Этот конкретный мир, который представлялся мне то реальным, то нереальным. Я цепляюсь за свои свидетельства: научно доказанная истина (Туринская плащаница[225]), неопровержимость мистического опыта, подтвержденного фактами,— он во всех духовных традициях, в сущности, идентичен.
Подтверждение тому есть у психологов, например Юнга.
Но я, но мы, мы так далеки, так далеки от этих свидетельств, которые нас не касаются, которые меня столь мало касаются, что это может показаться неправдоподобным. Эта Истина—для других. Эту Истину мы должны ясно ощущать живущей в нас, чтобы она приблизилась к нам не через чтение, не через молву, мы должны чувствовать ее сами, чтобы Это нам помогло, чтобы Она была действенной.
Чтобы Она нас изменила.
Все это, все это только пустословие.
* * *
Я в центре необычного. Я в сердцевине Странного. В то же время я абсолютно подавлен. Странное не вызывает подавленности. Но и то и другое могут сосуществовать в глубинах нашего существа. В глубинах души.
Событие может произойти в любой момент. Сегодня 1 сентября. Сентябрь и октябрь были в наших семьях месяцами несчастья.
Я жил на полном скаку в каком-то туманном ореоле. Из всего этого тумана, оставшегося позади меня, всплывают воспоминания, они досаждают, окружают меня. Был ли это я? Жил ли я?
Светящиеся острова, чуть светящиеся, окруженные серой ночью.
От разочарования к разочарованию. Существа, которые должны были бы окружить меня любовью или дружбой, которых я окружал любовью, дружбой!.. Но могут ли люди сделать что-нибудь для вас, для другого?
Я знаю, мне нужно было бы обладать ангельским терпением, любовью еще большей. Для того, чтобы победить некую глупость.
Почему, почему мы такие? И как глуп эгоист! Я сужу по другим. Я сужу и по себе. Не за что, в сущности, никого упрекать. Не за что упрекать и себя.
Мы погружены в невежество. Погружение в осознание невежества.
Как все странно, странно и грустно. Грустно страшно, страшно и грустно.
Я замечаю вещи и живые существа только по их внешнему виду: в их «феноменальной» реальности. И всякую реальность, и все то, что делается или происходит, я хотел бы познать в их «номинальной» реальности. Но что это означает? Я знаю, этот вопрос абсурден, в любом случае неразрешим. Как вещь может быть «в себе»? Это знает Один ее Создатель. Я у него об этом спрошу! Я должен контролировать свое питание, не допускать этого тяжелого пищеварения... Приходящий из этого мира, существующий в этом мире... ничто из того, что приходит из этого мира, не может принести мне радости.
Туманы, обволакивающие мое прошлое, мою жизнь, рассейтесь, я хочу жить в ясности, пока я еще жив... Я хочу снова видеть лица, хотя бы внешне, при их появлении. Да, по крайней мере такими, какими я их видел. Чтобы все стало для меня настоящим, нынешним.
Я хочу, чтобы вчера превратилось в сегодня. И чтобы внешность приоткрыла свою сущность. Пусть все будет постигнуто навсегда.
* * *
Не бывает людей только плохих, как бы нас в том ни уверяли. Жизнь, смерть, возможно, не беспощадны. Эта смесь хорошего и злого, эта смесь добра и зла: или считаешь кого-то добрым, злым... ибо как оценивать вещи и людей? Ни добра, ни зла, ни приличного, ни неприемлемого. Это мне подходит, это мне не подходит. Я люблю, я не люблю.
Наброски образов, мои воспоминания; они — как разорванные фотографии, кусочки, которые я не могу собрать и восстановить лицо. Головоломка.
* * *
Умерла поэтесса Джойс Мансур. Я читаю некоторые ее стихи, они очень хороши.
* * *
Каких только злоключений, неприятностей, больших забот, невезения я не боюсь в ближайшем будущем. Нет, ни одного мгновения нельзя быть спокойным.
Я отупел от переедания, от небольшой сиесты (после сиесты начинаешь хандрить, тосковать), от раскладывания пасьянса... это полная пустота, да, да, дух опустошается: ему необходима пища. Возьмем, к примеру, книгу Элленштейна о политике Черчилля в отношении Рузвельта, всякие никудышные договоры или вот последнюю книгу Жана Дютура[226], ибо сегодня «Признания» св. Августина и духовные книги мне недоступны.
* * *
Да, этот человек отдал бы все. Я думаю, он не способен ничего хранить, по своему легкомыслию или из- за усталости, грусти, презрения к жизни. Из-за нерасчетливости. Довольно...
* * *
В последнее время—это было в рондонском замке- в какие-то мгновения я чувствовал дрожь от Непостижимого. Это очень страшит; эта тоска не сродни обычной тоске.
Мне казалось, что все видимое распадается. Что там была Ночь... Глубокая ночь.
Меня очень притягивает мистика Света. Я бы, пожалуй, обратился к Ней. Но я не считаю себя мистиком.
Все видимое распадается, уменьшается, становится достаточно прозрачным, чтобы проглянула Ночь!..
Взгляд в сторону Бога. Увы, всегда этот- кивок в сторону «литераторов».
