Какая прекрасная и в то же время патетическая, честная, волнующая книга Артюра Адамова «Признание». Адамов покончил с собой из-за Б.? Или из-за меня? Из-за своих неудач? Из-за неправильного выбора пути?
Беккет слишком проницателен, хладнокровен, расчетлив, слишком хорошо знает, что должен и чего не должен говорить. Ни в нем самом, ни в его произведениях нет места удивлению, созерцанию, вторичной проницательности иррационального, (его) глубине, что чернее его черного юмора. Он сделал своим «стилем» всеобщую нищету, собственную нищету и нашу.
Поэтому он ограничен. Может быть, даже посредственен— несмотря (или по причине) на свое знание.
С ясным, слишком ясным сознанием он наносит черные мазки. За это его любят. Ни единой ошибки, никакой небрежности, ничего случайного у него нет. Поэтому когда-нибудь его разлюбят.
* * *
Сегодня воскресенье, 17 августа, утро: холодно, небо обложено тучами, предосенний денек, странное ощущение тревоги, отличное от привычных тревожных чувств, которые больше напоминали беспокойство; поскольку сам я у себя ничего не спрашиваю (у меня есть очень противная тетрадь с мелкими клетками, которые я никогда не любил: они мешают писать буквы), спрашивает беспокойство, оно действует, борется, спорит; в вас поселяется тревога, лишающая вас голоса, подавляющая вас, комом стоящая в горле, и вы терпите ее; она — тяжкое бремя (иногда, не сегодня, она сжимает желудок), парализует вас; я «под» ней, она молчит. Тревога или депрессия? Или смесь тревоги и депрессии; вернее, тревога пополам со страхом. Невыразимое ощущение. Неопределимое чувство, что я становлюсь другим — как другим? — отличным от себя; плохое настроение, да и мир вокруг другой (сегодня другой). Вчера было лучше. Я также был тревожен и беспокоен, но светило солнце, и был свет, свет надежды, ожидания, беспокойного ожидания; тревога и беспокойство будто в соединении с безмятежностью: оптимистическое беспокойство. Утром ревматические боли, суставы, плечи, люмбаго (я чувствую его каждое утро: оно исчезает, как только я надеваю корсет), боли в лодыжках. Скоро начнутся заботы и волнения: депрессия при мысли о том, что я не смогу выполнить контракты и обязательства, сроки которых истекают в одно время: между 1 и 10 сентября. Слишком много дел, слишком плотное скопление, пробка...
* * *
...И потом чисто личная тревога, в которой я могу признаться со смущением и стыдом: прекрасный замок XVIII века, где мы живем, недостаточно оснащен санитарными удобствами. В маленьком уголке нашей комнаты (самой красивой в замке) есть душ, раковина, биде... Но «маленький уголок» рассчитан на многих; на данный момент нас восемнадцать человек, не знаю, сколько на каждом этаже, мы живем на втором, и на нашем этаже только два туалета, я хожу в туалет раз в два дня, вставив предварительно свечу, так как мой кишечник ленив и нуждается в помощи для опорожнения. Я жду в тревоге несколько минут результата — желания испражниться (есть другое, более грубое, более веселое слово, оно прозвучало бы остроумнее, но я боюсь внести путаницу); затем бегу к туалету в страхе, что он занят. С облегчением вижу, что туалет свободен... Радостно запираюсь на задвижку. (Еще ни разу мне не пришлось ждать у запертых дверей - постучу но дереву — разве что «по малой нужде», но в таких случаях можно и подождать.) Спокойно располагаюсь. Однако меня не покидает двойная «тревога»: 1) что меня побеспокоят (ужас оттого, что кто-то начнет открывать дверь и тогда мне придется поторопиться); 2) что свеча не даст желаемого результата.
В комнате у нас есть ночная ваза, но я ни разу не пользовался ею за двенадцать дней нашего пребывания здесь; сейчас не XVIII век, когда был построен замок, и у нас другие привычки, нам нужны туалет и ванная в каждой комнате, мы больше не облегчаемся прямо в комнате и не несем затем мыть ночную вазу в туалет, а также не решаемся выбросить ее содержимое за окно, как это делали благородные версальские красавицы; невозможно и идти, как во времена моего детства, в глубь сада, где находилась выгребная яма (тем более со свечой в заду); невозможно и оставлять ночную вазу в комнате из-за запаха.
Замок Рондон принадлежит богатому Обществу драматургов: почему бы ему не заняться усовершенствованием удобств в замке? Кажется, это сложно сделать, придется сократить число жилых комнат, во всяком случае, сюда приезжают только бедные драматурги. Я не беден, но были причины для приезда сюда— в деревенском доме прислуга и сторожа ушли в отпуск, и бедная Родика не могла содержать в порядке трехэтажный дом, а здесь ей хорошо, она живет комфортно, почти в эйфории, без забот, так как обслуживание безупречно. Ах, если бы не трудности с туалетами! Но ее они не беспокоят.
Плохо то, что из-за моего темперамента трудности такого рода вызывают во мне настоящую, мучитель-ную тревогу: я не ставлю свечу раньше десяти часов или половины одиннадцатого, чтобы дать людям время сходить в туалет. Но в ожидании этого часа я не могу читать «Исповедь» святого Августина, которую привез с собой.
