В манежике, который Стю втащил наверх и застелил одеялом, Питер начал громко плакать. Фрэн двинулась к нему, но Люси, которая была на восьмом месяце, опередила ее.
— Я говорила тебе, — сказала Фрэн, — это его подгузники. Я могу определить точно по его реву.
— Я не ослепну, если погляжу, как он описался. — Люси подняла сердито кричащего Питера из манежика и стала нежно покачивать его на солнышке. — Привет, малыш. Что ты там наделал? Не очень много?
Питер кричал.
Люси посадила его на другое одеяло, которое они захватили с собой на смену. Питер, все еще крича, попытался уползти с него. Люси перевернула его и начала стягивать его голубенькие вельветовые штанишки. Питер замахал ножками в воздухе.
— Почему бы вам двоим не прогуляться? — предложила Люси. Она улыбнулась Фрэн, но улыбка эта показалась Стю печальной.
— В самом деле, почему бы нет, — согласилась Фрэн и взяла Стю под руку.
Стю позволил увести себя. Они пересекли шоссе и вошли на мягкое зеленое пастбище, под крутым углом уходящее вверх, к плывущим по ясному голубому небу белым облакам.
— Из-за чего это? — спросил Стю.
— Прости. — Взгляд Фрэн был слишком уж невинным.
— Этот взгляд.
— Какой взгляд?
— Я узнаю этот взгляд сразу, — сказал Стю. — Я могу не знать, что он означает, но когда вижу его, то тут же замечаю.
— Сядь со мной рядом, Стю.
— Вот так, да?
Они уселись и посмотрели на восток, где холмы постепенно переходили в равнины, а равнины таяли в голубой дымке. Где-то там, в этой дымке, была Небраска.
— Это серьезный разговор, Стюарт. И я даже не знаю, как его начать.
— Ну тогда говори, как считаешь нужным, и все, — сказал он и взял ее за руку.
Вместо того чтобы заговорить, Фрэн изменилась в лице. Слеза скатилась у нее по щеке, и рот приоткрылся, дрожа.
— Фрэн…
— Нет, я не стану реветь! — со злостью сказала она, а потом слезы полились ручьем, и, вопреки своим словам, она жутко разревелась. Сбитый с толку, Стю обнял ее за плечи и стал ждать.
Когда худшее, похоже, миновало, он сказал:
— Теперь скажи мне, в чем тут дело?
— Я тоскую по дому, Стю. Я хочу вернуться в Мэн.
За их спинами кричали и весело улюлюкали детишки. Стю взглянул на нее, совершенно ошеломленный. Потом он неуверенно улыбнулся.
— Так вот оно что! А я думал, ты по меньшей мере решила развестись со мной. Не то чтобы мы, как говорится, были зарегистрированы по всей форме…
— Я никуда не поеду без тебя, — сказала она, вытащила салфетку из нагрудного кармашка и вытерла глаза. — Ты что, не знаешь?
— Наверно, знаю.
— Но я хочу вернуться в Мэн. Мне снится он. Тебе никогда не снится Восточный Техас, Стю? Арнетт?
— Нет, — искренно ответил он. — Я могу жить долго-долго и умереть счастливо, даже если никогда больше не увижу Арнетт. Ты хотела бы поехать в Оганкуит, Фрэнни?
— Может быть, со временем. Но не сразу. Я хотела бы поехать в Западный Мэн — он назывался Страной озер. Ты был неподалеку от него, когда мы с Гарольдом встретили тебя в Нью-Хэмпшире. Там есть невероятно красивые места, Стю. Бриджтон… Суиден… Касл-Рок. Я представляю себе, как рыба будет плескаться в озерах. Наверное, со временем мы могли бы устроиться на побережье. Но в этот первый год у меня не хватит сил на это смотреть. Слишком много воспоминаний. Это было бы слишком. Море казалось бы слишком большим. — Она взглянула на свои нервно двигающиеся руки. — Если ты хочешь остаться здесь… помочь им устроиться… Я пойму. Горы тоже очень красивы, но… Просто они не кажутся мне домом.
