Только жемчужины. Но есть ли среди них неподдельные?
Иногда, быть может, быть может, быть может, там и здесь, среди банальностей я писал и не слишком плохие вещи.
Но в такие моменты я больше не тревожусь, я уже не в метафизике, а просто в литературе.
И еще: хорошая и плохая литература.
Все, что приходит в голову.
Я пишу (хорошую или плохую) литературу: я нахожусь в горизонтальной плоскости.
Я во власти тревоги, самой черной тревоги и поднимаюсь к высотам метафизики. По вертикали.
Если даже моя метафизика, моя «философия» (каждый человек- философ, говорил, кажется, Аристотель) повторение, банальность, посредственность, никудышность, сам я живу в другой, приподнятой плоскости, даже с достаточной недостаточностью себя выразив. Если (или когда) я живу в духовном плане: даже на самом низком духовном уровне я возвышаюсь в тот момент над литературными заботами.
Жить как можно интенсивнее! С жаром, с пылом. Сказал бы даже, рискнув, «с пылким жаром».
* * *
Перед Мари Франс мой долг огромен. Мои ошибки, моя небрежность, забывчивость, умолчания огромны.
В основном это связано или с отцовским эгоизмом (часто встречающимся и прискорбным), или с большим беспокойством, большой паникой, что у меня не хватит для нее денег, что я не смогу обеспечить ее будущее... будем экономны. Оставим ей это на будущее.
Будущее приближается к нам большими шагами, приближается к ней, а настоящее смутно, ужасно, и жизнь проходит, ее жизнь проходит. Боюсь, что завтра станет уже послезавтра. Перезрелые плоды падают с деревьев. Цветы могут завять без плодоношения.
Я хотел бы, чтоб она вышла замуж: для нее и Для нас я хотел бы, чтобы она расцвела. Ее дети стали бы нашими с Родикой.
И потом я виноват в том, что она, слишком любя меня, последовала за мной, приняла мои привычки, мои убеждения. Убеждения, которые я перерос и от которых отказался. Но она их сохранила.
Более того, она пошла дальше в тех идеях, от которых я отошел, против которых я теперь часто выступаю. Она пошла в основном по пути религии дальше, дальше (к счастью) и глубже, чем я. И потом она умеет благородно служить идеалам, жертвовать собой ради других...
На ее пути встретилось много посредственностей, это, конечно, естественно. Но она приподняла посредственность над посредственностями, возвысила ее. Это и есть самоотверженность.
Я пишу за столом у окна: погода все еще не прояснилась.
* * *
Прожит еще один день. Это не пустяк. А сегодня выглянет солнце? Кажется, оно просвечивает из-за туч, почти у земли. Осветит ли оно парк — и приподнимет тучи, рассеет их?
Хорошая погода. Тепло. Небо голубое.
В Сен-Галле (в июле) и до сих пор (16.8.86) я умел определенным образом сконцентрировать свою силу, что позволило мне написать эти страницы дневника. Уже один-два дня, давление, сила концентрации падает.
Полученное сегодня письмо доставляет мне беспокойство, мое беспокойство, все виды возможных беспокойств.
Давление, как мне казалось, будет держаться на одном уровне; теперь беспокоит уже не давление, а нервозность, я взволнован: меня осаждают заботы.
Необходимы покой, одиночество, или к тому же чья-нибудь помощь, или книга, располагающая к размышлению, к собранности; внезапно напряжение воз-вращается при полной расслабленности (или не возвращается; на этот раз вернулось). (Расслабьтесь, 1... и сосредоточьтесь, 2.) То, что я пишу эти заметки, бесполезно и только снижает духовный уровень того, что я сочиняю: более того, это не что иное, как род литературы (к тому же плохой), личный ежедневник, записи десятой категории, сведения обо мне самом... никого не интересующие, но которые всегда интересны мне... пока я существую и живу в этом мире,—и я болтлив, болтлив, болтлив и нескромен.
* * *
Я хотел, надеялся, что это будет диалог с Богом — Богом моего уровня—или что-то вроде монолога вокруг Бога — тоже на моем уровне — поиск божественного (к божественному); самый первый этап. Но сюда сразу же стали примешиваться нечистоты, личные, литературные, корыстные и неинтересные, кивки в сторону возможной, подразумеваемой публики.
* * *
Спорим с женой: когда мы ездили в Тайпе, три или четыре года назад? Не можем вспомнить дату.
Когда наш китайский друг Ша О (?) приезжал к нам? Хорошо знаю, что прошло несколько (немного) месяцев. Родика уже не помнит, в каком году это было: ей кажется, что год или несколько лет назад. Действительно, после нашего возвращения из Китая мы дважды виделись с ним, один раз тут же по приезде, и ужинали тогда в... Палетт... ресторане, не существующем уже несколько лет... и совсем недавно; наверное, моя жена помнит лучше его первый визит или путает первый со вторым.
Она мне сказала, что русская дама, покинувшая сегодня Рондон, пробыла здесь месяц. Я возразил: «Да нет же, она здесь была всего неделю». Спрашиваю у Луазеле, нашего управляющего. «Да,— говорит он мне,— она пробыла здесь примерно месяц!» Я вздохнул с облегчением, успокоившись насчет жены. Но тут же забеспокоился на свой собственный счет!
