Ионеско в своих выступлениях в печати подтвердил, что читатели и зрители не ошиблись. И нажил при этом немало новых врагов. Ибо с фашизмом на Западе уже давно почти всем, во всяком случае многим, все ясно. А вот что касается коммунизма, то тут высказывания Ионеско диссонировали с общепринятыми представлениями. Что такое фашизм, жители Франции познали на собственном опыте, а вот в отношении коммунизма и коммунистов у них, особенно у либеральной интеллигенции, до поры до времени было еще много снисходи
тельно-доброжелательных сомнений. Поэтому когда, например, в 1967 году Ионеско пытался объяснить им, что пятьдесят лет Октябрьской революции были пятьюдесятью годами преступлений против человека, то его не понимали. Даже обзывали фашистом. Но что греха таить, ведь и мы тоже, добродушно-снисходительно всматриваясь в кадры непристойного фильма с бровеносной порнодивой в главной роли, который развертывался на экранах наших телевизоров, радовались, что нашей страной правят уже не кровожадные вурдалаки, захватившие власть в 1917 году, а добрые престарелые мафиози, отбирающие кошельки, но оставляющие жизнь. При том, что мы-то не в пример французам наблюдали за всем этим с гораздо более близкого расстояния.
Истинная ценность творчества Ионеско состоит в том, что писатель всегда умел трезво смотреть на окружающий мир и не стеснялся, не боялся говорить нелицеприятные вещи, упорно отказываясь превращаться в носорога. За нашей страной он наблюдал всегда с особым вниманием. Позор у СССР и СРР был общим. И уже давно Ионеско выражал надежду, что рано или поздно стыд за свое настоящее и проснувшаяся совесть помогут русскому народу сбросить ненавистный режим. Сейчас это наконец почти произошло или, точнее, происходит.
Эжен Ионеско тем временем утратил у нас в стране статус полузапретного автора. Его пьесы ставят в наших театрах. Прочитав же этот сборник, мы сможем также поближе познакомиться с его эстетическими воззрениями, с его публицистикой, с его дневниково-мемуарной прозой.
В. Никитин
ЗАПИСКИ ЗА И ПРОТИВ
Notes et contre-notes
© Editions Gallimard, 1962
«Зачем вы пишете?»—спрашивают часто у писателя. «Вам бы следовало это знать»—мог бы ответить писатель тем, кто задает подобный вопрос. «Вам следовало бы это знать, потому что вы нас читаете, так как коль скоро вы нас читаете и продолжаете читать, то это значит, что вы нашли в наших трудах нечто такое, что стоит читать, нечто похожее на пищу и отвечающее вашим потребностям. Почему же возникает у вас эта потребность и к какого рода пище мы относимся? Если я писатель, то почему вы являетесь моим читателем? Ответ на вопрос, который вы мне задаете, вы находите в самом себе». Отвечая на этот вопрос приблизительно, читатель или зритель скажет, что он читает или ходит на спектакли, чтобы просветиться или чтобы развлечься. Таковы в общем и целом два возможных варианта ответа на данный вопрос. Просветиться— значит узнать, что представляют собой тот, кто пишет, и то, что он написал; ну а человек более скромный скажет, что это значит получить ответы на вопросы, на которые он не может ответить,сам. Тот, кто хочет развлечься, иными словами, забыть свои ежедневные заботы, насладиться красотой того, что он читает или смотрит, упрекнет вас в том, что вы утомляете его, стоит только ему предположить, что вы хотите просветить его или прочитать ему мораль. Тот же, кто хочет познать, заподозрив у вас желание повеселить и развлечь его за его же счет, сможет упрекнуть вас в том, что вы не даете ему ответа на вопросы, решить которые сам он не может. Стоит только кому-нибудь написать сонет, водевиль, песню, роман или трагедию, журналисты тут же набрасываются на него, дабы узнать, что автор песни или трагедии думает о социализме, о капитализме, о добре, о зле, о математике, об астронавтике, о квантовой теории, о любви, о футболе, о главе государства. «Какова ваша концепция жизни и смерти?» — спросил меня однажды журналист из Южной Америки, когда я спускался с корабля на берег с чемоданом в руке. Я поставил свои чемоданы, вытер пот со лба и попросил у него 20 лет, чтобы подумать над этим вопросом, не обещая, правда, найти ответ и в этот срок. «Это именно то, о чем я себя спрашиваю,— ответил я ему,— и пишу я как раз для того, чтобы задавать себе этот вопрос». Я опять взял свои чемоданы, не переставая думать, что, должно быть, разочаровал его. Не всем же дано носить в своем кармане или чемодане ключ от Вселенной. Если бы какой-нибудь писатель, какой-нибудь автор спросил у меня, зачем я читаю, хожу на спектакли, я бы ответил, что хожу на них не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы задать новые вопросы; не для того, чтобы получить знания, а всего лишь для того, чтобы познакомиться с той вещью или той личностью, каковой является произведение. Мое стремление к знаниям обращено к науке и к ученым. А стремление, которое приводит меня в театр, в музей, к полкам книжной лавки,— это стремление совсем иного рода. Я как бы хочу знать лицо и душу некоего человека, которого я полюблю или не полюблю.