Он взглянул на восток и открыл для себя, что наконец-то может сформулировать то, что беспокоило его самого с тех пор, как начал таять снег, — желание уехать. Здесь стало слишком много народу; не то чтобы они наступали друг другу на пятки — пока еще по крайней мере нет, — но они начинали действовать ему на нервы. Некоторые «зонщики» (так они стали себя называть) вполне справлялись с этим и даже, казалось, находили в этом свою прелесть. Одним из таких был Джек Джексон, возглавлявший новый комитет Свободной Зоны (теперь разросшийся до девяти человек), другим — Брэд Китчнер. Брэд запустил сотню проектов и задействовал в них всех и каждого, кого только смог. Это была его идея наладить одну из денверских телестанций. С шести вечера до часа ночи теперь транслировались старые фильмы с десятиминутным перерывом для новостей в девять часов.
И человек, который в отсутствие Стю стал начальником полиции, Хью Петрелла, был не из тех, кто пришелся Стю по душе. Сам факт, что Петрелла боролся за эту должность, уже вызывал тревогу у Стю. Это был крутой парень пуританского склада, с лицом, словно высеченным ударами топора. Он имел в своем подчинении семнадцать помощников и на каждом заседании комитета Свободной Зоны требовал увеличить свой штат. Будь здесь Глен, подумал Стю, он сказал бы, что вновь началась нескончаемая американская борьба закона и свободы личности. Петрелла был неплохим человеком, но крутым мужиком, и… Стю полагал, что из Хью с его непоколебимой верой в закон, который являлся для него единственным и окончательным ответом на все вопросы, получится лучший начальник полиции, чем из самого Стю, как бы он ни старался.
— Я знаю, тебе предложили место в комитете, — неуверенно произнесла Фрэн.
— У меня такое чувство, что это было чем-то вроде почетной награды, а у тебя?
Фрэн вздохнула, похоже, с облегчением.
— Ну…
— По-моему, они будут только рады, если я откажусь. Я — последний член старого комитета. А мы были комитетом во времена кризиса. Теперь кризис миновал. Как насчет Питера, Фрэнни?
— Я думаю, к июню он достаточно подрастет для путешествия, — сказала она. — И я хотела бы дождаться, пока Люси родит.
С тех пор как 4 января появился на свет Питер, в Зоне родилось восемнадцать детей. Четверо умерли, остальные были в полном порядке. Очень скоро станут рождаться младенцы от обоих родителей с иммунитетом, и вполне возможно, ребенок Люси станет первым из них. Она должна была родить примерно 14 июня.
— Как ты насчет отъезда 1 июля? — спросил он.
Лицо Фрэн просветлело.
— Ты поедешь! Ты… хочешь?
— Конечно.
— Ты говоришь это не просто, чтобы сделать мне приятное?
— Нет, — сказал он. — Другие тоже будут уезжать. Сначала немногие. Но будут.
Она обвила руками его шею и приникла к нему.
— Может, это будет просто как отпуск, — сказала она. — А может быть… может быть, нам и вправду там понравится. — Она робко взглянула на него. — Может быть, мы захотим там остаться.
— Может быть, — кивнул он. Но он сомневался, что кому-то из них захочется годами сидеть на одном месте.
Он кинул взгляд на Люси и Питера. Люси сидела на одеяле и раскачивала Питера. Он хихикал и старался ухватить ее за нос.
— А ты подумала, что он может заболеть в пути? И ты тоже. Что, если ты опять залетишь?
Она улыбнулась.
— Есть книжки. Мы оба умеем читать. И мы не можем всю жизнь жить в страхе, так ведь?
— Да, пожалуй, что так.
