и всего лишь абстрактная идея. Любая философия приходит в упадок, как только ее превзойдет новая философия, новая система. Живые философии, каковыми и являются про-изведения искусства, не выходят калеками из соревнования с другими философиями. Поэтому они могут сосуществовать одна с другой. Великие шедевры, великие поэты подтверждают величие друг друга, дополняют друг друга: Кальдерон не зачеркивает Эсхила, Чехов не принижает Шекспира, японские «Но» не отрицают Клейста. Одна научная теория может сбросить другую с пьедестала, но истины, заключающиеся в произведениях искусства, только поддерживают друг друга. Искусство доказывает, что метафизический либерализм может стать реальностью.
N.R.F., февраль 1958 г.
Услыхав о каком-то литературном, живописном, музыкальном, драматургическом произведении, хочется, естественно, узнать о нем подробнее и разобраться в том, о чем речь. Автора просят поделиться мыслями о своем произведении. После показа, постановки или издания произведения можно познакомиться с мнением критиков. Итак, сперва штудируются писания критиков, после чего в центр внимания вновь попадает автор, у которого спрашивают, что он думает о том, что думают о нем, и о самом себе. Между заявлениями автора и суждениями критиков неизбежно возникают противоречия. Тогда вновь вступают в игру критики: у них вопрошают, что они думают о том, что думает автор о том, что думают они сами. И так далее. Разгораются жаркие дискуссии; одни выступают за, другие— против. Тут, кстати, объявляются ученые, разъясняющие, что произведение подтверждает такую-то теорию, такую-то философию или что оно скорее противоречит той или другой, из чего следует, что надо вы
ступать либо за это произведение, либо против него, либо наоборот — в зависимости от приверженности теории, о которой зашла речь... или не зашла, ибо кое- кто может предположить, что произведение, судя по всему, защищает скорее вот эту теорию, а не ту.
В пылу дебатов голос самого произведения уже не слышен; в отстаивании различных точек зрения произведение неизменно упускают из виду. Спорящим начинает казаться, что обращаться к нему больше нет нужды, ибо но его поводу уже сложилось впечатление, хотя и опирающееся на мнения еще кого-то, так что если в конце концов по какому-то поводу и выносится определенное суждение, то принимают и отвергают скорее эти мнения.
Возможно, произведение и есть именно то, что о нем подумают. Но вместо того, чтобы осмысливать его посредством чужого мнения, не лучше ли осмыслить его само, не обращая внимания на запреты, предупреждения и поощрительные выкрики, раздающиеся по его поводу?..
Иногда меня навещают люди, интересующиеся моей драматургией или водоворотами, возникающими вокруг нее. Так, недавно у меня побывали трое молодых интеллектуалов, умных и образованных, которым тоже захотелось узнать, что я думаю о собственном творчестве. Они были в курсе всего, что говорится по этому поводу—и хорошего, и плохого: один разделял мнение благосклонных ко мне критиков, второй по- дружески не стал от меня скрывать, что он придерживается точки зрения моих противников, третий же не разделял точки зрения ни тех, ни других и пытался трезво и объективно докопаться до сути. В процессе разговора мне стало ясно, что все трое плохо знакомы с моими пьесами, мало их читали и мало смотрели на сцене. Поэтому беседа шла вокруг да около, не затрагивая существа дела, что, с их точки зрения, было совершенно естественным, ибо для них смысл заключался не в самих моих вещах, а исключительно в откликах публики. Такой подход вполне может иметь сторонников, хотя нетрудно заметить, что реакция публики нередко искажается или направляется в нужную сторону, причем делается это как открыто, так и втайне. Разве не заметил один из мэтров современной мысли, кстати, довольно неуклюже, что, «чтобы демистифицировать, следует сначала мистифицировать»,—так, во всяком случае, говорят? С какого момента демистификация должна прийти на смену мистификации, которая будет в таком случае честной, добросовестной мистификацией? И не станет ли сам демистификатор жертвой мистификации? Кто сможет в этом разобраться, где взять опытного судью? Требуется обладать большой самоуверенностью, чтобы воображать, что можно водить людей за нос по дороге добра и истины, и еще большей самоуверенностью, чтобы не сомневаться, будто знаешь, где проляжет эта дорога, в чем состоит это добро, эта истина, учитывая, что последней к тому же присуща относительность и историчность. В наше время хватает и догм, и догматиков; не станут ли эти догмы и доктрины опорами субъективности?