Эти беспокойства Тела мешают мне думать, мешают моей свободе. Такие материальные заботы... вырастают в настоящую тревогу. Думать о работе кишечника вместо того, чтобы заниматься проблемами Духа!
Сегодня я «облегчился»...
* * *
О, прекрасное солнце, облака и солнце! Погода переменная, как сообщает метеослужба.
Снова пришло Лето!
* * *
Немного позднее: увы, ожидается гроза. Вдали гремит гром. Тучи.
* * *
Я плохо вижу: словно пелена перед глазами. В голове туман. Наверное, потому, что я пью слишком много лекарств.
* * *
Написать что-нибудь другое, не личный дневник. Пьесу? Может быть, адаптировать, скажем, «Dona loturi», «Двойное наследство» Караджале[217]?
Не очень приятная погода. К счастью, Мари Франс позвонила наконец... Когда она постареет, бедняжка, у нее не будет ни сына, ни дочери, никто не позвонит ей издалека, не приедет ее навестить или пожить с ней. Она одинока... Большинство ее друзей старше ее. Останется ли она по-прежнему дочерью Эжена Ионеско? Будут ли тогда или не будут помнить обо мне? Кто это был? Чтобы знать, кто она, что она.
* * *
Вторая половина дня. Страстное желание писать. Обретенное вновь. Удовольствие, желание—сильно сказано. Почему я утратил его? Как смогу обрести? Однако моя правая рука... Поосторожнее со словами, опасно! Пишешь для умирающих, конечно, но между тем и для того, чтобы «скоротать» время... которое, впрочем, идет и так слишком быстро. Скажем так: пишешь, чтобы не было скучно, чтобы успокоить тревогу, примерно так же, как ходишь в кино.
Снова на полянах и газонах, статуях парка этот великолепный, восхитительный свет.
Солнце воцарилось на своем месте. Оно не светит в лицо. Я на севере. Но оно посылает мне свои лучи.
* * *
Некоторая нервозность при полном расслаблении. Расслабление — не синоним «отдыха».
* * *
Упражнения
Фермер поместья неподалеку от Сен-Тропеза, принадлежащего подруге Мари Франс, у которой она живет в эти каникулы, имеет сына, у которого оказалась опухоль мозга: отец должен везти его в больницу на операцию, поэтому трудно звонить Мари Франс, так как неловко беспокоить отца, чтобы звать ее к телефону,—он живет в маленьком домике довольно далеко от основного строения, где поселилась Мари Франс.
Анатоль Франс написал бы: трудно звонить Мари Франс. В данный момент Мари Франс находится в поместье своей подруги неподалеку от Сен-Тропеза. Телефон у фермера; тот живет в маленьком домике, расположенном в стороне от основного здания, где поселилась моя дочь. Фермеру приходится идти за ней, чтобы позвать к телефону. Довольно неловко беспокоить его, тем более что у его сына опухоль мозга. Отец должен везти его в больницу на операцию.
Спрашиваю себя, достаточно ли убедительны такие упражнения. Можно написать и лучше. Пусть тот, кто прочтет их, попробует.
* *
Рондон. Сегодня 18 августа. Семь часов утра. Роди- ка спит. Я проснулся очень рано: без десяти шесть. Было еще темно. Постепенно мы снова, ужас, погружаемся в ночь. В наши двери стучится осень. Приоткрываю шторы: небо обложено.
Родике хотелось бы остаться здесь еще на неделю. А мне хочется заехать в Париж, прежде чем мы возвратимся в Сен-Галл, откуда я намереваюсь вернуться в Париж. Состояние полублаженства кончилось? Конец передышки, конец собранности и размышлению? Я спускаюсь с небес на землю. Снова литературные заботы: я должен делать то-то и то-то, обязательно должен.
Идефикс об «угрозе» моей славе, интервью, которые я должен дать (кому? какому журналу?), статьи, которые напишу в свою защиту, чтобы помешать, образно говоря, моему убийству!.. Потом английское теле-видение, издание моих текстов, литографий и гуашей — в изданиях для библиофилов — американское, немецкое издания, в которых я должен надписать первую страницу (1000 надписей для американского и 1000 надписей для немецкого),— все это нахлынет одновременно, назначение Мари Франс в ее школу на улице Бланш и наше с Родикой убогое существование, потому что с каждым проходящим днем мы все больше стареем, и еще столько всего надо сделать, столько путешествий с лекциями и дискуссиями (буду ли я еще способен на
это?—я все еще не отказался от этих глупостей), у издателей надо будет потребовать отчета и т. д. Нет, я не отказался от этих пустяков и совершенно разрываюсь между бесчисленными обязательствами... а мое сотрудничество в «Ревю де дё монд», что, впрочем, меня не очень привлекает, так как этот журнал читают не те люди, которых хотелось бы видеть среди его читателей... Какая бешеная гонка, стремительное удаление от душевного спокойствия (не совсем душевного), в котором еще совсем недавно я пребывал; падение в хаос поступков и страстей.
Видел вчера фотографии с подписанным внизу возрастом членов Конституционного совета: большинство старше меня, иногда намного (Ж. 85 лет), или моего возраста, и только некоторые чуть-чуть моложе.