— Книжки и хорошие лекарства. Мы можем научиться пользоваться ими, а те препараты, у которых вышел срок годности… мы можем снова научиться их делать. Если уж говорить о болезнях и смерти… — Она взглянула на огромный луг, по которому остатки шумной ватаги ребятишек взбирались к лужайке для пикника, потные и обдуваемые ветерком. — Это будет и здесь тоже. Вспомни Рича Моффата. — Он кивнул. — А Шерли Хаммет?
— Да. — Шерли умерла в феврале от кровоизлияния в мозг.
Фрэнни взяла его за руки. Ее глаза лучились, и в них светилась решимость.
— Я думаю, мы рискнем и будем жить так, как мы хотим.
— Ладно. По-моему, звучит неплохо. Верно звучит.
— Я люблю тебя, Восточный Техас.
— Взаимно, мэм.
Питер снова расплакался.
— Пойдем посмотрим, что там с наследником, — сказала она, поднимаясь и стряхивая траву с брюк.
— Он попытался ползти и ударился носиком, — сказала Люси, протягивая Питера Фрэн. — Бедняжка.
— Бедняжка, — согласилась Фрэн и посадила Питера к себе на плечо. Он доверчиво прислонился головкой к ее шее, посмотрел на Стю и улыбнулся. Стю улыбнулся в ответ.
— Пищи, малыш, — сказал он, и Питер засмеялся.
Люси перевела взгляд с Фрэн на Стю и снова посмотрела на Фрэн.
— Вы уезжаете, да? Ты уговорила его.
— Кажется, уговорила, — сказал Стю. — Однако мы поболтаемся тут, пока не посмотрим, какой букет ты нам преподнесешь.
— Я очень рада, — сказала Люси.
Издалека послышался звон колокола — сильные музыкальные звуки, торжественно разливавшиеся в воздухе в этот ясный солнечный день.
— Ленч, — сказала Люси, вставая. Она погладила свой громадный живот. — Слышишь, малыш? Мы сейчас поедим. Ох, не толкайся ты, я уже иду.
Стю и Фрэн тоже встали.
— На-ка возьми мальчишку, — сказала Фрэн.
Питер уснул. Они втроем стали взбираться на холм к Амфитеатру Восходящего Солнца.
Сумерки летнего вечера
Они сидели на крыльце, пока солнце клонилось к закату, и смотрели, как Питер с увлечением ползает в пыли по дворику. Стю сидел в кресле с плетеным сиденьем, прогнувшимся от долгого пользования. Слева от него в качалке сидела Фрэн. Во дворике, слева от Питера, на земле плоским пятном в свете уходящего дня лежала тень от шины-качелей, формой напоминающая пирожок.
— Она жила здесь очень долго, да? — тихо спросила Фрэн.
— Долго-долго, — согласно кивнул Стю и указал на Питера. — Он весь вымажется в грязи.
— Тут есть вода. У нее был ручной насос. Нужно только покачать. Все удобства, Стюарт.
Он кивнул и, ничего больше не сказав, зажег свою трубку и глубоко затянулся. Питер обернулся, желая удостовериться, что они по-прежнему здесь.
— Привет, малыш, — помахал ему рукой Стю.
Питер упал. Потом встал на четвереньки и снова начал ползать по кругу. В конце грунтовой дороги, проходящей через поле дикой кукурузы, стоял маленький походный фургончик «виннебаго» с лебедочным устройством спереди. Они старались держаться подальше от главных трасс, но все равно то и дело приходилось пользоваться лебедкой.
— Тебе одиноко? — спросила Фрэн.
— Нет. Может, станет со временем.
— Волнуешься насчет ребенка? — Она погладила свой пока еще совершенно плоский живот.
— Не-а.
— Это отодвинет Питера на второй план.
— Справимся. Вон Люси родила двойню. — Он улыбнулся небу. — Можешь себе представить?
— Я их видела. Говорят, увидеть значит поверить. Стю, когда, по-твоему, мы будем в Мэне?