Правда, я почти не обращаю внимания на людей. Правда и то, что мы, видясь со столькими людьми, принимая столько визитеров, естественно, не помним и не знаем, кто и когда был у нас. Такая путаница свойственна людям и помоложе (намного?) нас. Моя жена, например, хорошо помнит жену нашего китайского друга, а я—смутно. Помню только, что она бегло говорила по-французски, так же хорошо, как и ее муж.
Теперь я вспомнил еще, что она рассказывала нам, как часто ездит в Тайпе... к мужу, когда он там, к семье или по дипломатическим или финансовым надобностям совершает она это долгое путешествие... Двадцать три часа лёту, включая полуторачасовую посадку в Гонконге.
* * *
Говорю жене: возможно, мы умрем через три года... Она с полным безразличием пожимает плечами.
Она гораздо безмятежнее меня. И намного мудрее.
Вторая половина дня. Парк, сосны, цветы, стриженая трава, аллеи и статуя на пересечении аллей: три купидона из гипса, ряды деревьев по обе стороны... В мраморных вазах красные цветы... Пусть страх покинет нас, будем жить созерцая, без страха и плодотворно!
И если нам осталось прожить еще два-три года в полном сознании, уже это было бы прекрасно... моя Родика, моя малышка.
* * *
И пока мы наслаждаемся покоем и красотой, повсюду в мире убийства, убийства, убийства!..
* * *
Отбросим боязнь, мы живем сегодняшним днем, сегодняшний день не длиннее и не короче вчерашнего. Если можно сказать так: ни длиннее, ни короче.
Не будем рассматривать себя в состоянии продолжительности, ускорения, представим себя в неподвижности, в неизменности, в состоянии (хоть какой-то) стабильности.
Мне знакомы эти хорошо известные мудрые советы. Но это мудрые советы для всех. Воспользуемся же ими в свою очередь.
Уже почти полшестого. Время идет, идет... а мои выводы?
* * *
Сегодня ночью мне приснился сон, который я очень плохо помню, только куски, обрывки: нашли подкидыша... Ищут кого-нибудь, кто усыновил бы его, находят одного господина, я помню его: в коричневом (?) костюме, высокий, плотный, с широким лицом. Смутно представляю себе его квартиру. Путешествия? Ребенок, девочка, вырос. Живет с приемным отцом. Мы у них в гостиной: идет прием, много народу.
Толстая рукопись, мне пишет Люсьен Бадеско, пишет обо мне, очень хвалебно, и о ребенке (который превратился в девушку), усыновлению которого я помог... или я сам его усыновил? Приемный отец?..
Но в своей рукописи Люсьен Бадеско (на самом деле сколько же времени прошло с его смерти?) только на первый взгляд доброжелателен по отношению ко мне и к моему творчеству; на самом деле он лицемерен, все извращает и лишь делает вид, что он друг мне, потому что как бы по недосмотру рассказывает, что я усыновил или помог усыновлению подкидыша каким-то господином (все-таки этот человек не я). Эта лицемерная похвала неуместна, это донос, так как мы не хотели бы, чтобы девушка знала, что она подкидыш; но сколько еще можно было скрывать это? Разве могли мы не по-казать ей документы?.. Или заменить их фальшивыми?
Девушка, только что прочитавшая рукопись Люсьена Бадеско (который уже не первый раз предает меня), смотрит загадочно по сторонам, держа рукопись на коленях. Прочитав, поняла ли она и что думает об этом открытии?.. Почему я рассказал свой сон? Чтобы выявить логику, механизм сновидения? Этот сон показался мне вовсе не таким уж вещим. Верно ли я понял его? Не забыл ли невольно главное?
Мне кажется, он ни о чем не говорит. Если только подкидыш—не моя собственная дочь. Тогда, может быть, сон отражает мои сожаления? Что я в определенном смысле покинул свою дочь? Нет. Он ничего не значит, совсем ничего. Зря только тратил время на его пересказ.
У наших друзей X. есть приемная дочь, сейчас ей, должно быть, лет тридцать; не знаю, как выглядит ее свидетельство о рождении. Во всяком случае, она не знает, что ее родители—приемные. Не знала об этом... два или три года назад.
А между тем ее несходство с родителями бросается в глаза.
* * *
В январе в издательстве Жозе Корти, хорошем издательстве, выйдет докторская диссертация г-жи Юбер[216] с моим небольшим предисловием. Диссертацию я не понял: речь, кажется, шла о лингвистическом и психоаналитическом подходе «к призрачности тела у Ионеско, Беккета, Адамова». Мне пришлось хоть как-то разбираться в ней, чтобы говорить с автором, написать небольшое предисловие. Имея дело с новой критикой, всегда задаешь себе вопрос, правильно ли сказано о том, о чем хотели сказать, о тебе ли речь, кто кого не понимает: мы их или они нас, видя в наших произведениях что-то свое. В кратком предисловии я слегка задел Беккета, написав, что предпочитаю ему Адамова, исповедальную прозу Адамова. Пьесы у него плохие. Или почти плохие. Когда-нибудь скажу почему.
* * *
P. S. В Адамове больше мальчишеской беззащитности, он пронзительнее Беккета, которого пытаются во что бы то ни стало сделать самым великим писателем современности.