Я вовсе не хочу сказать, что в наши дни все перестали мыслить. Но мышление развивается по направлениям, предлагаемым несколькими мэтрами, и думы получаются о том же, о чем думают они, если не такими же, как у них, становясь повторением или пересказом. Во всяком случае, нетрудно заметить, что трое-четверо мыслителей удерживают инициативу мысли и располагают правом выбора оружия и площадки; тысячи же прочих мыслителей, воображающих, что мыслят самостоятельно, на самом деле бьются в сетях мысли этой троицы, будучи пленниками условий предложенной за-дачи. Предложенная задача может быть при этом немаловажной. Но одновременно существуют и другие задачи, другие аспекты действительности, окружающего мира; так что о лидерах мысли можно сказать как минимум то, что они замыкают нас в клетке своей более или менее менторской субъективности, заслоняю-щей от нас, как экран, все бесчисленные перспективы, на самом деле доступные рассудку. Однако думать самостоятельно, самостоятельно ставить задачи—дело непростое. Куда удобнее питаться заранее переваренным кормом. Все мы состоим или состояли в учениках у того или иного профессора. Он не только учил нас, но и оказывал на нас влияние, прививал свое видение, свою доктрину, свою субъективную реальность. Одним словом, он нас «формировал». Одновременно с ним нас формировал случай: ведь если бы по воле того же случая мы оказались учениками другой школы, нас подгонял бы под свой интеллектуальный стандарт другой профессор и мы, безусловно, мыслили бы по-другому. Речь не идет, разумеется, о том, чтобы отвергнуть всю впитанную информацию и с презрением отвернуться от выбора, формул и решений, продиктованных другими, да это и невозможно; но следует все-таки переосмыслить все, что нам внушают как готовые мысли, сами термины, в которых нам преподносится мышление, попытаться разглядеть субъективное и частное в том, что провозглашается объективным и общим; следовало бы подвергать сомнению наших экзаменаторов, проэкзаменовав их самих в свободном стиле, и решать, годится ли для нас их точка зрения, лишь после того, как будет проделана вся эта работа. По-моему, уж лучше мыслить неуклюже, недальновидно, как получится, чем повторять недоброкачественные, средненькие и даже блестящие лозунги, которыми пестрят улицы. Набитый дурак предпочтительнее умного, ученого осла; мои маленькие открытия и пошлые догадки для меня куда ценнее и доподлиннее, чем бриллианты и тончайшие афоризмы—для попугая, который только и умеет, что повторять за другими.
Объектами повышенного внимания выступают молодые люди и толпы. Политики охотятся за их голосами, титанам мысли подавай учеников. Почтенный мэтр, читающий проповеди в пустыне,—нет, это слишком смешно! Так хочется влиять на других, собирать их вокруг себя, идти во главе, заставлять следовать за собой, тогда как вместо того, чтобы навязывать свои идеи и пристрастия, свою личность, хороший учитель станет способствовать развитию личности у своих учеников. Я знаю, как трудно отдать себе отчет, что для идеолога идеология—это зачастую желание самоутвердиться и стремление к личной власти; именно поэтому излишняя бдительность не помешает никогда.
Теперь я спрашиваю себя, не выходит ли все сказанное здесь за рамки поставленной цели. Сейчас разберемся. Я пришел к вам не для пропаганды, хотя на это можно ответить, что утверждать, что поучать нельзя, уже поучение. Что ж, тем хуже: таков единственный урок, который я могу себе позволить преподать; хотя это скорее не урок, а предостережение, дружеский призыв к бдительности, и я допускаю, что он может обернуться против меня самого. Это выступление не должно было носить название «Разговор о моем театре», ибо я скорее поведу речь о «разговорах других о моем театре».
Итак, ученым мужам хочется, чтобы их слушались. Когда этого не происходит, они впадают в гнев. Им не нравится, когда вы остаетесь такими, какие вы есть, их больше устраивало бы, если бы вы угождали им. Они хотят, чтобы вы играли в их игры, приняли их политику, превратились в инструмент в их руках. Если же этого не происходит, то у них возникает желание вас уничтожить, если только им не удастся продемонстрировать, что вы все-таки такой, как им хочется, пусть это и не соответствует действительности.
Кто же, с точки зрения драматурга — моей, например,— эти мужи? Да те самые более или менее ученые, а то и попросту неучи. Иными словами, ангажированные, пускающие громы и молнии критики, ни в коем случае не желающие принимать вас таким, какой вы есть: одни действуют так во имя своей доктрины, другие — подчиняясь привычной направленности ума, третьи—потому что таков их темперамент, что их терзает аллергия, то есть исходя из простейших субъективных соображений и даже капризов. Однако находятся среди них и ученые мужи без кавычек, пусть мнимые. Само собой разумеется, что судить вас можно только через призму собственных пристрастий или принципов, хотя и это невозможно без титанического усилия над собой, требующегося для того, чтобы признать существование другого человека и принять его таким, каков он есть. В этом состоит первейшее правило либерализма, сегодня уже вышедшего из моды даже среди либералов.
И все же дело не совсем в этом—вернее, оно сразу во многом, в частности в сектантстве, ограничивающем как человеческую широту самих сектантов, так и горизонты нашего коллективного разума, которые они грозятся затмить или сузить. Необходимо разобраться, насколько позволительно доверять несвязному хору субъективной критики, различая противоречия внутри их собственных критериев и просто их откликов, а также запутанных подходов. Необходимо также (хотя это, возможно, и не так важно) принять во внимание бесконечное разнообразие суждений, приводящее в смяте