Он пожал плечами.
— К концу июля. В любом случае будет еще полно времени, чтобы подготовиться к зиме. Ты волнуешься?
— Не-а, — сказала она, передразнивая его, и встала. — Ты посмотри на него, он же весь грязный.
— Я же говорил тебе.
Он смотрел, как она спускалась с крыльца и поднимала малыша. Он сидел там, где часто и подолгу сиживала Матушка Абагейл, и думал о той жизни, которая их ожидала. Он считал, что все будет нормально. Со временем им придется вернуться в Боулдер — хотя бы для того, чтобы их дети повстречались со своими сверстниками, подружились, переженились и родили своих детей. Или, быть может, часть Боулдера приедет к ним. Там были люди, очень заинтересовавшиеся их планами, чуть ли не допрашивавшие их… но взгляды их были скорее тоскующими, чем презрительными или сердитыми. Стю и Фрэн были явно не единственными, одержимыми тягой к странствиям. Гарри Данбартон, бывший продавец очков, вел разговоры про Миннесоту. А Марк Зеллман твердил не про что-нибудь, а про Гавайи. Учился летному делу и собирался на Гавайи.
— Марк, ты угробишь себя! — негодующе воскликнула Фрэн, когда услышала об этом.
Марк лишь застенчиво улыбнулся и сказал:
— Послушайте только, кто это говорит, а, Фрэн?
А Стэн Ноготни задумчиво поговаривал об отъезде на юг — возможно, с остановкой в Акапулько на пару лет, а потом — в Перу.
— Я вот что тебе скажу, Стю, — говорил он. — От всех этих людей я стал таким нервным, как одноногий болван, старающийся пнуть кого-то под зад коленкой. Из целой дюжины я от силы могу распознать одно знакомое лицо. Люди запирают свои дома на ночь… не смотри на меня так, это факт. Слушая меня, в жизни не подумаешь, что я жил в Майами — а я прожил там шестнадцать лет — и каждую ночь запирал дверь на засов. Но… черт бы меня побрал! От этой-то привычки я был рад избавиться. Словом, тут становится как-то слишком тесно. Я частенько подумываю об Акапулько. Если бы мне только удалось убедить Джейн…
Было бы не так уж плохо, размышлял Стю, глядя, как Фрэн качает воду насосом, если бы Свободная Зона и впрямь развалилась. Он не сомневался, что Глен Бейтман согласился бы с этим. Она сделала свое дело, сказал бы Глен. Лучше пускай распадется, прежде чем…
Прежде чем что?
Ну, на последнем заседании комитета Свободной Зоны перед тем, как они с Фрэн уехали, Хью Петрелла потребовал и получил разрешение вооружить своих помощников. В последнюю неделю их пребывания в Боулдере произошел инцидент, и каждый занял свою позицию. В начале июня пьяный избил одного из помощников Хью и швырнул его в окно из зеркального стекла «Разбитого барабана» — бара на Перл-стрит. Помощнику пришлось наложить больше тридцати швов и сделать переливание крови. Петрелла утверждал, что такого никогда бы не случилось, если бы его подчиненный наставил на пьяного полицейский револьвер. И разгорелся яростный спор. Многие (и Стю был среди них, хотя свое мнение он в большинстве случаев держал при себе) полагали, что, окажись у помощника револьвер, его кровь, конечно, не пролилась бы, зато пьяный был бы наверняка убит.
Что происходит, когда ты раздаешь помощникам револьверы, спрашивал он себя. Какие будут логические последствия? И, казалось, менторский суховатый голос Глена Бейтмана ответил на этот вопрос. Потом ты вооружаешь их стволами помощнее. И сажаешь их за руль полицейских автомобилей. А когда ты обнаруживаешь, что где-нибудь в Чили или в Канаде возникла еще одна Свободная Зона, еще одно сообщество, ты назначаешь Хью Петреллу министром обороны — на всякий случай, и быть может, начинаешь высылать разведотряды, потому что, в конце концов…
«Эти игрушки разбросаны повсюду и лишь ждут, когда кто-нибудь их подберет».