Писатель часто затрудняется ответить на вопросы, которые ему задают, потому что он задает себе эти же вопросы, равно как и многие другие, потому что он подозревает, что есть и еще кое-какие вопросы, которые он мог бы задать себе, но которые ему никогда не удастся ни задать себе, ни тем более ответить на них.
Оставшись наедине с собой, вдали от журналистов и от вербовщиков, каждый человек, в том числе и писатель, начинает дышать. Иногда он спрашивает себя, почему он дышит, а иногда не пытается спрашивать. Спрашивает он себя об этом или нет, но так и продолжает дышать. При этом писатель не только дышит, но поскольку он является писателем, то он еще и пишет. Лишь уже начав писать, он задает себе вопрос о причинах и целях своей работы. И вот он спрашивает себя, разговаривая сам с собой (работая, как работал бы столяр, который подбирает материал, необходимый ему для изготовления шкафа, а сам все время думает о своих заботах или даже о том, что же это такое— шкаф, но который при этом не позволяет этим заботам отвлекать его от работы): зачем я пишу?[1] Зачем мне это нужно? Неужели я знаю нечто такое, чего не знают другие и о чем мне нужно им рассказать? Или же я хочу самоутвердиться и таким способом оправдать свое существование? Или я боюсь смерти и желаю после своей физической смерти продолжать жить в других? Или я делаю это, чтобы спасти мир? Или самого себя? Или для того, чтобы пропеть хвалу Богу, восславить Вселенную? Или для того, чтобы попытаться разглядеть самого себя, проникнуть в глубь себя, понять себя, объяснить себя? Или же я просто не могу понять себя и домогаюсь объяснений от других? Или потому, что я чувствую себя одиноким и хочу преодолеть это одиночество, общаясь и сближаясь с подобными мне? Являются ли все эти основания, которые я перечислил, ложными? И сколько еще других тайных целей толкают меня делать то, для чего нет видимых оснований, а если и есть, то они лишь маскируют собой, сознательно или нет, некий иной, глубинный смысл? А может быть, все дело здесь в том, что я хочу понять мир и хочу навести порядок, хотя бы только для себя, в этом огромном хаосе и моя работа со словами, мое искусство—это всего лишь своеобразная форма находящейся в движении мысли? Или же дело здесь в том, что творчество является инстинктивной, внесознательной необходимостью, поскольку воображать, придумывать, открывать, создавать—это такая же естественная функция, как и дыхание? Или же мне просто хочется играть, но тогда в чем состоит смысл этой игры?
А знает ли сам автор, что делает? Мне кажется, что одураченным оказывается и он сам. Он, конечно же, имеет какие-то осознанные намерения. Он старается, например, что-то доказать. Воображает, будто то, что
он хочет доказать, является в его произведении самым главным. Потом либо он, либо кто-то еще замечает, что сюжетная канва обладает большей ценностью, чем то, что он принимал за главное, что то, что он хотел до-казать, никого не интересует и вызывает интерес лишь манера, с помощью которой он хотел это доказать, или же конструкция. А может быть, автор хочет всего лишь построить своего рода здание, которое обнаруживало бы и претворяло бы в жизнь законы построения литературного произведения, совсем как это делает архитектор, материализуя законы архитектуры? Из храма, который перестает быть местом культа, можно сделать больницу, комиссариат, можно оставить его пустым, но все равно он будет жить сам по себе, как здание, как архитектура, но отнюдь не как храм; в действительности же он никогда и не был храмом, а лишь служил храмом, совсем как поэтическое, драматическое или любое другое произведение может быть временно использовано в качестве орудия пропаганды, воспитания, политического перевоспитания и т. д. Власти сделают из него то, что захотят сделать, но они не смогут помешать ему быть тем, чем оно является: живым сооружением, творением. Оказывается, творчество писателя буквально забито различными проблемами, разными намерениями, и он постоянно занимает какую-то позицию, критикует общество, критикует человеческий удел. Автор старается не говорить о себе, но невольно раскрывается. И основными достоинствами произведения окажутся как раз те признания, которые вырвались у него невольно. Хотя, естественно, истолкованы эти признания будут противоречиво, с искажениями. Их обратят, быть может, против самого автора, но это уже другое дело.
Я знаю. Все эти вопросы уже задавались, и философы, теологи, психологи, социологи пытались на них ответить. Этим проблемам были посвящены тысячи книг.
Я думаю, что все доводы, которые я изложил, являются и ложными, и верными. Верными, если принять их все, ложными, если принять только какой-нибудь один или, скажем, часть этих доводов. Это заняло бы у меня время, но мне было бы, очевидно, не очень сложно выбрать один или другой из этих доводов и развернуть его с опорой на философию, на ту или иную теорию, равно как и на библиографию. Ведом мне и риск, которому я подвергаю себя, пытаясь отвечать на вопросы в одиночку. Я скажу сейчас то, что уже было сказано, и вполне вероятно, что в моем показании не будет ничего ново