Можно быть пораженным, ослепленным Светом, свою ночь тоже можно найти в Свете. Это мне более знакомо, но это не так, это более знакомо, чем ночь. Белое = черное. Черное = белое?
* * *
Когда я писал пьесы для театра, у меня были странные, странные и сильные предчувствия. Ломая язык, я создавал языковой хаос. Создавая сломанный язык «Лысой певицы», монолог «Убийцы по призванию» и в особенности финальный монолог «Путешествия в царстве мертвых», я подходил к краю видимой яви, к границе невысказанного, границе непостижимого, к бездне. Хорошо поставить под сомнение реальность, хорошо — при условии, что есть возможность опереться на прочный сверхреальный мир, сверх-, а не сюр-реальный. Сюрреализм разбивает слова, вновь составляя их; внешняя, поверхностная бессмыслица. Дадаизм больше разбивает язык; это подлиннее метафизически (более подлинно?), чем впадающий в литературу сюрреализм. Тристан Тцара[227] — более мистик, чем он кажется. Его произведения, как и мои первые пьесы, написаны на грани смысла. Позже Тцара занялся политикой. Я же погрузился в литературу, в мораль. В «Играх в убийство», например, я увидел нереальное глазами посредственного реалиста. Я смешал потустороннюю реальность, я придал потусторонней реальности банальную политическую коннотацию; все же я думаю, что потусторонняя реальность делает там по крайней мере робкое появление, явление не явления; обманчивое явление реальности там разоблачается; опровержение, игра в бессмыслицу. Настоящая игра в бессмыслицу — это также «игра» с реальностью; это — вызов ей.
Но потом нет Божественной спасительной руки. На краю пропасти, в ожидании края пропасти. Головокружение.
Жить в религии, ибо невозможно жить в мистике, метафизике. Религия возвращает вас на землю. В мораль. В историю. Религия становится историей. Невысказанное словно освобождает место для выразимого. Религия успокаивает.
Метафизика со всем спорит. Но, начиная с Религии, можно снова на мгновение приблизиться к невысказан-ному, непостижимому, «мета-физике».
Затем снова дышать. Отдохнуть в религии, в религиозном. Подойдя и подглядев за тайной, подглядев до головокружения, возвращаешься к добру и злу, можешь опереться, возродиться. Подобно моему герою из «Вазы», который падает, вновь обретает воду и землю... И может жить, чтобы потом умереть сносно, умереть по-человечески, «умереть в реализме», в успокаивающем реализме; смерть может быть приемлемой в реализме. Ведь поддерживает вас реализм. Реализм утешает. Реализм спасает. Реализм! Реальность, данная внешности. Твердость. О, религиозное, реализм придает внешности вес... Ибо в конечном счете внешность также истинна. Она является украшением создания. Она позволяет нам понять, что Иллюзия—это тоже Истина.
Истина, растворенная в Иллюзии, не становится менее истинной, Иллюзия также есть Истина, я хочу сказать, внешность имеет вполне реальную сторону.
Я опираюсь на этот стол.
* * *
То, о чем я хочу сказать, я говорю очень плохо. Потому, возможно, что то, что я хочу сказать, действительно невыразимо. Теперь вернемся к моим литературным удачам: десятки тысяч экземпляров книг «Певицы», «Урока», «Король умирает» печатаются вновь. И «Король» умрет в литераторе.
* * *
Отмечу, я не слишком хорош. Я не хорош. Я ни хорош, ни плох.
Я скорее робок, малодушен. Я тщеславен. Я знаю, что я тщеславен.
Я даже не смог быть нравственным... моралистом да, иногда, но безнравственным моралистом.
Я бы хотел попросить прощения у всех, у моих близких, у всего мира.
Подлость на глазах у Бога. На глазах у Бога- Иисуса.
Да, да, я уже писал об этом: Бог мне недоступен.
Иисус мог быть мне доступен. Если бы я был лучше, чем есть. Я могу говорить. Я имею право говорить, равно как и право молчать. Рука в руке с вами обоими;
устремимся к Богу; что останется от нас в будущем? Но это другой вопрос. Пойду спать с глупой надеждой, что это хорошо, интересно написано...
Способность быть хорошим, чтобы жить религиозно. Я дурен: даже нет. Я не живу в религии. Сначала будем религиозны, только потом возможен другой этап.
Господи, господи, господи!
* * *
Литература может привести к религии. Хорошо! К тому же я теряю под собой почву в метафизике. Нет точек опоры. Нет стола. Нет стула.
Это распадается, это опустошается. Пустеет на глазах. Снова, снова одна видимость.
Но пустота видимости —не означает ли она полноту вне видимости? Не к этому ли мы приходим?
Полнота в пустоте.
Прочность, полнота ирреального?
Полнота пустоты?.. Что это я говорю, ну что я говорю?
Есть ли у меня впереди хорошие сны, радостные пробуждения? Кофе по утрам.
* * *
Но, но... тот, кто хорош, тот, кто бесстрашно живет в реалистичной реальности, стоит больше, чем тот, кого нет ни в реальности, ни в Высшем Устремлении...
* * *
Р. все понимает гораздо лучше.