— Давай уложим его в кроватку, — сказала Фрэн, поднимаясь по ступенькам крыльца.
— Ладно.
— Чего это ты сидишь здесь в таком миноре, а?
— В миноре?
— Безусловно.
Он пальцами раздвинул уголки рта, изображая улыбку.
— Так лучше?
— Намного. Помоги мне уложить его.
— С удовольствием.
Идя за ней в дом Матушки Абагейл, он думал, что было бы лучше, намного лучше, если бы сообщество распалось и люди разбежались кто куда. Отложить создание организованного сообщества на как можно более долгий срок. Именно организованность и создает проблему. Когда клетки начинают концентрироваться и темнеть. Тебе не нужно раздавать легавым оружие, пока легавые помнят всех в лицо… и по именам…
Фрэн зажгла керосиновую лампу, и та засветилась мягким желтым светом. Питер смотрел на них сонными глазами. Он как следует наигрался. Фрэн надела на него ночную рубашонку.
«Все, что любой из нас может приобрести, это время, — подумал Стю. — Время жизни Питера, жизни его детей и, быть может, жизни моих праправнуков. Может быть, до 2100-го, но никак не дольше. Может, даже еще меньше. Это время, за которое старушка Земля успеет слегка восстановить себя. Отпускной сезон».
— Что? — спросила она, и он сообразил, что пробормотал это вслух.
— Отпускной сезон, — повторил он.
— Что это значит?
— Все, — сказал он и взял ее за руку.
Глядя на Питера, он подумал: «Может быть, если мы расскажем ему обо всем, что случилось, он расскажет это своим детям. Предупредит их. Детки, дорогие, эти игрушки — смерть. Они несут в себе взрывы, лучевую болезнь и черную чуму, вызывающую удушье. Эти игрушки опасны: дьявол в мозгах человека двигал руками Бога, когда они создавались. Не играйте в эти игрушки, детки, дорогие, пожалуйста, никогда не играйте. Не надо больше. Пожалуйста… пожалуйста, извлеките урок. Пусть этот опустевший мир станет вашей тетрадкой с прописями».
— Фрэнни, — сказал он и развернул ее к себе, чтобы заглянуть ей в глаза.
— Что, Стюарт?
— Как ты думаешь… Как ты думаешь, люди когда-нибудь чему-нибудь научатся?
Она открыла было рот для ответа, заколебалась и… промолчала. Керосиновая лампа мигала. Ее глаза казались очень голубыми.
— Я не знаю, — наконец выговорила она. Казалось, ей не понравился ее собственный ответ, она попыталась выдавить что-то еще; попыталась как-то пояснить свою первую реакцию и смогла лишь снова повторить: — Я не знаю.
Круг замыкается
Нам нужно помочь, полагал Поэт.
Он проснулся на рассвете.
На нем были его сапоги.
Он уселся и огляделся вокруг. Он был на пляже — белом, как кость. Над ним — высоко и далеко — простиралась голубизна безоблачного керамического неба. Под ним бирюзовое море где-то далеко разбивалось о риф, а потом мягко несло свои волны, захлестывая берег и струясь между странными лодками, которые были (каноэ, шлюпки, каноэ)…
Он знал это, но… откуда?
Он поднялся на ноги и чуть не упал. Он весь дрожал. Ему было плохо. Тяжелое похмелье.
Он повернулся. Зеленые джунгли, казалось, выпрыгнули словно ниоткуда прямо у него на глазах, темные узлы виноградных лоз, широкие листья и буйно распускающиеся цветы, которые были (розовыми, как сосок хористки)…
Он снова удивился.
Что такое хористка?
Кстати, а что такое сосок?
Ара вскрикнул, увидав его, вслепую полетел прочь, врезался в толстый ствол старого баньяна и рухнул замертво у его подножия с задранными кверху лапками.
(Его на столик усади, ножки кверху задери.)
Мангуста взглянула на его полыхающее, заросшее щетиной лицо и сдохла от закупорки сосудика в мозгу.
(Сейчас войдет сестричка с ложкой и стаканчиком.)
Жук, деловито карабкающийся вверх по стволу пальмы, почернел и рассыпался в прах — крошечные голубые электрические искорки на мгновение мелькнули между его усиками-антеннами.
(И станет капать ему сок прямо из карманчика.)
«Кто я?»
Он не знал.
«Где я?»
Какое это имело значение?
Он пошел — вернее, заковылял — к краю зарослей. Голова кружилась от голода. Звук шагов по земле глухо отдавался в ушах, как толчки бешеной крови. Его мозг был пуст, как мозг новорожденного младенца.
Он был на полпути к кромке зелени, когда та раздвинулась и из нее вышли трое мужчин. Потом четверо. Затем их стало шестеро.
Это были ребята с гладкой коричневой кожей.
Они уставились на него.
Он уставился на них.
Кое-что стало возвращаться.
Шестеро превратились в восемь. Восемь стали дюжиной. Все они сжимали в руках копья. Они начали поднимать их с угрозой. Человек со щетиной на лице посмотрел на них. На нем были джинсы и старые стоптанные ковбойские сапоги — больше ничего. Туловище — белое, как брюхо сазана, и жутко исхудавшее.
Копья поднялись высоко вверх. Потом один из коричневых — вожак — стал гортанно выкрикивать одно и то же слово, снова и снова, звучащее как «Йун-на!».
Ага, кое-что возвращалось.
Точненько.
Прежде всего его имя.
Он улыбнулся.
Эта улыбка была как красное солнце, прорвавшееся через темную тучу. Она обнажила ярко-белые зубы и поразительные сверкающие глаза. Он протянул им свои лишенные линий ладони в универсальном жесте мира.
Перед силой этой улыбки они спасовали. Копья упали на песок; одно копье упало острием вниз и застыло под углом, покачиваясь.
— Вы говорите по-английски?
Они только смотрели.
— Habla espanol?
Нет, они не говорили по-испански. Они определенно не habla на ё…м espanol.
Что это значит?
Где он?
Ладно, со временем это придет. Рим строился не за один день, как и Акрон, и, кстати, Огайо. И место не имеет никакого значения.
Место, где делаешь остановку, никогда не имеет значения. Лишь бы ты был там… и стоял на ногах.
— Parlez-vous francais?
Никакого ответа. Они уставились на него, завороженные.
Он попробовал заговорить по-немецки, а потом расхохотался над их тупыми овечьими лицами. Один из них принялся беспомощно всхлипывать, как ребенок.
«Они простые ребята. Примитивные, простые, неграмотные. Но я могу использовать их. Да, я могу отлично их использовать».
Он приблизился к ним, по-прежнему держа открытыми свои выставленные ладони без линий и все еще улыбаясь. Его глаза искрились теплым и безумным весельем.
— Меня зовут Расселл Фарадей, — произнес он тихим ясным голосом. — У меня — своя миссия.
Они уставились на него во все глаза, превратившись в живое воплощение ужаса и восхищения.
— Я пришел вам помочь.
Они начали падать на колени и склонять головы перед ним, и когда его темная, темная тень упала на них, его улыбка стала шире.
— Я пришел научить вас, как стать цивилизованными!
— Йун-на! — с радостью и ужасом всхлипнул вождь. И когда он стал целовать ноги Расселла Фарадея, темный человек начал смеяться. Он смеялся, и смеялся, и смеялся.
Жизнь — такое колесо, на котором долго не удержится ни один человек.
И все всегда кончается тем, что, описав круг, оно снова возвращается к исходной точке.
Февраль, 1975 — декабрь, 1988